Массовое историческое сознание жителей Ростовской области в контексте социально-политических трансформаций «перестройки»

В условиях резких сдвигов в политическом пространстве, трансформации способов взаимодействия интеллектуальной и политической элиты с обществом во второй половине 1980-х годов наблюдался всплеск интереса рядовых граждан к собственной исторической идентичности. В этой связи исследование сдвигов в массовом историческом сознании не может быть ограничено изучением направленного манипулятивного воздействия элит. Общество обрело собственный полифонический голос, который далеко не всегда повторял установки, провозглашавшиеся в выступлениях СМИ или политических программах. Задача данной главы — попытаться выделить этот голос и определить характерные черты исторического сознания «простого человека» в его региональном воплощении. […]

Одним из следствий общего роста политической ангажированности общества в конце 1980-х годов стало усиление потребности у «простых советских людей» в публичном высказывании по всем актуальным социокультурным позициям. Неотъемлемым спутником «публицистического бума» стало появление так называемой «читательской публицистики» [1]: на редакции периодических изданий обрушился шквал писем с комментариями, мнениями, изложением собственного опыта читателей [2].

Не меньший интерес представляет явление «писем во власть», увеличением числа которых в советском социуме всегда маркировались периоды социально-политической нестабильности. […]

Анализ частных свидетельств в контексте настоящего исследования преследует цель приблизиться к пониманию реальных эффектов политической пропаганды в сфере исторического сознания, выявить те шаблоны и стереотипы, в рамках которых канализировалось восприятие прошлого. При этом важно иметь в виду собственную динамику массового сознания, чьи импульсы зачастую носили компенсаторный характер, были противоположны сдвигам, инициированным властью и интеллигенцией. Нередко эти импульсы служили основой для самоорганизации общества «снизу», возникновения «неформальных» движений.

С 1987 года, когда в действие вступил механизм «гласности», усилилась политизация общественного сознания, с чем напрямую связан рост внимания общества к собственной истории [3]. В ответ на статьи, критически анализирующие состояние исторической науки, общество ожидало скорых изменений, которые бы открыли «всю правду» о «темных» периодах прошлого. Кампания «гласности» воспринималась первоначально в контексте традиционного механизма, в котором печать напрямую была связана с политикой партии. В рамках этого механизма действовал своеобразный ритуал: критические выступления в печати подготавливали те или иные аппаратные перемещения, конкретные шаги по изменению сложившегося положения вещей. Критическая кампания подогревала социальные ожидания: от историков ждали чуда, переворота традиционных взглядов на историю. Данные явления развивали свойственную для советского дискурса «равнозначность обнаружения недостатков их устранению», реализовывали «веру в целебность, действенность артикуляции и осознания коллективным субъектом собственных проблем» [4].

Пограничное положение между инициативными высказываниями «снизу» и профессиональной журналистикой занимали выступления интеллектуалов. Речь идет, главным образом, о преподавателях вузов, чья деятельность не была напрямую связана с созданием медиаконтента. Тексты данных авторов зачастую публиковались под шапкой «письма читателей», однако по уровню аналитических обобщений превосходили обычную «читательскую публицистику». Нередко именно данные письма, а не выступления журналистов, создавали информационный повод, привлекавший всеобщее внимание и провоцировавший дискуссию. В среде провинциальных работников СМИ сложно было встретить аналитиков достаточно серьезного уровня; плюс к этому, всегда существовала склонность сглаживать углы, не выдаваться далеко за официально одобренные рубежи. Именно поэтому в местных газетах такую важную функцию выполняли «сторонние эксперты» — представители вузов. Их тексты, с одной стороны, обладали серьезной теоретической базой и убедительной аргументацией, но с другой — содержали подчас весьма радикальные точки зрения. […] При этом весьма сходные по языку и поставленным проблемам обращения направлялись и в местные газеты, и в органы власти.

