Идейные истоки и исторический смысл перестройки Горбачева

Революция апологетов «красного террора»

Как типичная революция сверху перестройка коренным образом отличается от августовской 1980 года польской антикоммунистической революции, от демократических революций конца 1989 года в странах Восточной Европы, которые были классическими революциями снизу, опирались на открытый протест населения против коммунистического режима. Хотя внешняя сторона событий, к примеру события 22 и 23 августа 1991 года в Москве, разрушение памятнику Феликсу Дзержинскому на Лубянке, опечатывание зданий ЦК КПСС, очень напоминала внешне переломные события в странах Восточной Европы конца 1989 года. Но и этого могло не быть, если бы Горбачев 21 августа перехватил политическую инициативу и сразу после возвращения из Фороса в Москву поехал бы к защитникам Белого дома, которые не расходились. Не следует забывать, что защита Белого дома по своему политическому и юридическому содержанию была прежде всего защитой Президента и Конституции СССР [1].

Все демократические революции в странах Восточной Европы 1989 года исходили из реставрационной идеи, из желания вернуться в национальную докоммунистическую историю. Перестройка и последующие после распада СССР в декабре 1991 года перемены в Российской Федерации были продолжением коммунистической, советской истории, опирались на символы и ценности советской истории.

И в этом вся сложность понимания того, что происходит сейчас в посткоммунистической России. Внешне и в странах Восточной Европы, и в России мы имеем дело с одним и тем же распадом коммунистического тоталитаризма и с одними и теми же либеральными результатами этого процесса с резким ростом политических свобод личности, с отменой политической цензуры и преследований за политические убеждения, со свободой печати, с многопартийностью, с либеральной эмиграционной политикой. Но все дело в том, что политические идеалы и политические мотивы, стоящие за этими внешне одинаковыми процессами, во многих отношениях отличаются качественно.

В странах Восточной Европы разрушали коммунизм, стремились к свободе, чтобы прежде всего вернуться назад, вернуться в национальную историю, — в России, напротив, боролись с коммунистическим аппаратом, чтобы вырваться окончательно из истории российской государственности, выйти окончательно к европейским измерениям демократии и цивилизованности.

В странах Восточной Европы мы имеем дело с классическими контрреволюциями, с реставрационными движениями. В России, напротив, — с попытками более последовательно воплотить нереализованные идеалы ленинской революции.

И поэтому при внешнем сходстве политических институтов в России и в странах Восточной Европы мы сталкиваемся с совершенно различным сопереживанием и настоящего, и будущего. В таких странах Восточной Европы, как Польша, Венгрия, Чехия, растет политический оптимизм, растет уверенность, что самое страшное уже позади. В России, напротив, чем дальше от 1991 года, тем больше и шире тревоги, рожденные от неуверенности за будущее новой некоммунистической России. Либеральная интеллигенция, рассерженные горожане Москвы и Питера обеспокоены сохранением политических свобод. Остальная Россия, Россия, обеспокоенная ростом цен на продукты питания и ЖКХ, боится, что в один день все рассыплется — и власть, и экономика — и что от нашей страны ничего не останется.

Связано это прежде всего с тем, что в России мы имеем дело с такими субъектами политических преобразований, которых просто не могло быть в подавляющем большинстве стран Восточной Европы. В странах Восточной Европы не могло быть и классического советского человека, и классической советской интеллигенции, и классических советских аппаратчиков типа Горбачева, а потом Ельцина.

Начало восьмидесятых, которое превратило политическую жизнь СССР в бесконечную похоронную процессию, когда с интервалом в один год уходили в мир иной Суслов, Брежнев, Андропов, Черненко, конечно же спровоцировало духовный кризис. Но это был кризис подсознания, которое устало от парада смерти, которое нуждалось в чем-то живом и энергичном. СССР в середине восьмидесятых ждал не смены режима, не перехода от коммунизма к капитализму, а живого молодого лидера, который бы символизировал преимущество жизни над смертью. Духовные истоки перестройки лежат в инстинктивном отторжении от смерти, дряхлости. Но это еще не был протест против режима, это еще не свидетельствовало о преодолении коммунистической системы ценностей, основанной на мифе о полном равенстве.

В сущности, в зону активного отторжения от советской системы попадала только наиболее активная часть интеллигенции, и прежде всего творческой, гуманитарной, чьи растущие духовные запросы постоянно вступали в конфликт и системой коммунистических запретов на информацию, на свободу слова, на свободу иммиграционной политики. В этом смысле советская система образования, воспроизводящая многомиллионную армию технической и гуманитарной интеллигенции, была, если выражаться словами Маркса, могильщиком коммунистического тоталитаризма. Но в то же время надо отдавать себе отчет, что духовные и политические запросы интеллигенции к началу перестройки не стали политическими и духовными запросами подавляющей части общества, то есть подавляющей части рабочего класса и колхозного крестьянства. Как правило, эта часть общества уже давно научилась удовлетворять свой бытовой антикоммунизм, то есть свободу вероисповедания, в рамках советской системы. Рабочие и крестьяне без страха посещали церковь и крестили своих детей, ибо они в отличие от советской интеллигенции не были включены в систему карьерных интересов и им было абсолютно наплевать, что думает об их религиозной активности местное начальство.

Миллионы и миллионы людей с тех пор, как перестала работать сталинская система репрессий, в наиболее яркой форме это проявилось в брежневскую эпоху так называемого «застоя», жили преимущественно бытовыми потребностями и добыванием хлеба насущного. Миллионы и миллионы жителей российских деревень и провинциальных российских городов, то есть Россия одноэтажных домов, были бы не прочь расширить свои личные подсобные хозяйства, были бы рады, если были бы сняты ограничения на количество скота, находящихся в частной собственности земель, но никто из этих людей не мечтал и не желал восстановления капиталистических поземельных отношений.

Горбачев был прав, когда в начале 90-х говорил, что нельзя переходить от прежней насильственной коллективизации к насильственной приватизации земли, что народ этого не примет.

Несомненно, недовольство системой было велико среди простого народа, но вся проблема состоит в том, что в основе этого недовольства были те же коммунистические мотивы, тот же протест против «несправедливости», на этот раз против привилегий партийного аппарата, против этих «аппаратчиков», которые зажрались, ездят в черных «Волгах», вообще оторвались от народа. В основе отторжения простого народа от коммунистической системы, речь идет по крайней мере о восьмидесяти процентах населения СССР, лежал не протест против тоталитаризма, не идея прав и свобод личности, а элементарный глубинный коммунистический эгалитаризм.

Только в одном отношении настроения масс к началу перестройки были белыми — в отношении к религии, в стремлении восстановить в своих правах традиционные конфессии России и прежде всего православие, которое является религией подавляющей части населения страны. Первым и единственным реальным протестом населения против коммунистической системы к началу перестройки было массовое крещение детей и толпы народа во время крестного хода на Пасху.

Люди в массе не хотели к середине 80-х годов изменения общественной и экономической системы, ибо именно к этому времени, благодаря режиму Брежнева, целиком приспособили ее к своим потребностям. В колхозах и совхозах только ленивый не воровал, «несунами» становилась значительная часть рабочего класса, в том случае, когда было что нести с завода. Именно в это время благодаря преуспеванию личных подсобных хозяйств значительная часть населения страны кормилась с колхозных рынков. В России с самого начала проблема преодоления коммунизма затрагивала национальную память тех русских, которые помогли победе большевиков и остались жить в России, предки которых принимали активное участие в становлении советской власти, а потом в строительстве новой социалистической России. В сущности, советская Россия после коллективизации и сталинского истребления остатков русского дворянства, русской интеллигенции, является уже действительно новой Россией, и прежде всего в генетическом отношении. Это действительно была Россия рабочих, крестьян и коммунистической интеллигенции — как правило, интеллигенции в первом поколении.

Сам этот факт объясняет не только причины поразительной живучести коммунистической системы, созданной Лениным и Сталиным, но и специфику самопреодоления коммунизма и коммунистической идеологии в подобного рода очень органичном обществе. И только то обстоятельство, что советские рабочие и крестьяне оставались частью в рамках традиций русского православного быта, а новая социалистическая интеллигенция продолжала развивать некоторые традиции русской культуры, оставляло шанс, что рано или поздно обострится проблема восстановления связи времен. Хотя до сих пор нет никакой гарантии, что можно восстановить связь культурных времен, сделать достоянием новой России ту культуру, которая на протяжении семидесяти лет была изъята из духовного употребления. Речь прежде всего — о русской религиозной философии конца XIX — начала XX века.

В России для большинства нынешних русских проблема преодоления коммунизма с самого начала затрагивала глубинные механизмы национального самосознания, ибо согласие с тем, что коммунизм во всех отношениях зло, тупиковый путь развития, означает, что русские, пошедшие за большевиками, принявшие марксистскую веру, были морально и духовно невменяемыми, сами встали на путь национального самоистребления. Все дело в том, что логика истории требует выкорчевывать из своего сознания коммунистические ценности и коммунистические мифы прежде всего потомкам тех русских крестьян и рабочих, которые пошли за большевиками, достигли многого в жизни именно благодаря советской власти. Антикоммунистическая позиция воспринимается ими как покушение на свое, родное, кровное. И при этом, учтите, никто, даже многие интеллектуалы, пишущие о природе советскости, не принимают во внимание, что коммунизм для большинства русских был совсем не их добровольным выбором.

Кстати, на эту сторону проблемы борьбы с коммунистическим наследством не обращал внимание ни Солженицын, ни все историки и публицисты, которые с началом перестройки включились в процесс разоблачения преступлений большевистской власти. Они исходили из предпосылки, что правда о преступлениях большевизма вызовет шок, моральное отторжение от коммунизма у всех духовно развитых людей независимо от их классового и национального происхождения. Но подобный подход и подобная стратегия освобождения от идейного наследства коммунизма, как оказалось, были ошибочными.

И только когда в конце 1992 года окончательно потерпел поражение организованный Ельциным суд над КПСС, стала видна психологическая подоплека тех препятствий, с которыми столкнется антикоммунизм в России. Антикоммунистическая реставрация в России в принципе невозможна, ибо к началу перестройки старая Россия умерла окончательно и как образ жизни, и как аура культуры, и во многих отношениях как историческая память, и как способ национальной идентификации. Даже православная церковь к середине 80-х, несмотря на свою исходную антимарксистскую направленность, была уже советской православной церковью, ее наиболее талантливые иерархи, к примеру митрополиты Питирим, Кирилл, были одновременно советскими людьми, они не чувствовали себя чужими в компаниях самых жестких советских аппаратчиков. В начале 1992 года мы вместе с Михаилом Сергеевичем Горбачевым, которого я сопровождал как директор научных программ его фонда во время его лекции в Токио, оказались соседями по номеру митрополита Питирима и имели удовольствие ужинать с ним в гостиничном ресторане. Более светского и одновременно несоветского человека, чем митрополит Питирим, я как-то не припомню. Он был прекрасно осведомлен о причинах конфликта между Горбачевым и Ельциным, называл воинские звания иерархов к тому времени уже автокефальной Украинской православной церкви, шутил, смеялся и одновременно демонстрировал Горбачеву силу своего изощренного ума. Он, митрополит Питирим, излучал все, кроме веры, чувства Бога.

Конечно, исторически советская система была приговорена, она уже не могла обеспечить постоянно растущие материальные, интеллектуальные и политические потребности людей, но, во-первых, надо отдавать себе отчет, что она могла распасться и на десять, двадцать лет позже, и, во-вторых, она при другом стечении обстоятельств могла трансформироваться совсем другим способом.

Пока основные политические и духовные скрепы системы были сильны, пока не был разрушен партийный аппарат со своей готовностью претворить в жизнь любые указания «руководства партии», сохранялись самые различные варианты трансформации существующей системы. В середине 90-х последний руководитель КГБ СССР Вадим Бакатин, в прошлом секретарь Кемеровского обкома КПСС, как-то сказал мне: «Напрасно Горбачев разрушал КПСС и аппаратную вертикаль управления. Если бы он приказал аппарату построить капитализм, он несомненно преподнес капитализм Горбачеву на блюдечке».

И это верно. Вариант нового нэпа, государственного содействия мелкому и среднему бизнесу, поддержки товарности личных подсобных хозяйств, давал передышку, позволял решить продовольственную проблему без подрыва политической системы. Кстати, именно подобного послабления ждали в первую очередь жители СССР, которые к началу перестройки во многих районах кормились в значительной мере с так называемых колхозных рынков. С конца 70-х годов прежде всего в республиках Средней Азии и в горных районах Кавказа шло самовольное расширение пастбищ и соответственно количества скота, находящегося в частном пользовании, расширялся подпольный, параллельный сектор услуг.

Надо видеть правду, которую многие из нас не видели в начале перестройки, когда многие, борясь с коммунизмом, делали акцент на моральной противоестественности марксистской идеологии, на том, что коммунистический эксперимент с самого начала противоречил природе человека. Оказывается, что самая противоестественная хозяйственная система, не говоря уже о противоестественной теории классовой морали, может реализоваться, более того, сформировать нужный ей тип личности. Оказывается, что партийный аппарат, созданный для уничтожения национальной культуры и национальных корней, может стать орудием националистической политики и руководствоваться ею. Яркий тому пример — процессы, происходящие сейчас в коммунистическом Китае.

Правда, есть основания полагать, что самым органичным, самым марксистским был советский коммунизм. Наша страна является посткоммунистической страной в точном смысле этого слова, ибо только в России коммунизм сумел, при всех оговорках, так глубоко вспахать почву народной жизни, добиться максимально возможного соответствия между требованиями идеологии и политическим, бытовым поведением людей.

Самое поразительное состоит в том, что уровень моральных требований, которые предъявлял к себе сам средний советский человек, был в прошлом в массе намного выше, чем уровень моральных требований, на которые ориентируется нынешний средний посткоммунистический человек.

И это обстоятельство, на мой взгляд, нас спасло, ибо именно постепенное, от десятилетия к десятилетию восстановление морального отторжения от прямого зла (кризис советской системы доносительства тому яркий пример) вело объективно к выходу за пределы марксистско-ленинской идеологии, к инстинктивному отторжению от классовой морали.

Но это вело к внутренней противоречивости советского человека. С одной стороны, он жил в мире советских, коммунистических ценностей, воспринимал Ленина и его революцию как нечто не подлежащее сомнению, но в то же время на уровне бытового поведения отвергал фактически ленинский классовый подход к морали, советскую политическую практику. Парадокс состоит в том, что уже с середины 60-х к доносителям, штатным осведомителям начали негативно, с чувством омерзения относиться даже в комсомольском и партийном аппарате, от них старались всеми способами избавиться, даже если они находились в штате осведомителей КГБ. Показательно, что уже со времен Хрущева высшая политическая элита партии была выведена из-под контроля КГБ.

Можно с полным основанием утверждать, что к моменту начала перестройки начавшееся моральное отторжение населения от наиболее кричащих проявлений советского аморализма, недовольство явным злоупотреблением власти со стороны советского и партийного аппарата, протест против системы двойной морали и двойной законности, когда простой смертный оказывался часто вне правовой защиты, еще не приняли характер политического протеста против системы, а тем более характер мировоззренческого протеста против коммунистической системы ценностей.

В этом отношении перестройка как революция сверху явно опережала события, ибо в массе население не было готово даже к тем урокам исторической правды, о которых хотел рассказать Горбачев с помощью своей гласности. Ни «Архипелаг ГУЛАГ», ни «Красное колесо» Александра Солженицына, которые в отрывках стали печататься уже в 1989 году, не были востребованы народным сознанием. И уж совсем не востребован «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына сейчас, весной 2013 года, когда я в очередной раз переписываю вступительные главы своей книги.

В равной мере, как и народ, не была готова к антикоммунистической революции и наша интеллигенция.

В СССР не было в последние шестьдесят лет развитого движения антикоммунистической оппозиции. Здесь не было либерального движения такого размаха, как «Пражская весна» или движение «Солидарность», я уже не говорю о венгерской вооруженной антикоммунистической революции октября 1956 года.

Организованное сопротивление большевикам в России было окончательно подавлено в начале 30-х в ходе коллективизации. Одиночки, которые спонтанно и стихийно восставали против коммунизма или коммунистической идеологии, обычно погибали в тюрьмах или, надломленные, кончали жизнь самоубийством. Конечно, были возможно сотни или тысячи таких героев антикоммунизма, как Владимир Буковский, но о них никто не знает. Мировое общественное мнение во все эти годы концентрировало основное внимание вокруг драмы «отказников» или тех диссидентов, которые были тесно связаны с группой Сахарова. Но надо отдавать себе отчет, что ни Сахаров, ни подавляющая часть его последователей, принимавших участие в правозащитном движении, не были мировоззренческими противниками коммунизма и марксизма-ленинизма, не воспринимали себя как последователи белого, антибольшевистского движения. Марксистское мировоззрение идеологов борьбы с так называемой «аппаратной перестройкой Горбачева» Леонида Баткина или Юрия Буртина — яркий тому пример.