Учитывая основные сегменты информационного пространства, можно построить модель развития массового исторического сознания в исследуемый период. Она выглядит следующим образом: сперва власть снимает ограничительные рамки на высказывание по конкретным историческим темам, выдает наиболее общую, сглаженную и недетализированную формулу для их понимания; затем интеллигенция в рамках каждой из тем формирует радикальные версии, оформленные концептуально; далее СМИ организуют пространство для публичного обсуждения, снимая наиболее острые крайности, уравновешивая их; на последнем этапе общество формулирует собственный ответ, синтезируя концептуальные нововведения интеллектуалов с собственными эмоциональными оценками и чувственным опытом. В такой модели грубое функциональное разделение общества, власти, интеллигенции и СМИ неправомерно: все сегменты в целом составляют гибкую систему. При этом интеллигенция и народ представляют собой живую творческую силу, формулирующую мнения, а власть и СМИ составляют своего рода институциональный хребет, благодаря которому закрепляются и распространяются конкретные формы массового сознания. Мнения интеллектуалов в такой системе представляют собой своего рода точки излучения, от которых расходятся круги частных мнений читателей прессы. […]

Тематика выступлений местной интеллигенции соответствовала уже выявленным проблемным точкам историко-политического пространства региона. С одной стороны, это специфические для Ростовской области места памяти, такие как расказачивание и новочеркасские события 1962 года, с другой — общесоюзные болевые точки: сталинские репрессии, коллективизация, историческая роль КПСС и другие. Таким образом, для людей, глубоко интегрированных в локальный социум, символическую значимость имели не только события общегосударственной истории, но и наиболее значительные факты истории региона, связь с которыми была в меньшей степени опосредована реальностью массмедиа и в большей степени — структурами исторической памяти. […]

Стоит отметить, что высказывания людей по поводу тех или иных проблемных точек истории с неизбежностью были включены в дискурсивное поле СМИ, отталкивались от тем и оценок, которые появлялись на страницах печати. Однако важным эффектом политических и информационных воздействий стало пробуждение непосредственной исторической памяти населения региона о событиях не столь давнего прошлого. В адрес периодических изданий и партийных комитетов обрушился шквал воспоминаний, многие из которых опять-таки были опубликованы в периодических изданиях, вовлекаясь тем самым в среду медиациркуляции. Так, в журнале «Дон» в 1990 году публикуется обширная подборка частных свидетельств о событиях в Новочеркасске, собранных О. Никитиной [4]. Это комплекс весьма эмоциональных свидетельств, ориентированных на фактологическую реконструкцию событий в Новочеркасске 1962 года. При этом, как и надлежит свидетельствам очевидцев, мнения, представленные на страницах журнала, порой диаметрально противоположны. Как подытожила сама О. Никитина, «на новочеркасские события существуют разные точки зрения. Одни определяют их как разгул уголовных элементов, другие — как сознательное выступление рабочего класса» [5]. В дальнейшем уже на эту публикацию были получены многочисленные отклики. По результатам анкеты, опубликованной журналом «Дон» в декабре 1990 года, материал О. Никитиной занял третье место в рейтинге читательской популярности среди всех публикаций журнала за 1990 год и опередил все прочие историко-публицистические материалы [6].

Другим характерным примером того, как выступление представителя интеллигенции спровоцировало нарастание непосредственной активности граждан, может служить уже упомянутая публикация в журнале «Дон» романа Б. Можаева «Мужики и бабы». Данное произведение затронуло еще один проблемный узел советской истории: сталинскую коллективизацию русской деревни. В течение двух лет не спадал резонанс данного произведения, среди редакторской почты журнала «Дон» именно «Мужики и бабы» вплоть до конца 1988 года были темой, аккумулировавшей большую часть высказываний о советском прошлом.

«Мужики и бабы» стали событием региональной общественной жизни, вызвали поток писем, воспоминаний, комментариев, отзывов. Для журнала роман был свидетельством причастности «Дона» к судьбам российского крестьянства, означал отход от восприятия советского прошлого как единого целого, окрашенного только в позитивные, героические тона. Публикация романа Б. Можаева была актом единения пишущей и читающей интеллигенции, пока еще не вступившей в полосу идейных размежеваний. Среди 18 отзывов, опубликованных в № 12 за 1987 год, всего два негативных, в остальных читатели выступали в поддержку «перестройки» и «гласности», благодарили за открытие «правды о прошлом» [7].

В негативных отзывах преобладала защитная позиция. Их авторы писали об искажениях исторической правды, однако на первый план неизменно выходила попытка квалифицировать критический заряд произведения как атаку на КПСС. И наиболее резкие консервативные отклики принадлежали как раз перу интеллектуалов. Так, А. Абрамян, и.о. профессора кафедры философии Новочеркасского политехнического института, писал, что роман — это «грубая и наглая клевета и фальсификация политики, теории и практики коллективизации сельского хозяйства». При этом автор главную «интригу» событий 20–30-х годов видел в конфликте «нашей партии, ее ЦК, во главе с И. Сталиным» и «правооппортунистической оппозиции во главе с Н. Бухариным», пытаясь перевести обсуждение из сферы нравственности в привычное русло идеологической дискуссии. В тексте А. Абрамяна также использован характерный прием легитимизации эксцессов сталинского правления последующими успехами СССР в победе над фашизмом: «Истинную силу и жизненность колхозного строя показала Великая Отечественная война» [8].

Наряду с отзывом А. Абрамяна, данную оценку в упрощенном виде воспроизводили и другие читатели журнала. Известный идеолог, работник обкома КПСС М. Тесля (Ростов-на-Дону) характеризовал роман как «грязный пасквиль, политическую клевету на коммунистов, коллективизацию… в котором на каждой странице высказывается обида, злопыхательство на коммунистов». Данное письмо завершалось весьма характерной репликой: «И какова позиция обкома партии в этом?» [9] — благодаря чему можно с определенностью квалифицировать политическую ориентацию писавшего. Как «пасквиль на коллективизацию» расценивал роман и читатель Г.Ф. Кондратенко, ветеран войны из города Ростова-на-Дону. По его мнению, автор «смакует раскулачивание», «стремится вызвать ненависть к коммунистам и представителям власти», занимается «идеологическим очковтирательством», «чернит действия представителей Советской власти». «Под видом гласности и демократии в романе преподносится читателю искажение исторической правды, опошление коллективизации» [10]. Весьма показательно, что и в данном отзыве, и в отклике М. Тесли в качестве альтернативного, «эталонного» видения коллективизации выступала шолоховская «Поднятая целина».

Иначе выстраивались отзывы в поддержку произведения Б.А. Можаева. Их можно разделить на две группы. К первой принадлежали читатели, поддерживавшие «перестройку», — их оценка базировалась в основном на общих суждениях о пользе открытия «исторической правды». «Нынешняя гласность обязывает писателей сказать правду о “минувшей судьбе” нашего народа» [11], — писал пенсионер В.В. Солдатов (хутор Колундаевский Шолоховского района). И.Г. Войтов, рабочий с Ростсельмаша, в своем письме сосредоточился на поиске положительного идеала в прошлом, выдвигая в качестве такового жизнь сельской общины до коллективизации [12].

Другая группа писем отразила более глубокое и сочувственное отношение к событиям и героям романа. Это наиболее острые отклики, в которых литературная реальность оживлялась реальным историческим опытом конкретных людей. В такой форме персональная историческая память через посредничество СМИ формировала массовое историческое сознание. Читатель С.Е. Болдырев писал: «Как я все это знаю! Я все это видел собственными глазами!» — повествуя затем о том, как была раскулачена его семья [13]. Таких писем было немало. […]

Стоит коснуться еще одной сферы читательского интереса, которая напрямую увязывала исторический опыт и реалии того дня. Это разнообразные оценки исторического пути, пройденного Коммунистической партией, ее ответственности за современное состояние общества. Проблема, связанная с местом и ролью КПСС в истории, стала особенно актуальной во второй половине 1989 года, когда на повестку дня встал вопрос о допустимости появления альтернативных политических партий. Участвуя в обсуждении данной темы, читатели во многом двигались в рамках концепций, предложенных интеллектуалами, однако весьма интересно было бы проследить, как именно происходил переход от интеллектуальных построений к массовым представлениям.

Так, в газете «Таганрогская правда» дискуссия по данному вопросу разгорелась осенью 1989 года. В ее рамках, в частности, выступил преподаватель Таганрогского радиотехнического института Ю. Кривонос, заявивший, что «основной причиной постигших нас неудач правильнее считать не Коммунистическую партию, а теорию социалистического строительства, которой она руководствовалась в период с конца 20-х годов до апрельского (1985 г.) Пленума ЦК КПСС». В заметке Ю. Кривоноса использована традиционная советская методология, постулирующая сверхценность надличностных социально-философских идей. Автор стремится возложить на интеллектуальную абстракцию моральную ответственность за конкретные неудачи социалистического проекта. Однако, называя данную неверную теорию «сталинской», он возвращается к традиции персонификации деструктивных социальных сил. Сталинскую «модель социалистического строительства» Ю. Кривонос противопоставляет ленинской, при которой «наша страна добилась поразительных успехов». При этом, по мнению преподавателя, «партию нельзя обвинить в том, что она руководствовалась ошибочной теорией», так как последняя была навязана ей Сталиным, его репрессивным аппаратом. Основной пафос статьи нацелен именно на сохранение ведущей роли КПСС в кризисных условиях (раз уж она отказалась от сталинской модели и руководствуется верным ленинским учением), несвоевременности многопартийности [14].