Кстати, идея превращения СССР в множество независимых государств (сначала мыслилось создание на основе СССР сорока — пятидесяти государств), которая родилась в кружке Сахарова и которая активно пропагандировалась Еленой Боннэр, Галиной Старовойтовой, Леонидом Баткиным, так называемая теория «кубиков», прямо вытекала из ленинской идеи государственного самоопределения народов России. Вся политическая практика сахаровской социал-демократической оппозиции с самого начала перестройки была направлена на доведение до логического конца ленинской национальной политики.

В СССР как советской стране, где подавляющая часть интеллигенции была родом из красных семей (других семей после ленинской и сталинской чистки просто осталось очень мало), где все с детства воспитывались в духе марксизма-ленинизма, либеральное движение было прежде всего антисталинским движением, было просто ненавистью к созданной им аппаратной, «административной системе». Все основные претензии ограничивались восстановлением так называемых «ленинских норм» партийной жизни и преодолением насажденной Сталиным практики государственного антисемитизма.

По этой причине либеральное антиаппаратное движение нашей интеллигенции на первом этапе перестройки, с 1986 по 1990 год, выступает не под знаменем реставрации докоммунистической России, а под знаменем реставрации досталинской партии и досталинской России, под знаменем реставрации ленинской гвардии. Не случайно именно 1989 год ознаменовался опубликованием целого ряда статей, посвященных критике тех, кто спешит, как писал Игорь Клямкин, с обвинительными приговорами в адрес «старой партийной гвардии». С точки зрения этого автора, трагедия революции состояла прежде всего в том, что «люди, входившие в руководящее ядро большевистской партии… стали требовать друг от друга нечто немыслимое, отбрасывающее их в духовном отношении ко временам Галилея и предвосхищающее сталинщину задолго до ее утверждения: они стали требовать друг от друга отречения от взглядов» [2].

Таким образом, даже в самых «смелых», как считалось в то время, статьях перестроечной публицистики речь шла не об осуждении коммунизма, а об осуждении ленинской гвардии за то, что она оказалась не на высоте своих коммунистических убеждений. Этот факт сам по себе свидетельствует, что идеологическая и духовная инициатива в СССР к началу перестройки принадлежала именно наследникам интернационалистского, досталинского ленинизма, что речь шла только о доведении до конца задач и целей хрущевской оттепели, о реставрации так называемых «ленинских норм партийной жизни».

Только очень незначительная часть советской интеллигенции, считающая себя либеральной, воспринимала себя наследницей русского либерализма начала века, искала свои корни у идеологов Кадетской партии, у вождей октябристов, у веховцев. Разрозненные нелегальные кружки по изучению трудов Бердяева появились в Москве только в конце 60-х — начале 70-х, но это интеллектуальное движение никогда не было сколько-нибудь значительным, тем более оно не переросло в политическое движение.

Тот, кто пытался восстановить связь времен, ставил себя в трудное положение, ибо в той или иной форме был вынужден заявить о себе как антикоммунист, как антимарксист и поставить себя вне общества. Трагическая судьба сотрудника Института философии АН СССР Ирины Балакиной, которая посвятила свою жизнь изучению философского наследства Николая Бердяева, яркий тому пример. Она повесилась в начале 70-х, не имея возможности ни для публикации своих работ о Бердяеве, ни для свободного изложения своих философских взглядов. На моем курсе, мы поступали на философский факультет МГУ в 1963 году, четверо студентов покончили жизнь самоубийством, ибо не были в состоянии примирить свои антикоммунистические воззрения даже с той либеральной советской действительностью, которая выпала на наши студенческие годы. Настоящие, героические антикоммунисты просто не могли выжить в советской системе, она их методически уничтожала. По этой причине к началу перестройки в стране не оказалось ни лидеров антикоммунистического движениями, ни самого антикоммунистического движения.

Герои антикоммунистического сопротивления, которые рождались в недрах православной церкви, как правило, погибали в тюрьмах, они до сих пор мало кому известны. Надо помнить, что подавляющее большинство среди политических заключенных составляли националисты и религиозные деятели Западной Украины и Литвы, о судьбе которых на Западе обычно писали очень мало.

Поэтому выход из системы могли осуществить только те политики и люди, которые нашли компромисс с системой или которые, как Горбачев и Яковлев, обладали властью сверху ломать систему.

Наши шестидесятники, которым было суждено сыграть решающую роль на первых этапах перестройки, были и оставались марксистами и атеистами. Это во многом объясняется и их коммунистической родословной, и самой логикой выхода из господствующей идеологии.

И совсем не случайно именно шестидесятники, подвергающиеся преследованиям в 70-е за свои «ревизионистские» взгляды, речь о Геннадии Лисичкине, Иване Фролове, Григории Водолазове, Отто Лацисе, в годы идеологического перелома, в 1988–1990 годы, буквально в штыки встретили первые легальные статьи антикоммунистического содержания, стали именно в годы перестройки активными защитниками марксизма и марксистской идеологии. Наиболее характерной среди всех этих статей, посвященных апологетике учения Маркса и Энгельса о социализме, была статья Геннадия Лисичкина «Мифы и реалии. Нужен ли Маркс перестройке?», опубликованная в ноябре 1988 года во все том же «прогрессивном» и «революционном» «Новом мире».

В подобного рода статьях речь шла о необходимости возвращения к подлинному, настоящему Марксу, к новому изданию социалистического строительства в СССР. «Не может быть успешного движения вперед, — писал Геннадий Лисичкин, — без очищения Маркса от Сталина, без возвращения к теоретическому наследию классиков, дискредитированному сталинистами различных рангов» [3]. При этом учтите: назад к Марксу призывали интеллигенты с безупречной моральной репутацией, которые подвергались преследованиям после 1968 года.

Наша интеллигенция, которая возглавила оппозиционное движение на первых этапах перестройки, как традиционная русская марксистская, левая интеллигенция, враждебно относилась не только к православию, к его духовному наследству, но и ко всему, что было связано с дореволюционной Россией. Это, как правило, были люди, которым, как они говорили, «не было жаль старой России».

Поэтому понятно, что пределом их политических мечтаний к началу перестройки была только либерализация советской системы, преодоление сталинских извращений социализма, восстановление идеологии пролетарского интернационализма и послабления в части информации и эмиграционной политики.

К началу перестройки в СССР не было ни одного ученого, интеллектуала, который бы верил, предвидел, что уже через пять лет у нас будет свободная печать, многопартийность и право на получение заграничного паспорта. И сам по себе этот факт говорит о том, что к тому времени, к 1985 году, не только духовные и политические устремления простого народа, миллионов рабочих и крестьян, но и духовные устремления интеллигенции, которую сейчас принято называть либеральной, не выходили за границы существующей системы, а речь шла только о ее гуманизации, трансформации.

У нас к началу перестройки либерализм интеллигенции, либерализм так называемых шестидесятников носил больше характер антиаппартного синдрома, чем был мировоззренческим антикоммунизмом.

Люди, которых сейчас по недоразумению считают «столпами» демократии на Западе, к примеру Отто Лацис, еще в 1989 году защищали ленинский, красный террор. Даже если ленинская гвардия, писал Отто Лацис, превысила «теоретическую меру террора в тысячу раз, мы не имеем права это ставить им в вину» [4].

И именно по этой причине в России главным препятствием на пути каких-либо попыток реставрации докоммунистической России в конце концов как раз и оказалась советская, марксистская интеллигенция, которая так и не смогла выйти за рамки марксистской левой парадигмы общественного знания, которая так и не сумела ввести либеральные и рыночные реформы в контекст российской истории, связать их и с национальными традициями и с российской психологией.

У нас не было ни моральных, ни политических условии для превращения перестройки в процесс реставрации докоммунистической России, для возвращения в правовое поле, по крайней мере к Учредительному собранию.

Показательно, что перестроечная публицистика, речь о статье Игоря Клямкина «Какая улица ведет к храму?», начинается с призыва читать «умные книги» старых социалистов и прежде всего книги Николая Гаврииловича Чернышевского [5].

Парадокс истории состоит в том, что даже во время самых решительных действии вождей «Демократической России», то есть за один час накануне похода участников митинга по поводу победы над ГКЧП к зданию КГБ 22 августа 1991 года, инициатор этого марша священник Глеб Якунин сравнивал подвиг защитников Белого дома с подвигом красных коммунаров в декабре 1905 года, подчеркивая тем самым преемственность между первой большевистской революцией 1905 года и своей собственной антиаппаратной революцией.

И этот факт сам по себе говорит о том, что даже самые решительные действия антиаппаратной оппозиции, направленные на разрушение коммунистической системы, на преодоление системы запретов, носили характер красногвардейской атаки на коммунизм.

Парадокс состоит в том, что к началу перестройки единственной убежденной антикоммунистической силой были писатели, которые активно сотрудничали с режимом, его активно поддерживали, но которые открыто говорили о своем уважении к традициям православия, к державным традициям России. Владимир Солоухин уже с конца шестидесятых говорил о своей приверженности монархической идее, Валентин Распутин в своих ранних романах показывал, что коммунистический эксперимент разрушает моральное здоровье народа, Виктор Астафьев описывал ужасы коллективизации в Сибири, Сергей Залыгин в своих романах, к примеру в романе «Комиссия», просто высмеивал большевиков.

Молодой Валентин Распутин в своей повести «Прощание с Матерой», наверное, сам того не зная, воспроизводил веховскую критику русского революционного экстремизма. Вот что говорит о нынешних коммунистических временах его героиня старуха Дарья: «…Про совесть… Раньше ее видать было: то ли есть она, то ли нету. Кто с ней — совестливый, кто без ее — бессовестный. Тепери холера разберет, все сошлось в одну кучу… Али сильно большие дела творят, про маленькие забыли, а при больших делах совесть, однако, что железная, никак ее не укусишь» [6].

Таких примеров было множество. Но все эти писатели, которые группировались вокруг издательства «Молодая гвардия», «Наш современник», были частью политического истеблишмента и, будучи убежденными антикоммунистами, симпатизируя героям «Белой гвардии», тем не менее не стремились к разрушению существующей коммунистической системы. Они, писатели-почвенники — антикоммунисты, не могли стать инициаторами каких-либо оппозиционных движений, ибо как русские державники они ставили дело сохранения прочности Российского государства выше дела свободы. Именно по этой причине они в начале перестройки выступили против публикаций, посвященных разоблачению сталинских репрессий, против политики Горбачева, направленной на окончательную десталинизацию КПСС. Рупором этих настроений стал писатель Александр Проханов, активный защитник ввода Советской Армии в Афганистан, который еще в апреле 1987 года выступил против либеральной, прозападной направленности реформ Горбачева, требуя возвращения к сталинской мобилизационной экономике, призывая вернуться к идеологии государственной жертвенности и государственного стоицизма [7].

Именно в тот момент, когда у почвенников и публицистов-славянофилов появилась возможность открыто выступить с реставрационными идеями, которые они развивали на страницах журнала «Молодая гвардия» со второй половины шестидесятых годов, они неожиданно вдруг стали самыми рьяными защитниками ленинизма и Ленина как национального коммуниста, абсолютно игнорируя тотальную потребность в исторической правде, которая накопилась под спудом монополии идеологии марксизма-ленинизма, игнорируя интеллигентский голод на правду.

Подобная прямая и косвенная поддержка писателями-почвенниками, неославянофилами Сталина как государственного деятеля России и привела на первом этапе перестройки к моральной дискредитации всего этого направления общественной мысли, которое было на тот период единственной силой, стоящей на позициях исторической преемственности, рассматривающей себя в контексте движения русской истории, которое сознательно посвящало свое литературное творчество оживлению национальной памяти русских.

По сути, писатели-почвенники, ставшие в начале перестройки на позиции апологетики Сталина, дискредитировали патриотизм как ценность и как способ переживания национальной истории, подрывали моральные основы своего собственного литературного творчества. Тогда почвенники-славянофилы проиграли борьбу за влияние на массы, так и не вступив в серьезную политическую борьбу. Проблема национального самосознания и возврата в национальную историю не стала фактором политической борьбы.

Попытка писателей-почвенников уже накануне ГКЧП, накануне августа 1991 года включиться в активную политическую борьбу, примером тому «Слово к народу», опубликованное в мае 1991 года в газете «Советская Россия», была запоздалой. К тому времени демократам-западникам удалось перехватить политическую и идеологическую инициативу, вывести недовольство людей политической системой из исторического, национального контекста. По сути, лидерам «Демократической России» удалось к началу 1991 года создать нечто подобное революционной ситуации, раскачать недовольство аппаратчиками и аппаратной системой. Кстати, при этом использовались те же большевистские методы возбуждения ненависти к тем, кто «зажрался», кто «ездит в черных “Волгах“» и «получает пайки». Почвой подобного недовольства был не антикоммунизм, не желание вернуться в докоммунистическое прошлое, но, напротив, коммунистический эгалитаризм, стремление добиться полного коммунистического равенства.

В Польше, напротив, антикоммунизм вырос прежде всего из устойчивых, никогда не спадающих реставрационных настроений. Тут всегда, на протяжении всех сорока лет коммунистического эксперимента сохранялся католический дух народной культуры, тут продолжала жить и творить польская католическая, антикоммунистическая интеллигенция, при всех самых драматических обстоятельствах сохранялась связь времен.

К примеру, в ПНР уже к концу семидесятых ностальгия о межвоенной Польше становится доминантой общественных настроений — не только национальной интеллигенции, но и крестьянства и даже социалистического рабочего класса. Шествие школьников и студенчества к могиле маршала Пилсудского в Вавеле в Кракове было повальным уже с начала семидесятых, тут все время существовал такой мощный субъект реставрации докоммунистической Польши, как польская католическая церковь, которая всегда сама определяла границу власти коммунистической системы и активно по всем линиям противостояла марксистской идеологии. Уже в конце 70-х, за год до всеобщей политической забастовки, организованной «Солидарностью», Костел объединил все отряды оппозиционной интеллигенции, нашел платформу для общих действий с атеистическим и левым КОС-КОРОМ. Сопротивление коммунистическому режиму в Польше проявлялось еще и в том, что на протяжении сорока лет представители свободных профессий — медики, математики, физики — никогда не вступали в ПОРП. В сущности, коммунисты никогда не контролировали Польшу в строгом смысле этого слова, никогда не оказывали серьезного влияния на духовную жизнь крестьянства, интеллигенции. После введения в декабре 1981 года военного положения «Солидарность» продолжала свою политическую и агитационную деятельность на территории церквей, монастырей и даже дарственных музеев. Прекрасный тому пример — пасторская деятельность ксендза Попелюшко в костеле Святого Станислава в районе Жалибожа в Варшаве после введения военного положения в декабре 1981 года. Его убили агенты государственной безопасности в 1985 году, чтобы скомпрометировать Ярузельского и отстранить его от власти, но мертвый Попелюшко, на похороны которого пришли полмиллиона варшавян, превратил свои похороны в похороны военного положения, а вместе с ним и польского социализма. Ничего подобного в СССР, в РСФСР до перестройки даже представить невозможно.

В СССР, напротив, подавляющая часть интеллигенции, и прежде всего гуманитарной, преподаватели вузов, учителя школы, состояли в КПСС. В СССР, в равной мере это относилось и к Болгарии, Румынии, только членство в коммунистическом союзе молодежи, а потом в партии открывало дорогу к высшему образованию, к карьере. Среди технической интеллигенции, работающей на оборонку, почти все состояли в КПСС. Наиболее образованная и талантливая часть общества в СССР состояла в КПСС.

Конечно, среди этой многочисленной партийной интеллигенции было очень мало марксистов-фундаменталистов типа главного редактора журнала «Коммунист» Ричарда Косолапова, но в то же время сама эта ситуация повального членства образованной части общества в КПСС исключала появление в СССР влиятельной и авторитетной антикоммунистической оппозиции.

Именно потому, что Россия конца царствования Николая II была более свободной страной, чем советская Россия времен Андропова и Черненко, революции 1917 года были классическими революциями, а перестройка Горбачева была лишь аппаратной революцией сверху.

Парадокс нашей ситуации состоял в том, что у нас в силу самой природы тоталитарного режима какое-либо влиятельное оппозиционное движение могло появиться только в КПСС, только в рамках господствующей марксистско-ленинской идеологи и только при активном участии руководства КПСС. Наша демократическая оппозиция, перехватившая политическую инициативу в 1990 году, была не прямым продолжением нашего диссидентства, не прямым продолжением дела Солженицына, Сахарова, Буковского, Синявского, а делом Горбачева и Яковлева, которые создавали либеральную, как они рассчитывали, социал-демократическую оппозицию, чтобы ослабить позиции консервативных аппаратчиков и тем самым избежать судьбы Хрущева, избежать насильственной отставки. Кстати, Горбачев с самого начала рассматривал первые свободные выборы на Съезде народных депутатов СССР в марте 1989 года как тактический ход, направленный на ослабление позиций консервативного партийного аппарата. В докладе, который готовился на апрельский Пленум ЦК КПСС 1989 года по результатам выборов на Съезд народных депутатов СССР, по мнению Горбачева, прежде всего должна была прозвучать мысль о поражении партии Нины Андреевой, то есть твердолобых аппаратчиков, которые не выдержали проверку перестройкой. (В группу доклада входили, наряду с Александром Яковлевым, Андрей Грачев и Александр Ципко.)