В иной плоскости рассматривает данную проблему читатель В. Чепульченко. В его понимании роль КПСС в советской истории преувеличена, незаслуженно принижается исторический вклад беспартийных народных масс: «Разве три революции в России делали одни коммунисты? Разве Советский Союз от нашествия фашизма отстаивали одни коммунисты?» — спрашивает читатель. По-прежнему ключевым авторитетом для В. Чепульченко является В. Ленин: «Никогда он [Ленин] не говорил, что партия — наш рулевой, не противопоставлял ее народу и не ставил партию над народом» [15]. В качестве политического подтекста в письме В. Чепульченко выступает призыв наделить реальной политической властью беспартийных, уравнять их в политических правах с коммунистами. Тематика многопартийности остается за пределами данного высказывания.

В отзывах читателей, однако, наблюдалась и тенденция критического отношения к КПСС и ее историческому прошлому. Получил распространение взгляд на Сталина лишь как на частный случай неправильной политики, характерной для всего периода власти КПСС. Пенсионер А. Бугров замечает: «Под руководством ЦК, причем “ленинского”, наше коллегиальное руководство, идя по ленинскому пути, привело нашу страну к экономической пропасти, к катастрофе, к депрессии». В завершение своего письма читатель высказывает явные симпатии к многопартийности: «Если бы была образована другая партия, то Компартия потерпела бы крах… Но я уверен, будут у нас и другие партии» [16].

Наконец, широкий круг источников проливает свет на общее отношение общества к тем сдвигам в исторических оценках, которые вызвала «гласность». На региональном уровне, так же как и в центре, некоторые социально активные граждане протестовали против смещения фокуса восприятия советской истории. Так, уже упомянутый А. Шабалов написал письмо в ростовскую газету «Комсомолец», которое в микромасштабе повторило эффект, произведенный публикацией Н. Андреевой в «Советской России». «В настоящее время мы перестраиваемся в капитализм… Но есть люди, которые глубоко осознают пагубность этих контрреволюционных деяний против советского народа… Эти люди не мирятся с ложью реабилитации фашистских холуев бухариных, зиновьевых, троцких, тухачевских… Эти люди не могут поступаться принципами. Они помнят и знают, что сталинская модель социализма сделала “русское чудо”» [17]. В ответ в газету поступила целая серия откликов, в которых позиция А. Шабалова подвергается морально-этической критике. К примеру, О. Линева заметила: «Шабалов льет слезы по сталинизму. Хотелось бы задать ему вопрос: какую роль он отвел бы себе? Палача или жертвы?» [18] Авторы многих критических отзывов придерживались принципиально иной политической ориентации, исходя из которой заявления Шабалова выглядели как экстремизм, подрывавший авторитет КПСС. В частности, В. Свиридов, доцент РИИЖТа, в своем письме замечает следующее: «Неужели Шабалов серьезно думает, что “мы перестраиваемся в капитализм”? Ведь перестройку начала партия, исправляя допущенные деформации социализма и делая все во имя народа и хорошей жизни» [19].

Весьма важным сегментом формирования массового исторического сознания являлась сфера преподавания истории. «Перестроечные» трансформации непосредственно коснулись вузовского образования, породив тем самым мощный очаг независимой политической активности. Наряду с уже отмеченным всплеском активности преподавательского состава, с собственным мнением нередко стали выступать студенты.

Так, в 1988–1989 учебном году актуальной темой для обсуждения стал грядущий государственный экзамен по марксизму-ленинизму. Студенты Новочеркасского политехнического института в декабре 1988 года направили по этому поводу письмо в вузовскую газету, где писали о невозможности проведения данного экзамена, ссылаясь на дискуссионность большинства экзаменационных вопросов. В качестве одной из причин они назвали «несоответствие мировоззрения многих преподавателей общественных наук тем требованиям, которые предъявляются к ним в период перестройки».

«Так, например, большинство лекторов — доцентов кафедры истории КПСС — лица в возрасте за 60 лет, чье мышление формировалось в 30–50-е годы и ограничено рамками “Краткого курса истории ВКП(б)”. Этому свидетельствует ликование некоторых из них по поводу опубликованного письма Н. Андреевой…»

Протест вызвали формулировки вопросов к государственному экзамену, такие как «Борьба по вопросу о путях перехода крестьянства на рельсы социализма с Бухариным и его группой» [20]. Еще один аналогичный отзыв был опубликован в январе 1989 года: «Мы считаем неправомерным включение в экзамен по марксизму-ленинизму вопросов по курсу “История КПСС”. Во-первых, “История КПСС” не является составной частью марксизма-ленинизма. Во-вторых… экзамен может свестись к констатации фактов в истории партии, которые сейчас поставлены под сомнение» [21].