Конечно, само появление на Первом съезде народных депутатов СССР оппозиционной Межрегиональной группы, созданной по инициативе Гавриила Попова, выходило за рамки политической игры Горбачева и Яковлева, но надо принимать во внимание, что политические лидеры первого легального оппозиционного движения в СССР, речь об Гаврииле Попове, Юрии Афанасьеве, Николае Рыжкове, все же оставались в КПСС, никогда не порывали свои связи с руководством КПСС, по крайней мере до начала 1991 года.

И сам по себе этот факт, то есть отсутствие в СССР развитой и авторитетной антикоммунистической оппозиции, отсутствие антикоммунистических национальных авторитетов, объясняет, почему перестройка была не демократической революцией, а типичной русской либеральной революцией сверху, была очередной попыткой просвещенного монарха дать больше вольности народу. Горбачев как выпускник МГУ больше заботился о вольностях интеллигенции.

В Польше, напротив, мы были свидетелями растянувшегося на сорок лет антикоммунистического сопротивления.

Хотя справедливости ради надо сказать, что стихийные идеи уравнительного равенства были всегда распространены и в Польше, особенно среди польского рабочего класса, они были сильны как настроения христианского социализма во время августовской всеобщей забастовки 1980 года в Гданьске. Что свидетельствует больше о славянскости поляков, чем об их любви к коммунизму. В конце концов, почва для левых, уравнительных настроений есть в любой стране, она коренится в исходных предпосылках христианской культуры. Но все же главной доминантой настроений все эти сорок социалистических лет было сопротивление навязанного Советами коммунизму.

Совсем не случайно ПНР была самым слабым звеном коммунистической системы, и совсем не случайно Польша первая осуществила первую мирную антикоммунистическую революцию. Польша была форпостом антикоммунистических настроений не только в силу своей польской свободолюбивости, польской шляхетности, но еще и в силу того, что коммунизм навязали Польше русские, что лидером коммунизма оказался СССР, то есть наследник Российской империи, которая на протяжении веков была традиционным противником поляков, а потом, в конце XVIII века проводила политику разделов Польши, способствовала уничтожению их национального государства. Сопротивление коммунизму было в Польше всегда сильно, ибо оно одновременно носило характер национально-освободительной борьбы, характер противостояния русской экспансии.

Соединение борьбы за демократию с борьбой за восстановление национальной независимости является отличительной чертой антикоммунистического движения не только в Польше, но и в Чехословакии, Венгрии.

Но ничего подобного не было в Российской Федерации, то есть в коммунистическом сердце СССР, где коммунизм оказался в конце концов национальным выбором, свободным выбором беднейших слоев русского этноса.

 

Николай Алексеев о логике и мотивах возможной антикоммунистической революции сверху (1926 год)

Обращает внимание, что во всех оставшихся нам в наследство текстах русских мыслителей о путях самоосвобождения России от коммунизма провидческое преимущество за теми, кто решался на серьезный, систематический анализ ненавистной им, созданной большевиками советской системы.

И тут я не могу снова не отметить особую предметность мышления, а потому и сбывшиеся прогнозы философа права и государствоведа Николая Алексеева (в 1917 году он избирается экстраординарным профессором Московского университета).

Николай Алексеев, как и Семен Франк, предвидел, что освобождение России от коммунизма будет даром случая и произойдет по воле самих властителей страны, будет инициативой сверху. Нельзя исключить, писал Николай Алексеев, что среди тех, кто принимал участие в строительстве советского государства, «образуется группа, которая приходит к убеждению в ошибочности основных предпосылок марксистской теории государства» [8].

И как только она, эта группа реформаторов или, более точно, ниспровергателей системы, развивал свои мысли Николай Алексеев, придет к выводу о несостоятельности марксизма, перед ними станет вопрос: «Каким путем уходить от ошибочности созданной системы?» Или «разрушить построенное до основания, или отнестись к нему, как инженер к несовершенному и не вполне оконченному проекту» [9].

Хорошо известно, что за перестройкой Горбачева вначале стояло желание совершенствовать так называемый «реальный социализм», облагородить первоначальный марксистско-ленинский «проект». В начале декабря 1986 года, накануне поворотного и в истории страны, и в истории КПСС январского Пленума ЦК КПСС 1987 года, секретарь ЦК КПСС Вадим Медведев попросил меня, своего консультанта, «создать образ социализма, который был бы дорог интеллигенции, любому человеку». «Сформулируйте черты социализма, в котором вам лично хотелось бы жить», — этой фразой немногословный Вадим Андреевич завершил свое обращение ко мне.

Но мало известно, что за намерением совершенствовать «проект» стояли сомнения перестройщиков — и Михаила Горбачева, и Александра Яковлева, и Вадима Медведева, — в осуществимости так называемого научного прогноза коммунизма Карла Маркса, стояло ясное понимание того, что во многих отношениях марксизм принадлежит прошлому, вошел в противоречие с реалиями дня. Конечно, сомнения перестройщиков в марксизме были разного рода. Вадим Медведев смотрел на марксизм глазами Беренштейна, глазами немецкого социал-демократа, Александр Яковлев — глазами Николая Бердяева и Семена Франка, как на «химеру», аморальную утопию. Но понимание того, что Маркс во многих отношениях «ошибся», было у всех перестройщиков, даже у их лидера, наиболее догматичного и наиболее правоверного Горбачева. Уже после распада СССР и смерти КПСС, в 1992 году, Горбачев признался мне, что это он через Яковлева дал мне задание сделать компендиум из антимарксистских книг, собрать все главное, что было написано критиками Маркса на протяжении последних ста лет.

Конечно, ни Михаил Горбачев, ни Александр Яковлев, ни Вадим Медведев не были теми лидерами, которые принимали участие в строительстве советской системы, как рассчитывал Николай Алексеев. Все дело в том, что такие малообразованные люди, как Иосиф Сталин или Михаил Калинин и Климент Ворошилов, не могли усомниться в верности «великого учения Карла Маркса». В двадцатые и тридцатые вся левая интеллигенция Европы обожествляла марксизм. До сих пор левые профессора в США и в Европе поклоняются марксизму, воспринимают его как символ своей левой веры. До сих пор подавляющая часть посткоммунистической интеллигенции в России, и особенно та ее часть, которая находится в оппозиции к Путину, убеждена в жизненности учения Карла Маркса, в том, что большевики — и Ленин, и Сталин — упростили, видоизменили вечно живое учение автора «Капитала». Прошедший в марте 2013 года в здании МГУ всемирный Московский экономический форум, собравший левых российских экономистов, прошел под знаменем поклонения непреходящей значительности учения Карла Маркса о капитализме.

Но в главном Николай Алексеев оказался прав. При «советском государстве», которое «есть прежде всего государство с сильной властью», какие-либо перемены возможны только сверху. Оказался он прав и в том, что при такой жесткой централизованной системе, какой было советское государство, громадное значение приобретают умонастроения тех, кто наверху, их вера или неверие в марксистские догматы. Чем выше у нас уровень централизации системы, чем жестче и ярче выражено единовластие, тем выше и ярче выражена роль случайности в нашей российской жизни. Отсюда и возможность того, что я назвал преждевременной смертью коммунизма, т.е. демонтаж системы сверху, по инициативе коммунистического руководства страны до момента самоисчерпания социальных и экономических возможностей системы. Не забывайте, что еще Хрущев хотел сделать то, с чего начинал Горбачев, с политической реабилитации Николая Бухарина. Если бы Михаил Горбачев внял советам своего премьера Николая Рыжкова и не взял из Свердловска в Москву строптивого Бориса Ельцина, то скорее всего судьба перестройки и СССР сложилась бы по-другому [10]. Если бы умирающий Константин Черненко успел передать власть ортодоксальному секретарю МК КПСС Гришину, то скорее всего мы бы на целое десятилетие застряли в развитом социализме. Если бы Андропов прожил еще 10–15 лет, то мы скорее всего пошли бы по пути нового этапа в ужесточении советской системы, усиления репрессивной составляющей советской системы, что могло бы привести уже к контрреволюции снизу, к массовым протестам уже рабочего класса.

Анализ советской системы как симбиоза «первого практического опыта демократической организации русского народа» с диктатурой партийных вождей также позволил Николаю Алексееву еще в 1927 году, за более чем шестьдесят лет до августа 1991 года увидеть, что страна будет уходить от коммунизма и большевизма как раз через систему Советов, освобождаясь от опеки коммунистической партии. «Для будущего, — писал Николай Алексеев, — самым существенным вопросом внутренней политики является постепенное освобождение советского демократического начала от коммунистического гнета. Учреждение Советов дало оружие для такого освобождении в руки самому русскому народу» [11].

И все получилось точь-в-точь, как предвидел на шестьдесят лет, на три поколения вперед, Николай Алексеев. Как только вожди СССР начали освобождать созданные ими Советы от своей коммунистической опеки, последние взбунтовались, распрямили свои крылья и отстранили от власти своих освободителей. Надо видеть и то, что инициатива контрреволюции исходила из Советов как детища самой революции 1917 года, что конфликт между партией большевиков и свободными, избранными в 1989 году Советами как раз и привел к гибели коммунизма в России.

Николай Алексеев даже сумел предвидеть те опасности, которые таит в себе демократизация России, особенно в случае увлечения непосредственно прямыми выборами депутатов. Если мы перейдем к непосредственной демократии до того, как в России сформируются партии европейского типа, предупреждал Николай Алексеев, то наша демократия «обратится в голосование за тех, кто всего более пообещает» [12].

И, наконец, нельзя обойти вниманием и содержащийся в работах Николая Алексеева прогноз распада СССР, сформулированный им всего пять лет спустя после его образования в декабре 1922 года. Николай Алексеев видел, чувствовал, что коммунисты России, вопреки марксизму [13], возбудили в России национальный центробежный дух, который, в конце концов, взорвет страну. И, самое главное, Николай Алексеев предвидел, что многие бывшие советские республики после распада СССР превратятся в то, что мы сегодня называем «падающие государства», которые станут колонией конкурентов России.

«Над Россией витают теперь созданные советской политикой национальные духи, и парение их грозит советскому интернационализму, с которым они рано или поздно должны вступить в борьбу. Коммунистическая политика словно всеми силами стремится сделать реальной ту невероятную возможность, что в результате этой борьбы отдельные, входящие в состав России народы разрушают и Россию, и интернационализм, и, так как они сами едва ли способны к самостоятельному государственному бытию, то придет некто третий, не русские и не интернационалист, который и превратит их землю в свою колонию» [14] (выделено мной. — А.Ц.).

Многое, очень многое мог увидеть из своего будущего российский дореволюционный профессор, погруженный и своими чувствами, и своими знаниями в свое национальное бытие. Еще раз повторяю: такого провидческого дара по определению не может быть ни у бывшего советского ученого, ни у бывшего советского литератора. Даже у того, кто стремился, как Александр Исаевич Солженицын, остаться своей душой, вопреки всему, и в России, и в своем национальном бытии. Но даже он, который призвал нас еще в семидесятые не жить больше во лжи, не видел, не представлял себе, какими изуверскими методами мы будем уходить из коммунизма. Во время нашего первого знакомства на банкете за белым вином, сразу после вручения посмертно его премии писателю Носову, Александр Исаевич неожиданно признался мне: «Видит Бог! Если бы я знал, к чему приведет крах СССР, кто придет на смену коммунистам, то я бы не написал ни одной строчки».

 

Как было трудно русскому ученому примириться с правдой о советском человеке

На самом деле тот прогноз освобождения России от коммунизма, который мы находим прежде всего у Ивана Ильина и о котором достаточно подробно говорилось выше, был не столько научным прогнозом, сколько декларацией о своей верности идеалам русскости, заявлением о своей вере в русский народ и в Россию. Все размышления Ивана Ильина о некоммунистическом и небольшевистском будущем России пронизаны верой в то, что в один прекрасный день оживет то, что умерло еще до Октября, что «в России начнется великая борьба за религиозное очищение и обновление». «Надо предвидеть, — писал уже в начале 50-х Иван Ильин, — что это будет борьба большого напряжения и долгого дыхания. Русский человек должен вернуть себе цельную веру, в которой сердце и разум, созерцание и воля — сольются в единый поток такой силы, что на него отзовется и самый инстинкт; тогда будут найдены новые творческие идеи и создастся новая христианская культура» [15]. Иван Ильин связывает «крушение коммунистического строя» с «новой идеей — религиозной по истоку и национальной по духовному смыслу» [16]. Он верит, что освобождение России от коммунизма обязательно произойдет снизу и станет результатом нравственного перерождения советского человека в русского, в морально мыслящую личность.

«Мы можем быть твердо уверены, — настаивает он, — что русские сердца не разлюбили Россию и не разучились верить, но научились верно видеть злобу, научились ценить свою историю, научились и еще учатся келейной молитве и зрелым волевым решениям» [17]. Иван Ильин даже не пытается объяснить, откуда возродится этот национальный характер и всепобеждающее религиозное чувство. Ведь страницей позже он сам признается, что Россию спасет то, чего у нее не было даже до революции, до коммунистической переделки русского человека. Логика его веры в России находится в полном противоречии с его логикой анализа причин победы большевиков. Как ученый он согласен с теми, кто утверждал, что именно дефицит национального чувства и национального характера, «незрелость и рыхлость национального характера русского народа» помогли большевикам прийти к власти. Тем более, как пишет он сам, «этой своеобразной беспочвенности и рыхлости» даже «здоровых сил народа» сопутствовал еще «неизбежный запас больных и разрушительных сил». Речь шла прежде всего о крестьянстве, в котором, по его словам, жил «неизжитый запас больных и разрушительных сил… памятозлобие крепостного права и вековая мечта земельного передела и анархии» [18].

Примечательно, что даже предельно трезвый Георгий Федотов, лишенный патриотической патетики и православного фундаментализма Ивана Ильина, связывает освобождение России от коммунизма с неизбежным, с его точки зрения, возрождением религиозных чувств в русском человеке. «Нет пока никаких признаков пробуждения религиозного чувства, — пишет Георгий Федотов уже в середине 40-х, после окончания войны. — Но когда-нибудь метафизический подход проснется и в этом примитивном существе (речь идет о советском человеке. — А.Ц.), живущем пока культом машины и маленького личного счастья» [19] (Там же, с. 620). И ни одного слова о том, как это чудо произойдет, как после продолжавшихся к тому моменту 28 лет «постоянного из года в год умаления и удушения свободы», после того, как «погибла не только старая интеллигенция… но и широкая народная интеллигенция, ею порожденная», после того, как в советском человеке «погибла сама потребность в ней (свободе. — А.Ц.)».

И в результате, вместо анализа возможных вариантов распада советской системы опять, как у Ивана Ильина, ставка на чудо, правда, если Иван Ильин верил, что чудо придет из России, из проснувшегося русского национального сознания, то Георгий Федотов до конца жизни продолжал смотреть в сторону Запада. «Если же солнце свободы, в противоположность астрономическому светилу, восходит с Запада, то все мы должны серьезно задуматься о путях и возможностях его проникновения в Россию» [20].

 

Перестройка Горбачева — революция неофитов от «социалистической идеи»

Я неслучайно начал свой рассказ об идеях, приведших к распаду СССР, советской системы с анализа особенностей мировоззрения либерально настроенной советской интеллигенции, особенностей мышления тех, кто, как я, жаждал разрушения того, что авторы упоминаемого выше сборника «Иного не дано» называли «государственно-административным социализмом». Все дело в том, что сегодня, спустя почти тридцать лет после начала перестройки участились обвинения Горбачева в развале СССР, в «некомпетентности» как руководителя страны. Пикантность состоит в том, что особенно резко критикует Горбачева то поколение нынешних интеллектуалов, которое приобрело всероссийскую популярность именно благодаря перестройке, то поколение, которое своими ожиданиями как раз и сформировало и политику гласности, и политику департизации советской системы. Но все дело в том, что особенность мировоззрения Горбачева, побудившего его к переменам, как раз и состоит в том, что оно было калькой настроений и идей, отличающих советскую интеллигенцию, ее наиболее активную часть в конце 70-х — первой половине 80-х. Если уж в чем-то можно обвинять Горбачева и его команду, так это в том, что они некритически относились к идеям и программам шестидесятников, что она, команда Горбачева, переоценила и уровень образования, и интеллектуальный потенциал тех, кого в 70-е и в первую половину 80-х относили к так называемой интеллектуальной элите СССР. Если бы наша так называемая «мыслящая», «демократическая» интеллигенция той поры обладала хотя бы одной продуктивной идеей, которую не позаимствовал Горбачев, то тогда его можно было бы обвинять в консерватизме, в закрытости к «свежим мыслям» или в чем-то подобном. Но ведь правда состоит в том, что вина Горбачева, если это понятие применимо к такого рода историческим событиям, как перестройка, состоит только в том, что он слепо и последовательно выполнял программу демократизации СССР, разработанную так называемой «мыслящей советской интеллигенцией», разработанную в том числе и его нынешними критиками. Он, Горбачев, добросовестно, как, к примеру, предлагал Андроник Мигранян, в соответствии с указаниями В.И. Ленина рассматривал феномен бюрократии и пытался поставить ее под контроль органов власти. А теперь тот же Андроник Мигранян использует каждый случай, чтобы ущипнуть своего бывшего кумира, обвинить его в «некомпетентности». Но как можно требовать от Горбачева масштаба исторически, национально мыслящей личности, если Генеральный Секретарь КПСС по определению, как коммунист, должен был считать, что родиной СССР является Октябрь, должен был по определению, как коммунист, отвлекаться и от особенностей национальной психологии, и от особенностей русской истории. Я действительно посоветовал бы, к примеру, таким яростным критикам Михаила Горбачева, как Андроник Мигранян, перечитать заново то, что они предлагали ему в годы перестройки, и вспомнить, кем они были тогда и каким языком они излагали свои мысли, как они ставили в своих текстах «советскую форму организации власти» как «великое завоевание революции» [21].