Разумеется, инициатива студентов подвергалась масштабной критике со стороны преподавателей. Так, А. Санин, председатель одной из экзаменационных комиссий, в своей статье «Ответ бегущим с поля боя» писал: «Партия возвратилась к первоистокам марксизма-ленинизма, обогатила его в документах последних лет… осветила пути революционного обновления нашего общества. Знание всего этого и надо показать на государственном экзамене». Авторы письма, по мнению А. Санина, «подхватили “детскую болезнь” голого, “зряшного” отрицания» [22].

Коллектив кафедры истории КПСС НПИ также отреагировал на выступление студентов: «…Мы не можем поддержать главную мысль вашей статьи о невозможности проведения госэкзамена по марксизму-ленинизму в текущем учебном году» [23]. В. Усенко, заведующий кафедрой научного коммунизма НПИ, охарактеризовал выступление студентов как «неэтичный выпад, попытку противопоставить преподавателей молодого и более старшего поколения» [24].

В целом, дискуссия по поводу государственного экзамена высветила существовавшие в вузовской среде политико-идеологические расхождения, которые вылились в открытую полемику на страницах газеты. Эта полемика повторяла в локальном масштабе ситуацию, которая развернулась на страницах центральной печати в связи с публикацией Н. Андреевой. В масштабе НПИ «функцию» Н. Андреевой исполнил уже упоминавшийся А. Абрамян, ставший мишенью всеобщей критики. После его публикации в «Кадрах индустрии» от 28 марта 1988 года [25], состоявшейся после выхода статьи Н. Андреевой, но до появления редакционной статьи в «Правде», в газету поступило множество обличительных откликов. Приведем лишь несколько типичных высказываний. «Неужели наша молодежь — студенты вбирают в себя познания и философские взгляды сталиниста? Это очень опасно» [26]. «…Это мысли людей, общественно-политическое сознание которых закостенело на уровне 30–40-х годов» [27].

* * *

Анализ писем и публикаций текстов читателей позволяет выделить несколько типов массового исторического сознания, для которых было характерно сходное отношение к прошлому. Они наиболее ярко выявились на протяжении 1987–88, отчасти 1989 годов.

Консервативный тип массового исторического сознания тяготел к ретрансляции привычных, заложенных системой государственного образования моделей восприятия. Данный тип был более характерен для людей, период социализации которых пришелся на 1930-е годы, однако он был широко распространен и среди представителей других поколений. В условиях нарастающей критики сталинского наследия эта группа людей настаивала на сохранении общественного уважения к достижениям Сталина на ниве строительства социализма и его ведущей роли в победном завершении Великой Отечественной войны. При этом часто высказывалось мнение об «однобокости» обращения к истории, неправомерности сваливания всех неудач только на личность Сталина. Проиллюстрировать данную тенденцию может письмо двадцатидвухлетнего С. Шаркова в редакцию журнала «Коммунист»: «Создается впечатление, что во всех беспорядках, имевших место в эти годы, виновен только он. Он творил “культ личности”, он пачками отправлял на расстрел людей… Я не хочу в это верить» [28]. Методика восприятия прошлого в подобных сообщениях заключается в отказе от самоценности исторических фактов и признании главенства общенародного единства и сохранении веры в социалистическую идею. Советская история во всей ее целостности воспринимается как фундамент, базис для дальнейшего движения по социалистическому пути. Широко распространенным механизмом психологической защиты становится недоверие к новым источникам и оценкам. Как отмечает О.В. Дружба, «характерная черта исторического сознания в это время — верификация образов в сфере эмоционального, чувственного, а не рационального, неспособность к коррекции сложившихся представлений в связи с новой информацией» [29].