Нельзя требовать от руководителя послесталинской КПСС того, чего в нем не могло быть по определению. Ни один из предшественников Горбачева не обладал качествами, необходимыми для исторической личности, для того, чтобы стать лидером нашего многонационального народа. Ни Хрущев, ни Брежнев, ни Черненко, ни, тем более, Андропов, стремящийся окончательно растворить русскую нацию в «советском народе как новой исторической общности людей», не рассматривали свое дело как общерусское дело, как дело укрепления государства с тысячелетней историей. Все они, как могли, защищали дело Ленина, дело Октября, и не более. Поэтому, если быть честным, нельзя упрекать Горбачева за слабую, недостаточную укорененность в русской истории, за то, что он так и не проявил чувства «державности», могущее подвигнуть его на жесткие спасительные решения. Не забывайте, что Горбачев стал руководителем государства по инициативе и по настоянию Юрия Владимировича Андропова, который, как известно, долго изучал настроения и пристрастия первого секретаря Ставропольского обкома партии. Все это говорит о том, что Андропов нашел в Горбачеве все необходимые качества, чтобы он смог удержать страну на советском курсе. Горбачев соответствовал главному требованию партии: он был до мозга костей советским человеком, интернационалистом, для которого главной родиной был Октябрь и его вождь Ленин.

Рискну, вопреки нашей нынешней всеобщей любви к Сталину, утверждать, что Генералиссимуса также мало заботило будущее СССР как советской России. Сталина как продолжателя дела Ленина куда больше интересовало дело строительства социализма, чем судьба страны, судьба ее народов. Не надо забывать, что во время войны его личные интересы, интересы спасения себя как личности, ответственной за чудовищные преступления, совпали с интересами спасения советской системы и тысячелетней России. Но когда его личные интересы и его личные амбиции расходились с интересами российской нации, он, Сталин, без тени сомнения шел на все, крошил и ломал ее устои, и прежде всего культурный, духовный, генетический фундамент преобладающего, государственно-образующего этноса. Сталин как «великая посредственность» (по словам Бухарина) страдал в большей степени, чем другие большевики, злой, черной завистью ко всем представителям старой русской интеллигенции, которые превосходили его и своей образованностью, и своим талантом. Для того чтобы его работа «Строительство социализма в СССР» воспринималась как гениальный труд, необходимо было вырезать на корню всю старую русскую гуманитарную интеллигенцию.

Ленин и Троцкий куда больше заботились о сохранении цвета, талантов русской, российской нации, чем их преемник Сталин. Они, Ленин и Троцкий, не стали расстреливать всех выдающихся представителей российской интеллигенции, не принявшей советскую власть, хотя могли расправиться с контрой, а посадили их на пароход и выслали за границу. А маргинал Сталин убивал, получал наслаждение от того, что имел возможность искорежить навсегда русских людей с мозгами, получал наслаждение от того, что отправил на тот свет Вавилова, Кондратьева, Чаянова, Устрялова и сотни других известных представителей старой российской науки. Мы, мальчики с Пролетарского бульвара, знали, что дачи Дома ученых принято называть «дачами вдов». В Одессе до войны и после войны знали, что одесскую науку при ежовщине расстреливали за толстыми стенами казармы на Канатной под рев установленных здесь по этому поводу авиационных моторов. Вместо ученого с всемирным именем Николая Вавилова Сталин возвел на пьедестал шарлатана Лысенко.

Так что если уж быть честным и объективным, то нельзя требовать от Горбачева то, что не было присуще ни одному из руководителей КПСС. Большевизм вырос из отрицания русской истории и специфических, особых интересов преобладающего, государственно-образующего этноса Российского государства. Конечно, больше досталось от Сталина украинцам, но и о «великом русском народе» и его воинской славе он вспомнил только тогда, когда немцы были под Москвой. Большевизм вырос из отрицания русской истории и православной русской цивилизации. А потому не надо удивляться тому, что для лидеров КПСС Россия сводилась к вымученной, искусственно созданной РСФСР. Когда мы говорим о Ельцине как о Герострате, который сознательно, во имя того, чтобы занять кресло в Ореховой комнате Кремля, уничтожал Россию, который, как я когда-то сказал, менял Крым на Кремль, то мы обязаны помнить, что он, Борис Николаевич, был продуктом советского воспитания, советского отрицания и русской истории, и российского национального сознания.

Рискну утверждать, что сегодняшний дефицит национальных русских талантов во всех заметных, публичных областях общественной жизни вызван прежде всего сталинскими репрессиями против всякого рода «умников», оставшихся в наследство от царской России. Конечно, мы живем в многонациональной стране, а потому ее элита по определению должна быть многонациональной. Но когда в рядах многонациональной элиты слабо представлен преобладающий, государственнообразующий этнос, трудно, практически невозможно выработать политический курс, соответствующий интересам подавляющего большинства населения.

Поэтому, на мой взгляд, для восстановления нормального, объективного отношения к перестройке и к Горбачеву необходимо исходить из возможного, из того, что было и, самое главное, что могло быть в наших советских условиях, после шестидесяти лет движения по пути социализма и коммунизма, учитывая, конечно, и особенности кадровой политики КПСС. Важно понимать, что нынешний Горбачев, озабоченный проблемами выживания своего фонда, озабоченный поиском спонсоров для своих программ, Горбачев, окунувшийся в мир зарабатывания денег, не имеет ничего общего с Горбачевым, который начинал перестройку, с Горбачевым-лидером КПСС, ощущающим себя преемником Ленина, Сталина, лидером мировой социалистической системы. Только подлец или идиот, ничего не понимающий в политике и в психологии человека, может утверждать, что Горбачев и его команда, Медведев, Яковлев, Рыжков, начинали перестройку во имя того, чтобы «конвертировать власть в собственность».

В данном случае психология нового русского, живущего в условиях первоначального накопления и мечтающего о своем миллиарде, переносится на лидеров КПСС, которые жили в другом мире, по другим ценностям и правилам. Обвинение в желании конвертировать «власть в собственность» неприменимо не только к лидерам перестройки, но и к партийному аппарату в целом. Хорошо известно, что подавляющая часть партийно-хозяйственного аппарата не приняла перестройку. Перемен хотела преобладающая часть населения и, прежде всего, советский средний класс, вся интеллигенция. Но перемены не были нужны аппарату, который, как он считал, имел все и больше всего нуждался в стабильности, в сохранении того, что есть. Сам факт перманентного конфликта между партийным аппаратом и перестройщиками, который и привел к ГКЧП, опровергает утверждение либералов, что за перестройкой стоял банальный меркантилизм, желание Горбачева и его команды стать крупными собственниками.

Хотя надо признать, что трудно, очень трудно преодолевается наша не столько русская, сколько постсоветская привычка сводить все мотивы исторических деяний, исторических поступков лидеров страны к жажде обогащения. Это, кстати, свидетельствует о том, что за советским сознанием всегда стояло подозрительное отношение бедного к состоявшемуся, богатому человеку. За советским сознанием стояла зажатая в тиски, но так и не укрощенная жажда собственности. Отсюда и привычка сводить все возможные человеческие мотивы к жажде обогащения, жажде приобретения частной собственности. И в данном отношении наши западники, борющиеся с «русским архетипом», ничем не отличаются от своих политических противников, от патриотов из КПРФ. Первые говорят, что Горбачев и его команда решили променять свою власть на большие деньги, вторые — о том же, но более грубо, о том, что «Горбачев и Шеварднадзе продали американцам СССР за большие деньги».

Ни «либеральные», ни патриотические разоблачители перестройки не хотят считаться с системными факторами, с тем, что Горбачев и его команда находились под влиянием тех перемен, которые происходили в соседних странах Восточной Европы, что они были вынуждены соотносить свою политику, свои решения со всем, что происходило в социалистическом лагере. Горбачев не отказался от «доктрины Брежнева», когда он пришел к власти. Ее просто уже нельзя было применить на практике, по крайней мере в Польше или во второй раз в Венгрии. К этому времени возникли моральные, психологические ограничения для использования доктрины Брежнева не только в странах Восточной Европы, но и в самом СССР.

Надо помнить, что Горбачев пришел к власти тогда, когда брежневская доктрина ограниченного суверенитета себя исчерпала, когда после появления польской «Солидарности» стало ясно, что повторение акции типа ввода войск в Венгрию в 1956 году или в Чехословакию в 1968 году уже невозможно, когда стало ясно, что СССР уже не в состоянии остановить демократические перемены, идеологические и политические послабления, которые по нарастающей накапливались не только в Польше и в Венгрии, но и даже в ГДР. Еще в первой половине восьмидесятых руководство ВСРП начало говорить о приоритете «национально-государственных» интересов над партийными, над приоритетом сохранения мирового социализма. Надо отдавать себе отчет, что эти послабления, то есть отступления от советской модели в странах Восточной Европы, начались еще при Сталине, когда, к примеру, из-за сопротивления крестьянина-частника провалился план коллективизации польской деревни. Новой власти пришлось примириться и с особым статусом католической церкви в Польше. По крайней мере, и в Польше, и в Венгрии правящие коммунистические партии ощущали свою собственную власть как навязанную извне и морально были готовы ее сдать при первом же удобном случае. Люди, которые утверждают, что Горбачев развалил мировую социалистическую систему, должны осознавать, что по крайней мере в Венгрии, Польше и Чехословакии этот навязанный нами строй действительно держался на штыках, на страхе перед советской оккупацией. Надо знать, что во всех без исключения странах Восточной Европы, включая Болгарию и Румынию, вся национальная элита, вся творческая, гуманитарная интеллигенция рассматривала социализм советского образца как ненормальный строй, как отступление от нормы, от того, что свойственно человеку.

Перестройка началась не с политики гласности, не с январского Пленума ЦК КПСС 1987 года, а с январского решения Политбюро 1986 года о перемене политики КПСС по отношению к так называемым братским коммунистическим и рабочим партиям социалистических стран. В этом решении было сказано, что «политика окрика и одергивания ушла в прошлое», что КПСС строит отношения с этими партиями на «равной» и уважительной основе.

Разрыв между политическими свободами и состоянием рыночных реформ в странах Восточной Европы и, прежде всего, в Венгрии и в Польше, и нашим «застоем» к середине восьмидесятых, ко времени прихода Горбачева к власти стал увеличиваться. И в ГДР к этому времени назрела необходимость серьезных перемен. Берлинская стена воспринималась всем населением этой страны и даже членами СЕПГ как чудовищный анахронизм, как аномалия. И мы уже не могли отгородиться от стран Восточной Европы «железным занавесом», как отделились от «загнивающего капитализма». Сотни тысяч советских людей со второй половины семидесятых начали ездить в европейские социалистические страны и увидели, что можно жить по-другому, не так стесненно, без бесконечных очередей за продуктами, без колбасных электричек, без запрета на западное кино. Не забывайте, что московской интеллигенцией семидесятых Польша и Венгрия воспринимались как рай на земле, ее поражала большая свобода эмиграции, выезда на Запад, свобода дискуссии, наличие оппозиционных изданий.

Возможно, если бы не Сталин с его безумной идеей экспорта социализма на страны Восточной Европы, то СССР как остров социализма в море капитализма мог бы еще просуществовать лет десять — пятнадцать. Честно говоря, только политик с отмороженными марксистскими мозгами мог решиться на строительство социализма в католической и крестьянской Польше. Но раз уж Сталин решил осчастливить страны Восточной Европы своим социализмом, то мы, став лидером, частью мировой социалистической системы, мирового социалистического хозяйства, уже были вынуждены реагировать на изменения, происходящие в соседних странах.

Люди, эксперты, которые обвиняют Горбачева в сломе социализма, не принимают во внимание, что марксистская модель социализма не была реализована в чистом виде даже в СССР. Даже в условиях так называемого развитого социализма у нас в начале восьмидесятых годов в личных подсобных хозяйствах крестьян, то есть в частном секторе, на рыночных условиях создавалось 25 процентов валового производства сельского хозяйства и более 50 процентов овощей, мяса, молока. Даже в условиях развитого социализма страна, миллионы жителей села и малых городов, кормились за счет частного сектора. Все семьдесят лет советской власти одесский Привоз был основным поставщиком продуктов питания и прежде всего овощей, мяса и рыбы для жителей миллионного города-героя.

В социалистических странах Восточной Европы этих не покоренных социализмом, марксистско-ленинской идеологией и плановой социалистической экономикой территорий было еще больше. В Польше, в Венгрии сохранился частный сектор в сфере обслуживания. Ремесленник-частник сохранился даже в Болгарии и Румынии. Как я уже сказал, в Венгрии и особенно в Польше подавляющая часть творческой интеллигенции находилась вне партии, вне идеологического контроля. И в Польше, и в Венгрии уже со второй половины семидесятых студенческая молодежь перестала вступать в партию.

Но главное — не в количестве, широте не покоренных социализмом территорий. Главное состоит в том, что во всех странах Восточной Европы задолго до Горбачева и его перестройки крепло убеждение, даже наверху, у правящей партийной элиты, что пора отступить назад, к рынку и частному интересу, что только возвращаясь к тому, что было до социализма, можно обеспечить население продуктами питания, создать нормальный быт. Все предпринимаемые в странах Восточной Европы экономические реформы, и в особенности реформы Кадара, буквально дышали контрреволюцией.

Конечно, многие реформаторы в странах Восточной Европы, к примеру члены команды Дубчека — Карел Косик, Отто Шик, Петр Паролек, — полагали, что они только реформируют, как они мне, корреспонденту «Комсомольской правды», говорили летом 1967 года, и «рационализируют советскую модель социализма». Но на самом деле за каждой реформой, за каждым экономическим и политическим новшеством стояла контрреволюция, отступление от того, что предусматривалось марксистской моделью социализма, что было воплощено в СССР. Никто никогда не увязывал «рационализацию» с возрастанием планового начала в экономике, а только с так называемым «ростом самостоятельности предприятий». Никто никогда не связывал рационализацию социалистической экономики с уровнем обобществления труда, а только с отходом к индивидуальным формам труда, к примеру на земле.

В этой связи можно вспомнить о моде на так называемый «семейный подряд» в рамках колхозов СССР в начале шестидесятых и кооперативов в странах Восточной Европы в семидесятые. Тогда многие интеллектуалы само понятие «прогресс», совершенствование системы социализма сводили к реставрации докапиталистических форм организации труда.

Можно написать объемный труд и на личных примерах показать, что после смерти Сталина и краха курса Хрущева на ускоренное строительство коммунизма в СССР все страны социализма в экономике, по крайней мере, занимались контрреволюцией. То есть восстанавливали мотивы и формы труда, несовместимые с классической марксистской мыслью социализма. Перестройка явилась ускорением контрреволюции. Но она шла целиком в русле реальных, а не надуманных закономерностей развития реального социализма.

К отступлению назад звал с конца семидесятых и Китай, который, благодаря семейному подряду, благодаря реставрации частной формы труда на земле, совершил чудо, накормил миллиардное население страны.

Меня во всей этой дискуссии о перестройке поразило, что дефицитом системного мышления, способности воспринимать исторические деяния в контексте требований времени отличаются не только носители мутного, нерасчлененного сознания, которые во всем видят происки врагов и предателей, но и, казалось бы, вполне адекватные эксперты, обычно проявляющие образцы системного анализа.

Даже историк по образованию Глеб Олегович Павловский во время дискуссии о перестройке, организованной фондом «Единая Россия» (14 марта 2005 года), разоблачал Горбачева и его команду за «поразительную», «прогрессирующую» некомпетентность. Более того, он заявил, что все эти разговоры о «добрых мотивах», «благих мотивах» — всего лишь «сопли», что о перестройке и ее значении надо судить не по мотивам, идеям, запросам, которые за ней стояли, а по ее разрушительным результатам, исходя из того, что она привела к распаду СССР, к гражданским войнам на территории бывшего СССР, к нынешней экономической и социальной деградации.

Лично я никак не могу согласиться с подобной методологией анализа исторических событий, для которых нет субъектов исторических действий с их мотивами, идеями и иллюзиями, нет условий, в которых они действуют, а есть только итог произошедшего, материальные, предметные результаты. Тем более что с конца восьмидесятых появляются новые, параллельные субъекты решений и действий, становящиеся уже равноправными участниками исторического процесса. Как известно, Горбачев был противником радикальной ломки советской экономической системы, ускоренной приватизации. Радикальных перемен, как известно, требовали массы, которые, как мы помним, шли за различного рода шарлатанами, верили им. Кстати, само отрицание роли мотивов, идейных установок политических деятелей в ходе исторических процессов свидетельствует об исходной, советской материалистической природе мышления нашей посткоммунистической элиты. Коммунизм ушел в прошлое, а созданная им материалистическая, марксистско-ленинская матрица мышления осталась.

Хотя даже марксизм, для которого был характерен акцент на экономических факторах развития, на состоянии так называемых «производительных сил и производственных отношений», учитывал так называемый «субъективный фактор», мотивы, взгляды, волю так называемых «исторических личностей», учитывал, что в истории прежде всего действуют люди, преследующие свои интересы, обуреваемые своими страстями, исповедующие определенные взгляды, идеи. Перестройка — это не только мир, поступки Горбачева и его команды, но и настроения, выбор, иллюзии миллионов советских людей. Разве можно понять, что с нами произошло в конце восьмидесятых — начале девяностых, не исследуя материю самой жизни, самого народа?

Очевидно, что роль личностного, субъективного фактора резко возрастает в условиях политических пирамид типа советской системы, где все импульсы идут от лидера, где чрезвычайно велика роль Генерального секретаря ЦК КПСС, его пристрастий, взглядов. По моему глубокому убеждению, вообще трудно понять, что с нами произошло и во времена Сталина, и во времена Хрущева, и во времена Брежнева, не принимая во внимание особенности характера, даже житейскую психологию всех этих лидеров.

Да, нынешние новые дискуссии о перестройке сформулировали целый ряд вопросов, на которые так и не найдены исчерпывающие ответы.

Была ли необходимость в перестройке? Как долго просуществовала бы сложившаяся советская система, если бы вместо Горбачева пришел к власти другой член Политбюро ЦК КПСС, к примеру Гришин? Реформируемо ли было советское общество? Неизбежен ли был распад СССР? Могло ли руководство КПСС пойти другим путем, совершить то, что совершил Китай, либерализовать экономику, не меняя политическую систему? Что было бы, если бы Горбачев отправил вовремя Ельцина в политическую ссылку, к примеру послом в одну из европейских стран?

Но можно ли найти ответ хоть на один из этих вопросов, не отдавая себе отчет, кем по идейному происхождению, по своей психологической конструкции был Горбачев, его ближайшие соратники — Вадим Медведев, Александр Яковлев, Георгий Шахназаров, Наиль Бикенин, Анатолий Черняев? Разве можно, к примеру, сравнивать опыт реформ в СССР и в Китае, не учитывая особенности менталитета, сознания нашего партийного аппарата КПСС в целом?

На мой взгляд, забвение идей, мотивов, иллюзий, которые двигали поступками исторических личностей, лишает нас на самом деле реальной истории, понимания того, чем жили эти люди, затеявшие перестройку, к чему они стремились, как воспринимали мир. Нельзя сформировать историческую память, а следовательно, и национальное сознание, лишив потомков права ощущать, понимать людей, которые жили и творили до них. Было бы просто преступлением превращать перестройку в простое недоразумение, в абсурд только потому, что ее лидеры не пригласили себе в команду или не воспользовались услугами некоторых из нынешних властителей «пиара». Если мы доросли до понимания, что даже Сталин с его репрессиями не есть черная дыра истории, что тогда тоже жили, творили и мечтали люди, советские люди, то еще меньше оснований превращать в черную дыру истории и годы перестройки.

Нельзя превращать перестройку в зону, закрытую для ума, совести и чувств, хотя бы по той причине, что ее, то есть перемены в жизни советского общества, ждали миллионы людей, ждали все сорок лет после победы в Великой Отечественной войне. Нынешние разоблачители Горбачева из экспертного сообщества предают прежде всего самих себя, свою память, те мысли и чувства, которыми они жили тогда, двадцать лет назад.

Да. Горбачев со своей перестройкой не придумал ничего, чего не было у Дубчека, а потом у Кадара и Ярузельского. Все то же стремление соединить социализм с демократией, сказать всю правду о трагической истории строительства социализма, предоставить свободу творческой интеллигенции, обновить принципы подбора кадров и т.д.

Но ведь никому же не придет в голову обвинять и Дубчека, и Кадара, и других реформаторов в социалистических странах в «невежестве» или в «некомпетентности».

Когда читаешь тексты наших российских экспертов, которые упрекают Горбачева и его команду за их «некомпетентность», за их «невежество», за их незнание учебников транзитологии, то складывается впечатление, что эти люди забыли, в какой стране они тогда жили, как он, то есть СССР, сложился, какой тип людей, с каким сознанием руководил этой страной, в каких понятиях и категориях эти люди воспринимали и описывали мир. Ведь очевидно, если, конечно, не терять разум, что все эти люди, и прежде всего Горбачев, исходили из представлений об исключительности общества, которым они руководили, из сознания, что они руководят и хотят совершенствовать уникальное, т.е. «первое социалистическое государство в мире». Надо учитывать, что они могли мыслить, формулировать свои планы, проекты только в контексте тех знаний, которые они как коммунисты почерпнули из школы, университетского образования, системы политического образования и т.д.

Обращает на себя внимание, что все зарубежные авторы, занимающиеся сравнительным изучением реформ в России и Китае, кладут в основу своего анализа прежде всего особые типологические социалистические характеристики самого субъекта перемен. И тогда выясняется, что все зависело не от степени познания азов транзитологии, от степени «компетентности» по версии Глеба Павловского, а от степени укорененности — речь идет об укорененности в национальную историю — самой правящей партии. К примеру, Рафаэль Пока, автор статьи «Россия и Китай: сравнение», опубликованной в испанском журнале La Vanguardia, прежде всего обращает внимание на поразительную укорененность лидеров КПК не только в истории строительства социализма в своей стране, но и в «священной истории Китая» в целом. Руководители КПК прежде всего патриотичны, для них характерно «переживание за судьбу своей страны». Но всего этого, то есть «серьезной позиции по отношению к прошлому», как пишет этот автор, не было у руководителей КПСС. Для них история страны, которой они правили, начиналась Октябрем, и при этом они негативно относились не только к тому, что было до Октября, но и к значительной части собственно социалистической истории, к годам правления Сталина. Не только идеолог перестройки Александр Яковлев, но и Горбачев, в отличие от руководителей КПК, боялся встать на национальную точку зрения, заявить о себе как о российском патриоте.

Эти люди, лидеры страны, конкретно речь идет о Горбачеве и его команде, могли мыслить свои действия только в контексте истории марксизма, рабочего движения и, самое главное, истории строительства социализма в СССР. Очевидно, что чем меньше лидеры КПСС были погружены сознанием в свою национальную историю, в ее специфику, проблемы, тем больше они придавали значение идеологическим вопросам, так называемым «проблемам теории и практики строительства социализма». Отсюда все их представления об упущенных возможностях, о возможных альтернативах социалистического развития.

При всем моем уважении к Анатолию Уткину и как к историку, и как к российскому патриоту, я не могу согласиться с его утверждением, что перестройка — это всецело продукт головы Горбачева, или, дословно, «перестройка — это реализация тех идей, которые возникли у Михаила Сергеевича Горбачева на том переломном этапе 1984–1988 годов» [22].

Перестройка, с моей точки зрения, — это продукт шестидесятничества, тех идей, иллюзий, ценностей, которые складывались у целого поколения советской интеллигенции под влиянием разоблачения так называемого «культа личности Сталина». В этом смысле перестройка — это продукт коллективного творчества всех тех, кто еще при живом Константине Устиновиче Черненко на свой страх и риск решили вместе с Михаилом Сергеевичем готовить доклад под знаковым названием «Живое творчество народа» на научно-практическую конференцию, которая состоялась в АОН при ЦК КПСС в декабре 1984 года.

Философия перестройки, если ее рассматривать в контексте идейной борьбы внутри КПСС в начале восьмидесятых, была альтернативой неосталинизму Ричарда Косолапова и его друга, помощника Черненко Вадима Печенева, которые в тот момент слыли главными идеологами КПСС. Не следует забывать, что Михаил Сергеевич очень хотел создать нечто, равное по значительности знаменитой статье своего патрона Юрия Владимировича Андропова, опубликованной в 1983 году в журнале «Коммунист» и запомнившейся фразой «мы плохо знаем общество, в котором живем и трудимся». Только Горбачеву с его южным, новороссийским темпераментом хотелось пойти еще дальше на пути правды, сблизить теорию, партийную пропаганду с жизнью. Хотя, конечно, ни тогда, ни позже, до тех пор пока Горбачев был Генеральным секретарем, у него не было даже мысли разрушить социализм, советскую систему. Речь шла, как у всех шестидесятников, о том, чтобы полностью «раскрыть гуманистический потенциал социализма», приобщить к его совершенствованию массы и т.д.

Ричард Косолапов как главный редактор журнала «Коммунист» во всех своих статьях (развивая основные идеи работы Сталина «Теоретические проблемы строительства») настаивал на продолжении коммунистического строительства, на превращении колхозно-кооперативной собственности в общенародную, на полном отмирании экономических стимулов, на форсированном развитии коммунистической сознательности. Команда Горбачева, напротив, исходила из того, что надо остановиться, покончить с левачеством, использовать те резервы, которые таит в себе кооперативная собственность, шире использовать экономические стимулы к труду, хозрасчет и т.д. Горбачев как партийный работник, имеющий не понаслышке дело с советским сельским хозяйством, не мог мыслить по-другому, он хорошо знал, что колхозы в большинстве случаев более эффективны, чем совхозы, чем так называемая «высшая форма обобществления труда на земле».

В отличие от идеологов К.У. Черненко, настаивающих на том, что теоретический прогноз Маркса рассчитан на века, идеологи перестройки настаивали на необходимости соотнесения теории социализма с практикой, творческого подхода к марксизму. Поздний Ленин с его политическим завещанием, с его призывом «переменить всю точку зрения на социализм», с его призывом реабилитировать кооперацию, отвергаемую Марксом и Энгельсом, как раз и позволял, не идя на разрыв с ортодоксальным марксизмом-ленинизмом, в то же время коренным образом изменить по крайней мере экономическую политику партии.

Как только Горбачев пришел к власти, сразу появился запрос на главных врагов, оппонентов Ричарда Ивановича Косолапова, на моего шефа, известного специалиста в области теории социалистического строительства Анатолия Павловича Бутенко и на меня [23]. Уже в конце марта 1985 года помощник Горбачева по идеологическим вопросам Георгий Лукич Смирнов пригласил нас к себе в кабинет на шестой этаж и озадачил планами нового Генсека возвращаться назад, к Бухарину, к нэпу. «Михаил Сергеевич считает, — доверительно говорил нам Георгий Лукич, — что наша трагедия состоит в том, что в 1929 году победил Сталин, а не Бухарин, что мы сошли с того пути строительства социализма, который был начертан Лениным».

Через несколько недель я снова, теперь один, был вызван к Георгию Лукичу и получил задание в концентрированной форме сформулировать основные идеи моей книги «Некоторые философские аспекты теории социализма» (М.: Наука, 1983) и передать готовый материал из рук в руки. Георгий Лукич, жмуря при этом свой единственный зрячий глаз, сказал: «Вы должник перед Михаилом Сергеевичем, он в свое время спас вас от расправы со стороны Косолапова, а теперь вы должны помочь Генсеку найти прочные аргументы для борьбы с догматизмом главного редактора журнала “Коммунист”». Скорее всего, Георгий Лукич не знал, что свою изъятую из продажи и осужденную за «идеологические ошибки» книгу с дарственной надписью я сумел передать Горбачеву через его помощника еще в конце 1983 года, когда он был еще секретарем по сельскому хозяйству.

И команда Горбачева, и противостоящая ей команда Елены Боннэр, команда лидеров «Демократической России» состояли из шестидесятников со всеми свойственными им особенностями сознания и идейных пристрастий. Все они были марксистами и социалистами, все они позитивно относились к Октябрю и к политическому наследству так называемой «ленинской гвардии», все они были интернационалистами и верили в наличие универсальных закономерностей общественного развития, все они выросли в рамках категориального, абстрактного мышления, ставившего идеологию, систему идей выше практики, все они жили и мыслили вне национальной русской истории, все они рассматривали «патриотизм» как последнее «убежище негодяев».

И надо видеть, что идеологи «Солидарности», творившие свою революцию на пять лет раньше перестройки и бывшие более свободны в идеологическом отношении, будучи ближе к Западу и к современной политологии, мыслили точно так, как команда Горбачева, искренне действовали в соответствии с лозунгом: «Социализм — да, извращения — нет». Герои революции «Солидарности» — и Стефан Братковский, и Адам Михник, и Войтек Ламентович, и Адам Куронь — были социалистами и стремились на этот раз построить свой, настоящий социализм, социализм с «польской грядки». По иронии судьбы моя ревизионистская статья «О подлинных противоречиях социализма», опубликованная на польском языке в журнале Studia Filozofichne в 1980 году и увидевшая свет накануне всеобщей политической забастовки, по признанию лидера Независимого союза журналистов Польши Стефана Братковского, помогла им, оставаясь марксистами, выйти за рамки советской, сталинской модели социализма.

В ЦК, на уровень Генерального секретаря внедрились незатейливые мысли о том, что наступило время соотнести теорию социализма с практикой, что порукой тому — марксистское учение о практике как критерии истины, что во главу угла надо ставить не догму, не схемы, созданные более сотни лет назад в совершенно других условиях, а реальные интересы ныне живущих людей, что нельзя экспериментировать на живых людях, что необходимо восстановить гуманистическое отношение к человеческой жизни как высшей ценности. Это я откопал цитату из последних работ Ленина, где он на XI съезде РКП(б) говорил о Гражданской войне как трагедии и о несомненной ценности человеческой жизни. Это позже идея общечеловеческих ценностей легла в основу внешней политики Горбачева. Сначала же, знаю об этом не понаслышке, речь шла только о реабилитации простых норм морали, об общечеловеческих нравственных ценностях, о неявном преодолении классовой мерки и классового подхода.

Тогда, в 1985 году, когда Горбачев пришел к власти, единственным признанным орудием перемен могла быть официальная идеология. Горбачев и три дня не усидел бы в кресле Генерального секретаря ЦК КПСС, если бы он заговорил языком транзитологии, языком современной ему западной политологии. Маневр мог быть осуществлен только в рамках теоретического наследства Маркса – Энгельса – Ленина. Своих оппонентов Горбачев мог бить, только опираясь на классиков. Я внедрял в ЦК мысли и идеи позднего, «творческого» Ленина, переводил на советский язык уроки из опыта реформ в европейских социалистических странах — членах СЭВ. Когда помощником Горбачева по идеологии стал Иван Фролов, на вооружение был взят «молодой», не революционный, но все же Маркс, с его теорией коммунизма как «подлинного гуманизма».

Так это было, и, наверное, учитывая общество того времени, советское общество середины восьмидесятых, учитывая характер образования и образ мыслей советской интеллигенции, перестройка не могла начинаться по-другому. В рамках экспертного сообщества того времени, в рамках той общественной мысли, которая вырабатывалась в стенах советских гуманитарных институтов АН, включая и наш головной институт по проблемам социализма, наш ИЭМСС АН СССР, не было идей, проектов, могущих быть альтернативой перестроечной идеологии. Не было. Даже лидеры Межрегиональной группы, которые перешли в оппозицию к Горбачеву, — и Гавриил Попов, и Юрий Афанасьев, и Галина Старовойтова, и наш директор Олег Богомолов, — были марксистами до мозга костей и своими мыслями и идеями не выходили за рамки опыта и уроков социалистического строительства в СССР, за рамки того, что называлось «марксистско-ленинской методологией».

Позднее, на последних этапах перестройки выявились различия в мировоззрении таких идеологов перестройки, как Александр Николаевич Яковлев и Георгий Хасроевич Шахназаров. Первый довел дело коррекции учения Маркса о первой и второй фазе коммунистической формации до полного отрицания «основополагающей теории» как «утопии» и «химеры». Но в начале перестройки вся команда Горбачева как команда шестидесятников (речь об Александре Яковлеве, Вадиме Медведеве, Георгии Шахназарове и Наиле Биккенине, позже к этой группе присоединились академики Иван Фролов и Николай Петраков) исходила из желания облагородить, рационализировать сложившееся социалистическое общество, сделать его более человечным, привлекательным, эффективным.