Второй тип массового исторического сознания можно обозначить как критический. Он был основан на диалектическом восприятии прошлого и стремлении к обновлению традиционных оценок. «Критика исторического опыта» мыслилась как научная основа для движения вперед. В сообщениях, относящихся к данному типу, часто встречаются упования на то, что правда о прошлом, которую откроет историческая наука, избавит общество от трудностей и ускорит социально-экономический прогресс. Так, Ю. Каграманов пишет: «И я размечтался о том, что явится — не когда-нибудь, а сейчас, и не “там”, а у нас — историк… который “все объяснит”. Не просто даст общую формулу, а найдет магический кристалл, сквозь который можно будет увидеть всю картину, слева направо и снизу доверху… Мы как-то забыли, что может история!» [30] Кроме того, важным элементом данного типа исторического сознания являлась яркая морально-нравственная оценка преступлений прошлых режимов; открытие «исторической правды» воспринималось как нравственный долг современного поколения.

Хотя в рамках обеих позиций широко варьировалась категоричность и острота суждений, на протяжении 1987–89 годов их столкновение стало основным моментом в развитии массового исторического сознания. При этом историческое сознание стало определенной проекцией сознания политического. Два указанных типа отношения к прошлому во многом были детерминированы отношением к настоящему, к реформаторским инициативам М.С. Горбачева. Для людей, разделявших первую позицию, было характерно настороженное, недоверчивое отношение к переменам. Иными словами, это были носители консервативного политического сознания. Вместе с тем в условиях, когда двигателем трансформаций являлась верховная власть, консерватизм находился в состоянии вытесненном; «антиперестроечная» позиция не могла быть выражена открыто. Это еще более усилило внимание традиционалистов к исторической тематике: рассмотрение сюжетов прошлого и их современных интерпретаций позволяло закамуфлировать антигорбачевский подтекст. Вторая позиция на данном этапе представляла собой модернизаторскую альтернативу, ее придерживались сторонники «перестройки».

С конца 1989 года произошел масштабный сдвиг в политических ориентациях населения, что немедленно отразилось на отношении к прошлому. В ценностях либерально-демократического движения, стремительно набиравшего популярность, советское прошлое приобрело полностью негативную окраску, так как сам социалистический идеал общественного развития стал восприниматься как неприемлемый. Политическая ориентация на «демократов» породила нигилистическую (радикальную) форму массового исторического сознания, в рамках которой положительные и нейтральные факты советской истории подвергались умолчанию, а все ее негативные эксцессы выводились на первый план. Эта стратегия имела важное прагматическое значение, позволяя делегитимизировать существующую власть, используя привязку современной коммунистической партии к определенной исторической традиции.

Уже в источниках, относящихся к 1988 году, можно обнаружить элементы нигилистического типа исторического сознания, причем не только в воззваниях политических радикалов, но в свидетельствах, исходящих «снизу», от «простых советских людей». Были они и на региональном уровне, хотя в 1988 и 1989 годах представляли собой скорее исключение, отчего привлекали пристальное внимание обкомовских работников. Так, 21 декабря 1988 года был направлен «Призыв Бычкова и других ростовчан к XXIII Ростовской областной партконференции», где отмечалось: «Подобно Н. Андреевой теперь Володин объявил поход в защиту идеологических догм времен культа личности и застоя». В этом же документе было зафиксировано требование выдвинуть Б.Н. Ельцина на пост первого секретаря Ростовского обкома [31]. Аналогичные претензии к местной власти предъявлял и гражданин В.И. Ковалев, в своем письме Б.М. Володину заключавший: «Считаю, что лозунг дня руководства области: назад в будущее!» [32]

Весьма существенным является тот факт, что генезис подобных настроений был опять-таки напрямую связан с медиареальностью. В подавляющем большинстве критических откликов в адрес Ростовского обкома можно обнаружить ссылки на уже упомянутые разоблачительные статьи в центральной прессе [33]. Таким образом, именно СМИ выступали катализаторами оппозиционных настроений на местах, концентрируя негативный личный опыт, который уже имелся у граждан, но существовал в виде единичных, негенерализованных форм. В этом контексте опора на историю снабжала обыденное сознание объяснительной матрицей, создавала ментальные стереотипы восприятия и лексические шаблоны для их трансляции. […]

Период наиболее активного отторжения советского периода истории в массовом сознании приходится на конец 1989–1990 год, что сопровождалось взрывом прозападных настроений [34]. Именно тогда такие символы, как красная звезда, серп и молот, портреты Ленина, вышли из круга непременных атрибутов прямого политического действия. Распространилась агрессия по отношению к остаткам советского прошлого. Например, П.Г. Туманик пишет в редакцию журнала «Век ХХ и мир»: «Негодяев, 73 года назад перевернувших русскую жизнь вверх дном, давно пора проклясть, предать анафеме!.. Они — носители небывалого в человеческой истории сатанизма, безбожия и вандализма» [35].

Важным компонентом трансформации массового исторического сознания были явления раскола, социокультурного разрыва. Если прежде консервативный и критический типы исторического сознания были хотя бы внешне объединены общими историческими символами, то в 1989–1990 годах наблюдался процесс консолидации консерваторов вокруг имперско-державного наследия. Таким образом, Ленин вышел из моды не только у радикал-демократов, но и у консерваторов. Насаждавшиеся М.С. Горбачевым представления о преемственности «перестройки» и Октябрьской революции заставили консервативно настроенную часть общества искать иные ценностные ориентиры в прошлом. Советское государство осталось позитивной ценностью (консервативная парадигма требовала его сохранения). История стала рассматриваться в ракурсе постоянных нападок на Россию и СССР, попыток их уничтожения внутренними и внешними врагами. Консервативный сегмент общественного сознания оказался захвачен разнообразными конспирологическими теориями. […]

Итак, массовое историческое сознание как на общесоюзном, так и на региональном уровне тяготело к нескольким устойчивым моделям, имевшим отчетливую прагматически-политическую подоплеку. Это консервативный тип сознания, соответствовавший ориентациям на консервативную часть элиты КПСС; критический тип, связанный с курсом М.С. Горбачева; и радикальный, ориентированный на западные исторические образцы. Фактически третий тип представлял собой ценностную инверсию первого.

Однако в череде бурных и стремительных социокультурных трансформаций прагматическая позиция человека нередко оказывалась неопределенной; обнаруживался разрыв между идеологически запрограммированным сознанием и конкретными политическими предпочтениями субъекта. Это порождало специфические виды осколочного, мозаичного сознания, которое не укладывалось в базовые стереотипные формы и носило, как правило, маргинальный характер. В качестве примера можно привести высказывания П.П. Сиуды, участника новочеркасских событий 1962 года, который неоднократно обращался с письмами в Ростовский обком в 1989 году. С одной стороны, в его письмах содержится привычный набор стереотипов «перестроечной» риторики: положительными коннотациями наделены «коммунисты-ленинцы» (в отличие от «коммунистов-сталинцев»), «демократизация», «гласность». Негативистский сегмент — «сталинизм», «вождь». С другой стороны, именно М.С. Горбачев и его помощники критикуются как наследники Сталина. В отношении горбачевского правления П.П. Сиуда вводит такой конструкт, как «перестроечный сталинизм горбачевской модели». При этом приверженность М.С. Горбачева демократическим ценностям начисто отрицается: «С приходом к власти “вождя” М.С. Горбачева начался декларативный период “революционной перестройки”, “демократизации” и “гласности”» [36]. Этот противоречивый взгляд на связи настоящего и прошлого, нетипичный и политически немотивированный, красноречиво свидетельствует о том диссонансе, который был порожден несоответствием между идеологическими сдвигами и социально-политической практикой. В особенности это было заметно на региональном уровне, где декларации о глубоких демократических переменах звучали на фоне консервативных акций по подавлению инакомыслия [37].

На 1990–1991 годы приходится некоторое ослабление внимания общества к исторической проблематике: наиболее сенсационные тайны уже раскрыты, публицистическая критика теперь обрушилась на первооснову, краеугольный камень социалистического общества — Октябрьскую революцию. Вместе с тем критические кампании не привели к положительным сдвигам в социально-экономическом состоянии страны. Ряд тем, которые были волнующими и актуальными (например, поиск исторических предпосылок современных трудностей), отступили на фоне реального политического противостояния. Словесная эквилибристика публицистов перестала очаровывать, стали раздаваться предостережения о «забалтывании» «перестройки» [38]. Фокус массового политического участия перемещается в зону «митинговой демократии».

Начало 1991 года отмечено в общественном сознании спадом активности, утратой частью политически ангажированных людей доверия политическим лидерам, ценностям, потерей уверенности в правильном направлении происходящих изменений. Так, в письме читателя в редакцию журнала «Век ХХ и мир» читаем: «Привычные слова утратили привычные вкус и цвет, знамя уныло повисло над головой, словно отвалившиеся от стен обои, революционный запал растворился в ощущении повторяемости…» [39] Таким образом, рефлексия пишущей интеллигенции по поводу произошедшей мировоззренческой революции имела реальный шлейф последствий в массовом сознании. Распространяется негативная моральная оценка произошедшей инверсии символов, переосмысливается критика советского исторического опыта, представления о безнравственности подобного отношения к прошлому. […]

Гл. 3 диссертационного исследования «Массовое историческое сознание в контексте социально-политических трансформаций 1985–1991 гг.: региональный аспект» (с сокращениями)

 

Примечания

1. Бордюгов Г., Козлов В., Логинов В. Послушная история, или Новый публицистический рай // Коммунист. 1989. № 14.