В силу всех этих внутренних кадровых причин с самого начала вопросы идеологии, политических свобод, правды, «гласности» вышли на передний план, заслонив вопросы совершенствования экономики, роста эффективности труда, благосостояния людей. И мы здесь не исключение. Нечто подобное происходило в Польше во времена господства «Солидарности» в 1980–1981 годы.

Тут, в фетишизации идеологии и духовных проблем на первых этапах перестройки, наверное, сказалась не только специфика социализма как утопии у власти, как общества, которое строится на основе теории и стремится жить в соответствии с ней, но и особый склад русского ума и русской психологии, которая душе, морали, идеям придает первостепенное значение. В этом отношении поляки, с которыми русские все время враждуют, на самом деле являются для них близнецами-братьями. Китайцы пошли другим, неидеологическим путем, ибо для них своя, китайская нация, своя, китайская Поднебесная империя превыше всего.

Тогда, в 1987–1988 годах ни у кого из вождей партии духу бы не хватило даже подумать о покушении на святое — на идейные основы. Показательно, что в начале 1988 года Горбачев под давлением консерваторов начал отгребать назад, к «единственно верному учению» и требовать, чтобы в проектах его выступлений, к примеру во время визита в Польшу в июне 1988 года, даже в выступлении перед польской интеллигенцией в зале восстановленного Королевского замка звучал тезис о «верности социалистическому выбору советского народа», о еще «не использованных резервах социализма». Помню, как мой коллега по группе консультантов, покойный Ян Шмераль в Горках-10, где поселилась группа доклада, за ночь умудрялся создать четыре-пять вариантов тезиса о преимуществах социалистического строя. А на пороге был май 1988 года.

Надо понимать, что за так называемым «антисталинизмом» шестидесятников стояло не только нормальное моральное чувство отвращения к репрессиям Сталина, к его насильственной коллективизации и к его «ежовщине». Все шестидесятники как люди с социалистической закваской, с марксистским мировоззрением верили, что если бы Ленин не умер, если бы ему пришлось довести дело НЭПа, если бы не трагическая развилка 1929 года, когда был отменен курс Николая Бухарина, курс «обогащайтесь», то у нас все было бы по-другому. Шестидесятники считали себя сторонниками так называемой демократической тенденции в истории КПСС, с ее так называемым «ленинским пониманием ситуации в стране, с переходом к политике НЭПа и осуществлением идеи его Политического завещания» [24].

Рискну еще раз сказать, что за перестройкой стоял по крайней мере еще и глубинный народный миф, противопоставляющий доброго Ленина, заботящегося о народе, узурпатору и тюремщику Сталину. По крайней мере, там, где я вырос, в Новороссии, в Одессе, как я помню, даже после войны, когда в конце сороковых Сталин начал новое раскулачивание крестьян, многие, в том числе и моя родная мать, вспоминали с теплотой о добрых временах НЭПа, когда всем жилось хорошо.

Конечно, команда Горбачева, стремящаяся перестроить сталинский социализм, на самом деле стремилась к тому, чего добивался антисоветчик и контрреволюционер Александр Солженицын. «Гласность», отказ от цензуры, на которые пошли и Горбачев, и Яковлев, само желание организовать соревнование идей на самом деле были реализацией призыва автора «Архипелага ГУЛАГ» «жить не по лжи». Но все же, на мой взгляд, все, что делала команда Горбачева, было на первых порах неосознанной контрреволюцией. Семьдесят лет запрета на иное, не «партийное» мнение взрастили неистребимую потребность выговориться, выразить свое несогласие. Все те, кто сегодня ругает Горбачева за то, что он резко отпустил идеологические вожжи, что он спешил, сами в то время бежали впереди лошади происходящих перемен.

Ни Горбачев, ни его команда, за редким исключением, не понимали, не видели, что они на самом деле своей политикой гласности стимулируют контрреволюцию. Понимал это Георгий Лукич Смирнов, которого Горбачев в конце 1991 года отправил в почетную ссылку в Институт марксизма-ленинизма. Георгий Лукич Смирнов был противником широкого показа фильма Абуладзе «Покаяние». После просмотра этого фильма помощниками Горбачева здесь же, на шестом этаже главного, второго подъезда ЦК КПСС, в самом конце 1986 года он сказал мне: «Александр Сергеевич, надо понимать, что мы играем в опасные игры: сегодня мы доводим до конца разоблачения преступлений Сталина, затем займемся разоблачением зверств “ленинской гвардии”, а потом люди спросят нас: “А зачем нам эта партия, которая пришла к власти на крови?”» Но тогда, в конце 86-го — начале 87-го даже консерваторы не могли, даже не пытались остановить горбачевский и яковлевский порыв гласности снять все старые запреты, разрушить все «зоны, закрытые для критики».

На мой взгляд, перестройка как политика гласности, правды до конца, правды, какой бы они ни была, выросла из загнанного в подполье инстинкта совести, из необузданного желания сказать все и причем сразу, о чем раньше вслух говорить было нельзя. За перестройкой стояла прежде всего психология человека, выросшего под гнетом тотальных запретов. Перестройка, как ядерный, разрушительный взрыв правды, была расплатой за почти семьдесят лет жизни с закрытым ртом, когда приходилось запирать на замок и совесть, и здравый смысл.

И здесь, в психологии человека из подполья «партийной правды», «партийной истины» надо искать причины ускоренного опрокидывания идеологического фундамента системы. Почему без гласности, без разрушительной правды о коммунистической революции обошлись реформаторы из КПК? Проблема не только в том, что они были мудрее, менее идеологичны. Наверное, еще дело в том, что в Китае не было такой многочисленной интеллигенции, как в СССР, интеллигенции, для которой важнее всего сказать вслух, что накипело.

Обратите внимание! Задолго до появления Горбачева и Яковлева, еще в конце семидесятых — восьмидесятых великий инквизитор Михаил Андреевич Суслов разрешает Валентину Катаеву опубликовать его мемуары, его воспоминания об ужасах расправы ЧК над «контрой», о всех этих расстрелах в подвалах раздетых догола врагов революции.

Задолго, более чем за десять лет до начала перестройки, начала работать «гласность» о коллективизации, живописание тех ужасов, которые пережило крестьянство в годы раскулачивания. И «Кража» Виктора Астафьева, и «Подранки», и даже «Прощание с Матерой» Валентина Распутина несомненно написаны в антисоветской, антикоммунистической интонации. Позже был «Старик» Трифонова, рассказывающий о геноциде Ленина и Свердлова против казачества. На мой взгляд, критическая масса правды, взрыв которой мы называем перестройкой, накопилась задолго до прихода Горбачева к власти. В мае 1967 года в тексте стенограммы проводимого мной круглого стола «О предмете философии», опубликованном в «Комсомольской правде», прошла фраза профессора МГУ В.С. Соколова о том, что ленинское учение о противоположности материализма и идеализма является «слишком зыбкой почвой для обучения студентов истории философии».

Единственной репрессией за это неслыханное по тем временам вольнодумство, за публичную критику Ленина, был вызов В.С. Соколова на разговор к секретарю по идеологии Ленинского райкома партии города Москвы. Стрелочником оказался ваш покорный слуга, ведущий круглого стола, который якобы исказил выступление своего профессора. А со студента 4-го курса философского факультета МГУ взятки гладки.

Конечно, вся эта материя, связанная с настроениями, идейными исканиями в философской среде и теоретической борьбой внутри КПСС накануне прихода к власти Горбачева, то есть все то, что Глеб Олегович Павловский назвал «детским лепетом» апологетов перестройки, не существует для тех, кто был вне этой околопартийной интеллигенции, которым были чужды все эти игры в «творческое развитие» или «творческое прочтение» марксизма-ленинизма, были чужды все эти попытки опрокинуть систему, ссылаясь на «единственно верное учение». Понятно, что для открытых борцов с системой все эти игры в «развитие марксизма» были «чепухой». Но никуда не уйти от того несомненного факта, что разрушили систему не ее откровенные враги, не диссиденты, а те, кто жил в ней и даже руководил ею. Не учитывая этого существенного обстоятельства, не учитывая, что неосознанная контрреволюция зрела, готовилась внутри самой КПСС, внутри ее руководства, нельзя ничего понять, ничего существенного сказать о сущности и судьбе перестройки. Сама возможность опрокинуть то, что было священной коровой на протяжении десятилетий, стало безумным, дьявольским искушением с какого-то момента и для вождей ЦК КПСС.

Уже с июля 1988 года Вадим Андреевич Медведев просит написать меня, как он говорил, «аналитический текст» о тех сторонах учения Маркса о коммунизме, которые не оправдались на практике. В сентябре 1988 года это же задание дает мне новый секретарь международного отдела ЦК КПСС Александр Николаевич Яковлев.

Но я бы советовал тем нашим авторам, которые себя называют экспертами и даже пытаются руководить экспертным сообществом, но которые не знают или которым не интересно изучать то, что в советское время называлось «коллективным опытом социалистического строительства», которым не интересны, как они говорят, «схоластические споры» о социализме начала восьмидесятых, которым не интересно мировоззрение, система ценностей и страхов инициаторов перестройки, просто не судить о том, о чем, по их словам, они не хотят знать.

Но я как человек, которому довелось быть участником этих «схоластических споров», с близкого расстояния на протяжении почти пяти лет наблюдать, беседовать со всеми участниками команды Горбачева на эти «схоластические темы», быть сотрудником Георгия Шахназарова, Вадима Медведева, Александра Яковлева, хочу рассказать, как все это было на самом деле.

Речь все же идет об уникальном не только с точки зрения России, но и всей человеческой истории событии — о перестройке, которая изменила не только нашу страну, но и ситуацию в мире.

Наши коллеги, которые считают все эти разговоры о мотивах, идейных предпосылках перестройки «детским лепетом», на мой взгляд, просто страдают высокомерием. Им просто трудно преодолеть пренебрежительное отношение ко всем этим «аппаратчикам», представителям «партийной номенклатуры». Но лично для меня все эти люди были интересны как люди, мне интересно вспомнить, понять, как они мыслили, как они видели систему, которую они пытались совершенствовать, Как шаг за шагом становились все более и более смелыми в своем стремлении подвергнуть проверке «основы».

Дорогим коллегам, которые порицают Горбачева и его команду за «невежество» и «некомпетентность», за то, что они не знали «умных» книжек о трансформации авторитаризма в Португалии или Испании, я хотел бы напомнить, что СССР был особой страной, и не только потому, что она все же была советской Россией со всеми ее специфическими чертами, но и потому, что она была уникальной страной — продуктом насильственного внедрения в жизнь коммунистической утопии. До перестройки Горбачева не было и не могло быть никакого опыта трансформации систем, созданных в соответствии с требованиями марксистской доктрины. Был опыт трансформации социализма в Чехословакии, но он был задушен на корню.

Ничего нельзя понять в поступках и действиях перестройщиков, если не видеть, что речь идет о попытках трансформации уникальной системы, которая строилась на основе теории, учения об обобществлении средств производства и диктатуре пролетариата и которая связала свою легитимность с верой в эту теорию.

Громадное значение во всем, что произошло в нашей стране во второй половине восьмидесятых, играет, на мой взгляд, то, что Горбачев был выпускником юридического факультета МГУ, что для него главной референтной группой все же были однокашники собственные, однокашники его жены, которая в это же время училась на философском факультете МГУ, что Горбачев, выйдя из этой среды студентов и преподавателей МГУ, сохранил вкус к теоретическому творчеству. Он даже после ГКЧП, потеряв страну и власть, гордился тем, что создает очередную книгу, пишет очередную статью о «социалистической идее».

Горбачев ощущал себя на самом деле философом на троне, призванным воплотить истину и добро в жизнь. Можно относиться к этому с иронией. Но это правда, я знаю, о чем говорю. А истиной все же для него был марксизм-ленинизм так, как он его сам понимал. При этом было страстное желание опираться на самое «передовое», «творческое» прочтение марксизма, быть не таким марксистом-ленинцем, которым и до него были прежние руководители КПСС. Без понимания этих интеллектуальных претензий Горбачева нельзя понять ни перестройку, ни ее драматическую судьбу.

Справедливости ради надо признать, что в московской интеллигентской среде, особенно в НИИ, которые обслуживали ЦК КПСС, и особенно в нашем институте — ИЭМСС АН СССР, был, давно сформировался запрос на просвещенного руководителя КПСС, с которым можно было сотрудничать, к которому можно было посылать все свои идеи и соображения. И надо помнить, что еще за несколько лет до прихода Горбачева к власти, уже в начале восьмидесятых, мои коллеги из аграрного сектора института с восхищением отзывались о новом секретаре по сельскому хозяйству с «передовыми взглядами». И, насколько я понимаю, Горбачев хотел, с самого начала пытался ответить на этот запрос на «демократически мыслящего лидера КПСС». Горбачев и Раиса Максимовна очень гордились тем, что они протянули руку «опальным» авторам, что им удалось помочь «творчески мыслящим авторам». В этом отношении, в этом желании стать патроном, попечителем «творческой», «прогрессивной» интеллигенции Горбачев ничем не отличался от Александра Яковлева.

Для меня чрезвычайно важно признание человека из так называемого «первого круга» Горбачева, Наиля Барриевича Биккенина на этот счет. В своей книге «Как это было на самом деле» он спрашивает: «На какие общественные силы опирался Горбачев?» И отвечает: «Прежде всего, на интеллигенцию, интеллигенцию московскую, на средства массовой информации, которые были и профессионально заинтересованы в гласности, в свободе слова» [25].

Вот почему я рискну утверждать, что реформы типа перестройки, политики «гласности» заложены в самой структуре левого, коммунистического тоталитаризма, где так велика роль идеологии, где так много околопартийных идеологов и где существует использованная Горбачевым возможность дозировать долю свободы слова. Сама эта игра между диктатором и творческой интеллигенцией заложена в структуре такого рода систем, основанных на идеологической легитимности. Прелесть здесь состоит в том, что для того, чтобы стать популярным, не надо прилагать особых усилий, не надо делать трудной работы, надо просто разрешить то, что другие запрещали. На мой взгляд, сущность перестройки и состояла в отмене сверху различного рода запретов на инакомыслие.

Горбачев не рассчитал, не учел, что свобода не любит, не терпит границ. Но не следует забывать, что даже такой тиран, как Сталин, но все же неофит в поэзии, играл в либеральные игры со своей, на этот раз поэтической, референтной группой, прощал, к примеру, Мандельштаму то, что не прощал своим политическим противникам, советовался с Пастернаком, мирился с белогвардейщиной Михаила Булгакова и т.д.

Так что любому честному историку, заинтересованному в исторической правде, в понимании того, «как это было на самом деле», никуда не уйти от того, что и Глеб Павловский, и Михаил Делягин называют «детским лепетом», не уйти от анализа мотивов, идей, иллюзий, соблазнов, которые стояли за перестройкой.

Еще раз повторяю. Не желание «конвертировать власть в собственность», не, тем более, желание разрушить СССР двигало Горбачевым и его «первым кругом», а желание совершить нечто уникальное, то, что не удавалось до них никому, создать такой социализм, которого раньше никогда не было, где бы сохранились и основные «завоевания нашей истории», но в то же время где бы не было позора «политических репрессий», где бы было покончено со сталинщиной, где бы уживалась КПСС с «правдой» и «гласностью».

В самой возможности менять историю своей страны, совершить то, что до тебя никто не совершал, заложен дьявольский соблазн. С какого-то момента перед этим соблазном было трудно устоять. Насколько я сам знаю, для Александра Николаевича Яковлева социализм кончился в августе 1989 года, когда министр иностранных дел ВНР Хорн, не дождавшись решения Москвы, начал выпускать беженцев, «невозвращенцев» из ГДР через венгерскую границу в Австрию.

Я советовал бы тем, кто называет себя «либералом» и кто продолжает разоблачать Горбачева и перестройщиков за стремление «конвертировать власть в собственность», увидеть, что природа человека шире природы олигархов, которых они обслуживают. Пожелал бы им увидеть, что «аппаратчики», которых они не считают за полноценных людей, ставили возможность творить историю, возможность совершить, как им казалось, благое дело выше наживы, денег и т.д.

Для истории, для самопознания уходящей при нашей жизни эпохи перемен, пока живы мы, свидетели и даже участники этих на самом деле всемирно-исторических событий, важно понять, объяснить, почему ни команда Горбачева, ни шестидесятники как ее главная референтная группа, ни даже революционеры, «ускорители перестройки», не видели негативных для себя и для страны последствий все той же политики гласности.

Тут, на самом деле, два различных предмета исследования. Во-первых, самосознание Горбачева и его команды, с одной стороны, решившихся все же на разрушение фундаментальных оснований системы, на отмену цензуры и шестой статьи Конституции СССР, на отказ от руководящей роли КПСС, а с другой стороны, веривших в то, что они при всех переменах сохранят и свою власть, и социалистическую систему.