2. См., напр.: Бушуев В. История глазами читателей // Коммунист. 1988. № 11.

3. Косвенным доказательством данного факта может служить, в частности, увеличение числа подписчиков журнала «Вопросы истории» в 1989 году на 50 тысяч до общего числа в 76 тысяч человек.

4. Никитина О. Новочеркасск. Хроника трагедии // Дон. 1990. № 8-9.

5. Там же. С. 144.

6. Бусленко Н. Социологический портрет читателя «Дона» // Дон. 1991. № 7. С. 165.

7. Читатели о романе Б. А. Можаева «Мужики и бабы» // Дон. 1987. № 12. С. 161–169.

8. Из почты «Дона» // Дон. 1988. № 8. С. 166.

9. Читатели о романе Б.А. Можаева «Мужики и бабы»… С. 162.

10. Из почты «Дона»… С. 167.

11. Читатели о романе Б.А. Можаева «Мужики и бабы»… С. 161.

12. Там же. С. 164.

13. Из почты «Дона»… С. 170.

14. Кривонос Ю. Укреплять роль партии // Таганрогская правда. 1989. 17 ноября.

15. Чепульченко В. Укреплять диалог // Таганрогская правда. 1989. 2 сентября.

16. Бугров А. Веры нет // Таганрогская правда. 1989. 17 ноября.

17. Шабалов А. «Комсомолец» — усыпитель народа? // Комсомолец. 1989. 21 ноября.

18. Линева О. «Шабаловы, не беспокойтесь!» // Комсомолец. 1989. 19 декабря.

19. Свиридов В. Если б я был редактором… // Комсомолец. 1989. 5 декабря.

20. Какую историю учим? // Кадры индустрии. 1988. 12 декабря.

21. Кадры индустрии. 1989. 16 января.

22. Санин А. Ответ бегущим с поля боя // Кадры индустрии. 1989. 16 января.

23. Активно использовать знания // Кадры индустрии. 1989. 16 января.

24. Усенко В. Ждем дискуссии на экзамене // Кадры индустрии. 1989. 16 января.

25. Абрамян А. Голос правды и разума // Кадры индустрии. 1988. 28 марта.

26. Мудров В. Чему учим внуков? // Кадры индустрии. 1988. 25 апреля.

27. Марчевский Г. Эрозия памяти // Кадры индустрии. 1988. 25 апреля.

28. Цит. по: Бушуев В. История глазами читателей. Обзор редакционной почты // Коммунист. 1988. № 11. С. 87.

29. Дружба О.В. Великая Отечественная война… С. 378.

30. Каграманов Ю. Еще раз об историках // Московские новости. 1987. № 52.

31. ЦДНИРО. Ф. 9. Оп. 101. Д. 169. Л. 10.

32. ЦДНИРО. Ф. 9. Оп. 101. Д. 169. Л. 17.

33. В Центральном Комитете КПСС // Правда. 1988. 25 февраля; Донской долг. Перестройку сдерживает командно-нажимной стиль руководства // Советская Россия. 1988. 16 марта; Беланов Ю., Обертынский А. Королевские охоты //Литературная газета. 1988. 21 декабря.

34. Экономические и социальные перемены: мониторинг общественного мнения // Информационный бюллетень ВЦИОМ. 1993. № 6. С. 14.

35. «Уважаемая редакция…» // Век ХХ и мир. 1991. № 7. С. 7.

36. ЦДНИРО. Ф. 9. Оп. 101. Д. 169. Л. 21–25.

37. Так, уже в начале 1990 года исполкомом Ростовского совета был запрещен митинг ДНФ на Театральной площади, «посвященный годовщине февральской буржуазно-демократической революции» (ГАРО. Ф. 3737. Оп. 16. Д. 1784).

38. См., напр.: Годлевский П. О борьбе Кореи против израильских агрессоров и о многом другом // Северо-Запад. 1989. № 10. URL: http://www.agitclub.ru/front/frontdoc/sevzap10.htm

39. «Уважаемая редакция…» // Век ХХ и мир. 1991. № 1. С. 4.