Во-вторых, специальным предметом исследования является самосознание нетерпеливых, всех тех, кто хотел довести перестройку до системных изменений.

Точно знаю, что ни Горбачев, ни его ближайшие советники, Шахназаров и Медведев, ни Раиса Максимовна не хотели уничтожить социалистическую систему, а тем более потерять власть. Вся правда состоит в том, что Горбачев очень долго верил, надеялся, что его перестройка с его гласностью расширят социальную, политическую базу режима за счет обласканной им гуманитарной интеллигенции. Не будь этой веры в будущую политическую лояльность обласканной, получившей все интеллигенции, Горбачев не начал бы ссориться с партийным аппаратом, который, в отличие от него, сразу же понял, к чему все идет, чем все кончится.

Горбачев не понимал, что, получив свободу слова, творчества, выездные паспорта, наша интеллигенция захочет большего, захочет всего, в том числе и его собственной высшей власти. Ни Горбачев, ни Яковлев не понимали, что они дают свободу не просто интеллигенции, не просто образованным людям с творческим мышлением, а советской социалистической интеллигенции, часто прямым потомкам ленинской гвардии, дают свободу людям, для которых власть является высшей ценностью, а борьба за власть — высшим наслаждением. Как только, к примеру, Леонид Баткин получил свободу, он перестал изучать искусство эпохи Возрождения и начал выводить, как он говорил, «миллионы на демонстрацию». Горбачев и его команда не понимали, что как только соединится социализм с демократией, коренным образом изменится соотношение сил самой власти и интеллигенции. Просвещенный лидер, обласканный благодарной интеллигенцией, возможен, нужен только в условиях авторитарной системы, когда есть возможность сменить милость на гнев, посадить за решетку зарвавшегося правдолюбца.

Но как только возникают мало-мальские гарантии свободы, отношение интеллигенции, особенно российской, к государю меняется коренным образом. Теперь свобода слова распространяется и на слова критики в адрес государя, который сам себя разжаловал в обыкновенного начальника. Теперь свобода слова превращается в свободу требовать от него, чего душа пожелает. Теперь вызволенный из ссылки Андрей Дмитриевич требует от него сразу изменить систему, отказаться от своей собственной власти в пользу власти его жены, Елены Боннэр, отказаться от своей правящей партии. Гласность привела к тому, что интеллигенция начала требовать от Горбачева невозможного, типа реформ за 500 дней. А отказывая возбужденной, лишенной совести и чувства меры интеллигенции в ее претензиях совершить невозможное, он, Горбачев, становился ее врагом.

Горбачев скорее всего не понимал, что, меняя правила игры с интеллигенцией, он меняет страну, систему, где для его власти, для него самого уже нет места. Горбачев не понимал, что он со своим крестьянским, народным происхождением чужд во многих отношениях для московской потомственной социалистической интеллигенции, для тех, кого он, по наивности и доброте душевной, хотел обласкать своим вниманием.

Не только Горбачев, но и все перестройщики воспринимали демократические реформы как простое арифметическое сложение всех тех благ жизни, которые есть, с теми, которые будут, соединение сложившейся стабильности, управляемости, гарантии безопасности со свободой слова, дискуссии и т.д. При этом мало кто из перестройщиков осознавал, что свобода слова может быть использована не только для утверждения истины, добра и красоты, а напротив, для пропаганды ненависти, лжи, для провоцирования конфликтов. Не только Горбачев, но и все общество оказались безоружными перед обезумевшими разоблачителями так называемой «номенклатурной перестройки», перед всеми этими Шабадами, Баткиными, Заславскими, которые кричали в эфир, что центра нет, а есть только «дырка от бублика», которые возбуждали ненависть к «номенклатуре», ко всем, кто был у власти, к СССР как к «империи».

Горбачев не понимал, никто этого не понимал, что в России после семидесяти лет социалистического строительства нет ответственной национальной элиты, озабоченной проблемой сохранения и процветания страны, но есть тысячи обиженных, жаждавших реванша.

Многое можно понять во всем, что произошло в первые годы перестройки, если допустить, что Горбачев сам был продуктом советской пропаганды, советского марксистско-ленинского воспитания, сам верил в то, чему его учили в школе и в вузе.

Все дело в том, что вместо реального народа и вместо реальной интеллигенции у него перед глазами был пропагандистский миф о «советском человеке — строителе коммунизма».

Горбачев сделал свою карьеру в эпоху Хрущева и Брежнева, в шестидесятые и семидесятые, когда репрессивный аппарат системы ушел в тень, когда видимая часть партийной жизни становилась все более и более благообразной, человечной. Горбачев, как и все советские люди, исходил из того, что сложившийся строй установлен на века и что его задача состоит только в том, чтобы направить энергию, инициативу масс в созидательное русло. Мне думается, что по крайней мере в первые годы перестройки Горбачев верил в несомненные объективные преимущества, в исходную привлекательность социалистической идеи, а потому полагал, что свобода слова пойдет только на пользу коммунистической идеологии, он верил, что в свободной дискуссии убежденный коммунист обречен на победу над враждебными «капиталистическими воззрениями». У Горбачева выпал из сознания тот основополагающий факт, что большевикам удалось победить только благодаря беспримерному насилию, что главным и на самом деле единственным творчеством масс нашей революции было массовое участие населения в расправе над «бывшими». Еще Ленин успел, правда перед смертью, увидеть, что на методе добровольных коммунистических субботников ничего существенного создать нельзя.

И Хрущев, и Брежнев, которые выжили в сталинской мясорубке, всегда осознавали, что возглавляемая ими система основана на узурпации власти, что она не была свободным выбором народа, подавляющего большинства населения, а результатом целого ряда победоносных революционных натисков сознательного меньшинства на «отсталые массы».

То, что сейчас многие критики перестройки называют «прогрессирующей некомпетентностью», «невежеством» Горбачева и перестройщиков, на самом деле было верой в особые преимущества, качества советского человека, верой, воспитываемой на протяжении всей жизни, в пионерской, в комсомольской, в партийных организациях. Считалось по определению, что в массе советские люди обладают высокой политической сознательностью, по крайней мере вменяемостью, гражданской активностью, что они, по преимуществу, по природе коллективисты, что они обладают навыками самодеятельности, самоорганизации.

Я согласен с теми, кто полагает, что Горбачев все же был романтиком советской системы, что он делал ставку прежде всего на инициативу, сознательность масс, что он явно переоценил готовность советского человека к демократическому творчеству.

Очень много говорит об этой исходной вере Горбачева в созидательный потенциал советского человека эпизод, который описывает его помощник Анатолий Черняев в своих мемуарах. Речь идет об объяснении Горбачева с осаждающими его просителями во время посещения Севастополя 3 сентября 1988 года. «Приближаясь к причалу, — пишет Черняев, — увидели многотысячную массу людей: на площади, в окнах, на крышах, на склонах, спускающихся с набережной… Люди плотными шеренгами стояли вдоль всех улиц, где он шел. Три с половиной часа длилась эта “дискуссия” на ходу. И когда его, наконец, допекли (с сахаром, жильем, подпиской на газеты — только что тогда сняли эти ограничения, — с пенсиями, провалом Закона о предприятии, с крымской АЭС и т.д.) он (впрочем, ни разу не вышел из себя) заявил: “Я что вам — царь? Или Сталин? Вы что, хотите, чтобы я ездил по городам: тебе — квартиру, тебе — пенсию, тебе — справедливую зарплату, тебе — порядок на фабрике. А это у вас вор, его — в тюрьму. И так далее? Нет уж. За три года вы могли разглядеть людей — кто на что годится, кто где может быть лидером, организатором. И выбирать того, кто заслуживает. И прогонять негодных. И сорганизоваться так, как вы считаете самым правильным. В этом — суть перестройки. Значит, вы в корне не поняли этой сути, если требуете от меня и ждете от Москвы разрешений и подачек”» (Цит. по книге «Перестройка. Двадцать лет спустя». М., 2005).

Данное объяснение Горбачева с народом, на мой взгляд, чрезвычайно важно для понимания и смысла перестройки и причин ее провала. Перестройка была сориентирована на миф о сознательном советском человеке, которому «консервативные силы» не дают возможность проявить себя в полную силу. Очень характерно используемое Горбачевым слово «сорганизоваться». Он исходит из того, что люди в массе способны к инициативе, к социальному и политическому творчеству. Все, что делали для демократизации страны перестройщики, — и новый закон о предприятии, предполагающий прямые выборы его руководителя, и проверка популярности лидеров партийных организаций через участие в прямых выборах в Советы, и, наконец, свободные выборы депутатов на Съезд народных депутатов СССР, — основывалось на этой вере в высокую, по крайней мере достаточную, политическую культуру масс. И в этом, в трагической переоценке способности или готовности советских людей к свободному политическому творчеству, на мой взгляд, состоит основная ошибка Горбачева. Если бы вместо Горбачева пришел к власти «великий инквизитор» типа Суслова, человек, понимающий, что на самом деле человек больше всего боится свободы выбора, то перестройка, наверное, задержалась эдак лет на десять. Но, как видно, к середине восьмидесятых время инквизиторов от коммунистической идеи закончилось.

Я обращаю на это внимание — на незнание Горбачевым реального состояния политической культуры масс, на переоценку способности бывших советских людей к самоорганизации, к созидательной активности — еще и потому, что и сейчас, спустя двадцать лет после начала перестройки, политическая культура масс не стала выше.

Вот почему, на мой взгляд, надо хотя бы сейчас осознать человеческие реалии, с которыми имели дело коммунистические реформаторы, стоящие за нынешним кризисом демократии.

Очевидно, по крайней мере сейчас, что семьдесят лет советской власти не только не изгнали традиционный российский патернализм, традиционную веру в царя-батюшку, переросшую в веру в доброго Ленина, а, наоборот, укрепили ее. Патернализм для меня не только персонификация власти, сакральное восприятие царя, вождя, но и перенесение на нее ответственности за свою судьбу, жизнь, благосостояние своей семьи. Отсюда пассивность, вечное ожидание чуда, ниспосланного сверху, атрофия способности к самоорганизации, к защите своих интересов. Как следствие — поразительная нерасчлененность сознания, леность мысли, нежелание считаться с возможным, видеть, отличать возможное от невозможного, отсутствие интереса к исследованиям причинно-следственных связей. Патернализм начисто сознательно парализует способность к анализу, сопоставлению фактов, пониманию исходной альтернативности наблюдаемых нами процессов. Расплатой, страшной расплатой за эту мутность провождистского сознания является распад СССР. Оказывается, что миллионы людей, голосующие за Ельцина с его суверенитетом РСФСР, не понимали, что они голосуют за отделение России от Севастополя, Крыма и т.д.

Мои личные наблюдения, личные многочисленные контакты с политически активным и политически неактивным российским и даже московским, столичным населением на протяжении последних двадцати лет убедили меня, что у наших людей, даже образованных, отсутствует какой-либо существенный интерес к категории «причина». Еще в годы перестройки, как я убедился на собственном опыте, никто из тех, кто называл себя патриотами, ничего не хотел знать о причинах морального, политического кризиса в странах Восточной Европы, причинах бархатных революций. Вместо этого — обвинение Горбачева в том, что «он развалил мировую социалистическую систему».

Подобное нежелание знать, считаться с причинами перестройки, с теми запросами, на которые пытался ответить Горбачев, нежелание или неспособность мыслить системно проявляются и сейчас, в ходе нынешней дискуссии о перестройке.

Совсем недавно один прекрасный русский писатель Владимир Личутин, писатель от Бога, рассерженный моей статье о Горбачеве, опубликованной в «ЛГ», сказал мне: «Саша, неужели ты не понимаешь, что все дело в родимом пятне Горбачева, что это родимое пятно было плохим знаком для России». Я пытался спорить, ссылался на пример с Ельциным, у которого не было никакого родимого пятна, но который сознательно, как торговец, обменивал Крым на Кремль, подготовил и осуществил раздел России, и только во имя того, чтобы самому царствовать в Кремле. В ответ этот милый, добрый человек сказал мне, что я вообще ничего не знаю, не знал, что, к примеру, «молодой Горбачев был с Маргарет Тэтчер в одной молодежной организации, которой руководили масоны».

Я до сих пор, общаясь со своими соседями в деревне (многие из них работают в Москве), где живу летом, слышу один и тот же вопрос: «Ты, Александр, скажи, Жириновский стоящий мужик или нет?»

Вместо фамилии Жириновского в этом вопросе может стоят фамилия Рогозина или Хакамады. Это дела не меняет. Главное в том, что до сих пор, спустя уже четверть века после перестройки, нашего среднего избирателя не интересуют воззрения того или иного политика, его профессиональные навыки, навыки управления, мера понимания им экономики, его программные воззрения и даже не его моральные качества — совестливость, доброта, а только степень его крутизны. Помните звучащую в годы перестройки везде — и в электричках, и в троллейбусах, и в пивных фразу: «Вот Ельцин — настоящий мужик, а Горбачев — размазня, подкаблучник»? И весь сказ. И с этим мутным сознанием, которое реагирует в первую очередь на крик, окрик, агрессивное поведение, крутизну и бескомпромиссность позиции, мы начали наши демократические преобразования.

Никто из десятков миллионов людей, голосовавших в 1991 году за Ельцина, не хотел знать, с какой программой он выступает, какие силы за ним стоят, не хотели видеть, что Ельцин с самого начала был орудием разрушения СССР. Но все хотели ему победы, потому что, в отличие от «плачущего большевика» Николая Ивановича Рыжкова, Ельцин был настоящий мужик.

И в этом — какой-то парадокс массового русского политического сознания. С одной стороны, русский человек очень чувствителен ко всем рассуждениям о душе, о добре, о духовности и морали. Но в ситуации выбора этот же человек делает ставку на силу, а иногда на грубость, отдает предпочтение простым, линейным решениям, основанным на ломке, насилии, на дух не воспринимает людей, олицетворяющих осторожность, взвешенность. Горбачев проиграл Ельцину прежде всего потому, что он, при всех своих недостатках, был реалистичным, ответственным политиком, он не шел на резкие преобразования в отношении собственности, на отказ от плановой экономики, на развал ВПК. Ельцин как рупор радикальной непримиримости обещал, шел на слом всей системы, всей экономики и получил поддержку масс, народное одобрение на разрушение всего старого советского мира. Этот же человек, российский избиратель, любящий порассуждать о духовности и справедливости в политике, не поддерживает постепенность, терпимость, толерантное отношение к иной позиции, он готов поддержать самые радикальные, самые революционные меры, лишь бы они обещали быстрый, позитивный результат, чудо.

Сам по себе факт ошеломляющей победы Владимира Жириновского на выборах в Думу первого созыва в декабре 1993 года свидетельствует не только о низкой политической культуре населения, той четверти избирателей, которые ему отдали голоса, но и о ее болезненности. Предпочтение в данном случае отдавалось, до сих пор отдается (на сегодняшний день Жириновский — второй по популярности политик после Путина) откровенному крикуну, хулигану, человеку без убеждений, который все эти годы откровенно глумится над российским народом, в особенности над российским крестьянством, человеку пустому, ничего не могущему, мало что знающему.

Все это говорит о том, что массовый российский избиратель не умел ни во времена Горбачева, ни сейчас осознать свои интересы, соотнести эти свои уже осознанные интересы с программой, профессиональными качествами тех или иных политиков, а потом соотносить поступки, действия своих любимцев со своими ожиданиями.

До сих пор значительная часть населения воспринимает выборы, публичную политику как цирк, где предпочтение отдается лучшему клоуну, тому, кто лучше всех строит гримасы. Если бы Жванецкий захотел стать политиком, то он несомненно имел бы ошеломляющий успех, может быть, даже превзошел Жириновского.

Не только Горбачев вместе с перестройщиками, но и их политические противники, члены кружка Андрея Сахарова и Елены Боннэр, радикальные демократы, не понимали, что назревшая, вскормленная железным занавесом, прессингом коммунистических запретов острая потребность перемен не имела и не имеет ничего общего ни с демократическими чувствами, ни с демократическим сознанием. В этом разрыве между острой, нестерпимой потребностью перемен, взращенной сталинизмом, а затем брежневским застоем, и неготовностью масс к демократическому обществу как раз и коренится основная причина поражения перестройки и последовавшего после нее коллапса СССР, всей общественной жизни.

Как выяснилось, советский, а ныне постсоветский человек в лучшем случае умеет голосовать «против», не «за», а «против». Во времена перестройки он, наш избиратель, возмущенный «взяточничеством Лигачева», голосовал за Ельцина и разоблачителей «партийной номенклатуры». Сейчас он голосует против тех, кто связан с «рыжим».

Само по себе осознание того, что существуют политики и партии, в корне враждебные твоим интересам, конечно, является стартовой площадкой для роста политической культуры. Правда, надо осознавать, что привычка голосовать против создает питательную почву для популизма, для укоренения нашей российской привычки мыслить крайностями, превращения выборов в соревнование «разоблачителей».

Горбачев, взращенный мифами советской пропаганды, не видел, что за так называемым активным и сознательным советским тружеником стоит старый русский раб в квадрате. Надо было понимать, что сама советская система предполагает искоренение какой-либо самостоятельности поступков, мышления, какое-либо активное отношение к жизни и действительности. Это, прежде всего, связано со спецификой строительства социализма в России, когда воля революционного «сознательного меньшинства», на самом деле воля коммунистической интеллигенции, была навязана подавляющей части населения по преимуществу крестьянской страны.

Социализм никогда у нас не строился снизу, никогда не был торжеством масс. Кстати, эта победа большевиков стала возможна не благодаря политической культуре масс, а вопреки ей.

Кстати, и это самое интересное, сам по себе рост образования масс, достижение всеобщего среднего образования ничего не меняло в этой части психологии советского человека. Как выяснилось, само по себе образование, просвещение в условиях левого коммунистического тоталитаризма, советской системы не прибавляло населению, русскому народу ни самостоятельности, ни способности, потребности к самоорганизации. Как мы теперь видим, на выходе из советской системы способность русского человека к самоорганизации оказалась ниже, чем восемьдесят лет назад, во времена Гражданской войны. Никто в России, ни в деревне, ни в городе, не создает коллектива взаимопомощи, советские колхозы умерли, а первичных форм кооперации, потребительских, сбытовых, я уже не говорю о производственных, у нас не появилось.

Людей с пассивным, нерасчлененным сознанием и вчера, и сегодня легко обмануть. Вчера — соблазнить картинками грядущего коммунистического равенства, сегодня — повышением зарплаты в два раза. Кстати, как мельчают и соблазнители, и их посулы!

Понятно, что всему виной наша история, столетия крепостничества, когда от воли, сознания, выбора отдельного человека ничего не зависело, когда практически вся твоя жизнь, твоя доля и доля твоей семьи зависели от прихоти барина, от того, был он «добрый барин» или «злой». Сама по себе крепостническая система не могла не деформировать сознание масс.

Приходится говорить о вещах банальных, очевидных, но о вещах, о которых забыли в то время все — и перестройщики, и их оппоненты.

В России не было практически ни одного условия, из которого выросла европейская демократия, европейская политическая культура, основанная на осознании своих коренных интересов, на умении сорганизоваться для их защиты, создать институты, могущие обеспечить основы общественной жизни. У нас не было классического ремесленника-частника, у нас не было гильдии, у нас не было классического европейского города как института самоорганизации свободных собственников. Развитие частной собственности и частного индивидуального интереса, спровоцированное реформами Александра II, было прервано Первой мировой войной. Большевики, как известно, победили из-за двух причин. Во-первых, из-за слабого укоренения чувства частной собственности, во-вторых, из-за дефицита русского национального сознания, из-за того, что у нас солдаты воевали по принципу «Мы тамбовские, до нас немец не дойдет».

Все это наводит на мысль, что дефицит чувства частной собственности и развитого национального самосознания — вещи взаимосвязанные, что наша российская история, благодаря реформам Петра, подготовила все условия для триумфального шествия Октября.

Хотя, на мой взгляд, необходимо видеть качественное различие между отсталой, но все же естественно развивающейся Россией, от советской системы, которая была утопией власти, продуктом эксперимента. Одно дело — просто отставать от Запада в развитии институтов гражданского общества, совсем другое — «мы новый мир построим».

Но надо видеть, что советская система усугубляла все коренные пороки российской политической культуры. Все дело в том, что в рамках плановой системы, основанной на общественной собственности, вообще изначально блокируются все возможности для формирования и самостоятельного мышления, и инициативы, и ответственности человека за свое благосостояние. О какой-либо самостоятельности мышления не может быть речи, ибо все, что делается, происходит по указанию классиков «единственно верного и великого учения», предначертавших все основы устройства экономики и политической жизни. Банально, но это надо вспомнить: советская система вырастает благодаря физическому уничтожению всех сомневающихся, всех, способных к самостоятельному мышлению. Надо помнить, что в рамках советской системы наибольшие шансы на успех, на карьеру был у тех, кто не обладал задатками личности или самостоятельного мышления, или кто умело скрывал свое собственное мнение.

Единственной сферой жизни, сферой деятельности, где было сохранено право на поиск, на инициативу, на самостоятельное мышление, были естественные науки, инженерная мысль. Да и здесь не обходилось без абсурдов, без вмешательства единственно верного учения. Расправа с генетикой, с космонавтикой — тому пример.

Но в любом случае очевидно, что советское плановое производство, основанное на общественной собственности, глушило, тормозило потребность к поиску, к самостоятельности у подавляющей части простых исполнителей. Вот почему бывший советский рабочий или бывший советский колхозник не были готовы не только какому-либо политическому творчеству, но и к какой-либо хозяйственной инициативе. Вот почему слом колхозной системы и разрушение бывшего советского промышленного производства не привели к массовому росту ни фермеров, ни класса ремесленников. Как выяснилось, реставрация частной собственности опоздала по крайней мере на два поколения. Новый НЭП дал бы результаты, если бы Сталин его оживил после войны, когда еще были живы крестьяне, знавшие, что такое частная собственность на землю.

Трудно создавать гражданское общество, эффективное рыночное хозяйство в обществе, где на протяжении трех поколений подавлялись все те чувства, инстинкты, на которых держится нормальное общество. Советская система подавляла не только инициативу, но и потребность к сбережению, к накоплению. Гарантии умеренного, равного благосостояния, гарантии труда, конечно, являлись благом. Но они отучали думать о завтрашнем дне. Сама советская система, где дело производственных накоплений было исключительно государственным делом, стимулировала привычку жить сегодняшним днем. Мы действительно жили, как птицы небесные, надеясь, что будет день и будет пища.

Когда дело организации производства и жизни людей было исключительно государственным делом, сама способность, потребность к самоорганизации, личная активность, связанная с устройством среды обитания, с организацией своего быта, жилища, отмирали. Этого, кстати, не понимала не только команда Горбачева, которая делала ставку на «живое творчество масс», но и радикальная демократия, требующая немедленного перехода земли в частные руки, немедленной приватизации государственных предприятий.

Как выяснилось, земля подавляющей части нынешних постсоветских крестьян не нужна. И проблема не только в том, что не было и нет до сих пор экономических и социальных механизмов, обеспечивающих труд фермера, нет защиты от рэкета, нет дешевых кредитов, нет системы страхования крестьянина от неурожая, нет техники, сориентированной на фермера. Проблема в том, что за годы советской власти инициативный, крепкий крестьянин был уничтожен как класс, как порода людей. И до коллективизации крепких крестьян в отдельных районах Нечерноземья России было не более 15–20 процентов. А теперь их просто нет. Только сумасшедший сейчас в России в состоянии работать на своем поле от зари до заката, вкладывать свои и без того малые сбережения в технику, в землю, не зная, что она отдаст завтра, сумеет ли он сохранить урожай и т.д. Как выясняется, семьдесят лет коммунистической власти укрепили и без того крепкое в России натуральное, потребительское отношение к труду, когда человек производит столько, сколько ему нужно для пропитания. И сейчас, как и в советское время, миллионы крестьян, жителей мелких городов, владельцев дач гнут спину на своих участках. Но мало кто из них работает на рынок, мало кто думает о расширении своего производства. Как правило, производят картошки, капусты, моркови и т.д. ровно столько, сколько нужно для пропитания своей семьи. И не больше. Коммунизм укоренил психологию натурального хозяйства. И на этой почве очень трудно выращивать современный рынок, культуру интенсивного труда.

Это пока только наши сумасшедшие, совершенно утратившие разум «реформаторы» могли надеяться, что можно создать полноценный рынок в условиях русской смуты. В условиях смуты возможен только тотальный грабеж.

Необходимо все же признать, что основная вина, основная ответственность за нынешний раздрай в хозяйственной жизни, основная вина за разложение, деградацию значительной части бывших рабочих и крестьян лежит не на реформаторах и приватизаторах, а на коммунистическом эксперименте, который отнял у России не только миллионы человеческих жизней, но и многие производственные, духовные ресурсы.

Маркс и его последователи, которые вслед за Прудоном повторяли: «собственность — это кража», видели, живописали многие пороки страсти к деньгам, обогащению, живописали всю грязь, порожденную частной собственностью, борьбой за нее. Но они не видели, не хотели видеть, что частная собственность играла и играет огромную цивилизационную роль, является важнейшим фактором социализации личности. Собственность, конечно, вместе с христианством, создала внутреннего сторожа, который хранит человечность в человеке. Собственность, ее сохранение и приумножение, побуждает к систематическому труду, как правило, ведет к самоограничению, к разумному образу жизни, к обузданию лени и т.д.

Когда дело контроля за моралью, за поступками, мыслями людей, за их поведением целиком возлагается на систему, на партию, комсомол, «производственный коллектив», когда страх вступить в конфликт с системой становится главным регулятором мыслей, слов, поступков, то все способности души и прежде всего способность к самоконтролю, к самоограничению постепенно отмирают. Государственный атеизм тоже подтачивал силы внутреннего сторожа, которые несло в себе религиозное чувство.

И поэтому произошло то, что произошло. Распад системы, исчезновение партии, комсомола, ока КГБ — увольнение внешнего сторожа — привело не к расцвету личности, не к взрыву творчества масс, не к возрастанию роли моральных ценностей, а, напротив, к тотальной деградации значительной части населения.

Никто — ни Горбачев, ни перестройщики, ни разоблачители системы — не понимали, что человека, которого они живописали в своих статьях, то есть стремящегося от природы к самосовершенствованию, к развитию всех своих задатков, этой личности, стремящейся стать «всесторонне развитой», этого человека, которого описывали в своих книгах прогрессивные советские философы на протяжении двадцати лет, до самого начала перестройки, на самом деле нет. Как выяснилось, задатков к бомжеванию, к ничегонеделанию в человеке столь же много, как и задатков к «свободному творческому труду». По крайней мере, многие у нас восприняли свободу как свободу ничегонеделания. И до тех пор, пока существовала система, которую советская интеллигенция критиковала, она худо-бедно заставляла советского человека быть человеком.

Но как только миллионы людей оказались предоставлены сами себе, когда погибли все старые советские институты социализации, все институты обуздания нечеловеческого в человеке, когда мнение окружающих ничего не стало стоить, то выяснилось, что многие, очень многие, предоставленные сами себе, просто не в состоянии стать полноценными людьми. Оказалось, что советский строй действительно преуспел: он создал человека, который может нормально жить и работать только в условиях политического принуждения к труду, при социалистической организации труда, но он, этот человек, разрушается, распадается, как только его лишают тотальной опеки, освобождают от всех форм внешнего контроля.

В нынешней России, где нет национального самосознания, нет сознания, которое свойственно историческим нациям: армянам, евреям, китайцам, грекам, нет сознания личной ответственности за престиж, доброе имя своего народа, в нынешней России, где религиозное сознание выветрилось, где не было и нет всех традиционных профессиональных корпораций, в России, где советская семья являлась полусемьей, вне связи поколений, крах старого режима оказался для многих катастрофой.

Теперь выяснилось, что социалистическая, ускоренная модернизация, которую хвалят и идеологи КПРФ, и идеологи радикальных реформ, на самом деле была разрушением фундаментальных оснований общественной жизни. Кстати, сначала эта модернизация давала эффект, ибо в первых двух поколениях советских людей сохранялись остатки крестьянского трудолюбия, крестьянского воздержания. Но уже в третьем поколении, в начале семидесятых мы увидели то, что исследовал Игорь Васильевич Бестужев-Лада: мы увидели ускоренно разлагающиеся советский рабочий класс и советское крестьянство, среди которого уже половину составляют алкоголики I и II степени.

Никогда за всю историю России не было столько опустившихся, деморализованных людей. Никогда в истории России не стоила так мало мораль и моральные ценности, совесть и благородство людей. Молодежь сегодня деградирует не от нищеты и бедности, а от безволия, от утраты смысла жизни. Конечно, деградацию нашей молодежи, ее расчеловечивание стимулирует наше либеральное телевидение, которое учит, что убивать не страшно, что нет ни стыда, ни совести, а есть только экономический интерес. Но надо не забывать, что наше либеральное телевидение, отданное на откуп журналистам с аналогичным «либеральным» мировоззрением, является продуктом все той же советской системы, советского воспитания, которое, вслед за Лениным, повторяло, что нравственно все, что служит победе коммунизма.

Надо видеть правду нашей жизни, какой она есть на самом деле. Предпосылки нынешнего распада, духовной и физической деградации значительной части населения и прежде всего представителей бывшего рабочего класса и колхозного крестьянства были заложены в ускоренной насильственной модернизации русского уклада жизни.

Никто, ни перестройщики, ни их противники — радикальные демократы, выступающие против так называемой «номенклатурной перестройки», не видели, какой на самом деле человеческий материал нам оставляет социализм. Они не видели, что наш советский человек (включая даже советскую интеллигенцию), то есть тот человек, который ругал Горбачева за нерешительность, который хотел скорых перемен, на самом деле не был готов ни к демократии, ни к жизни в рыночных условиях.

Все это дает мне основания утверждать, что трагедия, поражение перестройки не от некомпетентности, а от сознания общества, от самосознания, и прежде всего демократической интеллигенции, элиты, которые спровоцировали перемены, настаивали на их ускорении, но на самом деле не были готовы к жизни в новых условиях. Надо признать, что у нас не было ни наверху, ни внизу человеческого материала, способного обеспечить безболезненный уход от коммунизма, ни элиты, стремящейся на деле преодолеть коммунистическое прошлое, войти своим сердцем и прошлым в поток тысячелетней истории, восстановить ценности и институты, разрушенные, подвергнутые остракизму в ходе коммунистической перестройки русского человека.

 

Примечания

1. См.: Попов Г. Август девяносто первого. «Известия», 1992, 21 августа.

2. Клямкин И.М. Почему трудно говорить правду. Ж-л «Новый мир», 1989, с. 208 – 209.

3. Лисичкин Г. Мифы и реалии. Нужен ли Маркс перестройке? Ж-л «Новый мир», 1988. С. 165.

4. Лацис О. Термидор считать брюмером. Ж-л «Знамя», 1989, № 5. С. 192.

5. См.: Клямкин И.М. «Какая дорога ведет к храму?» Ж-л «Новый мир», 1987, № 11. С. 190.

6. Распутин В. Избранные произведения в двух томах. Т. 2. М., 1984. С. 233.

7. См.: Литературная газета, 6 мая 1987 г

8. Алексеев Н. Русский народ и государство. М., 2003 г., с. 338.

9. Там же, с. 338.

10. См.: Горбачев М. Я должен был действовать жестче. «НГ», 15 августа 2006 г., с.8.

11. Алексеев Н. Русский народ и государство. М., 2003 г.

12. Там же, с. 352.

13. «Марксистское миросозерцание есть типичный интернационализм, не признающий нации как самостоятельной ценности. По существу своему марксизм стремится к созданию пролетарского интернационала, а вовсе не союза национальностей. Идея союза народов искусственно пришита большевиками к марксизму, из которого она никак не вытекает и не выводится» (Алексеев Н. Русский народ и государство. М., 2003 г., с. 368).

14. Алексеев Н. Русский народ и государство. М., 2003 г., с. 368.

15. Ильин И. Собрание сочинений. Том второй, книга I. М., Русская книга, 1993. С. 287.

16. Там же, с. 278.

17. Там же, с. 266.

18. Там же, стр. 269.

19. Федотов Г.П. Избранные труды. (РОССПЭН), 2010. С. 620.

20. Там же, с. 621.

21. См.: Мигранян А. Механизм торможения в политической системе и пути его преодоления. В сб.: Иного не дано. М., Прогресс, 1988, с. 98 = 121.

22. Перестройка двадцать лет спустя. Москва, Русский путь. 2005. стр. 153.

23. Точно так, как философы уходили от Маркса-революционера, идеолога диктатуры пролетариата к Марксу-демократу и гуманисту с помощью цитат из того же Маркса, так и специалисты в области научного коммунизма отказывались от стратегии развернутого строительства коммунизма с помощью цитат из Ленина. В первом случае так называемый ранний Маркс противопоставлялся позднему Марксу. А во втором, напротив, поздний Ленин, осознавший весь утопизм эпохи военного коммунизма, противопоставлялся раннему Ленину, к примеру, Ленину как автору «Очередных задач советской власти» (1918 г.). Для этого использовалось прежде всего утверждение Ленина, что начинать дело строительства социализма надо с подъема культуры торговли, «чтобы уметь быть торгашом, надо торговать по-европейски». С самое главное – его утверждение, «что простой рост кооперации для нас тождественен… с ростом социализма, и вместе с тем мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм». Ленин В.И. Полн. собр. соч. Т. 45, С. 373, 376.

24. Славин Б. Перестройка. Двадцать лет спустя. С. 15.

25. Биккенин Н. Как это было на самом деле. AKADEMIA. Москва, 2003. С. 119.