Он, Бухарин, примирился со сталинской Россией, он отождествил себя с этой действительностью, принадлежащей Миру, поелику не только жаждал, чтобы ее очеловечивающая струя заполнила все русло, но и верил в то, что она уже близка к этому

Гитлер и Сталин, каждый на свой лад, опередили мысль и век. Не признавши этого, как понять бездну европейского отчаяния, и — признание серого вещества — исторгнуть из себя близость к этим «опередившим». Но и классический гуманизм, и его коммунистический оппонент не были еще готовы к тому, чтобы переопределить жизнь, ради этого и раньше этого переопределив смерть. На этом спотыкались лучшие.

Двадцатый век — край близости, предел воплощению. Не дотянули люди до человечества? Скорее — «перетянули», вызвав доселе неиспытанный отпор со стороны собственного естества. О два преткновенных камня расшиблись: об избыток выравнивания, от геополитики и метаэкономики дотянувшегося до нравов, обрядов, утех…

Ибо человек в меру того Человек, что он посягает на выпрямление неправильного мира и, терпя поражение за поражением, не сдается, а начинает сызнова все ту же выпрямительную работу, пока… Пока не замечает, что работа эта не то чтобы тщетна, но прежде всего сугубо опасна, поскольку уже достигла грани, за которой всякая новая попытка выпрямить (всех и повсюду!) в единую единственность бытия равнозначна гибели от всеобщего взаимного отторжения.

…У меня, человека погубленного поколения и историка, думающего Россией в Мире, большой счет к Президенту. И все тяжелее настаивать, что этот счет обращен и к себе. После октября — ноша уже не под силу. И, тем не менее, другого выхода пока нет. Нет, пока не войдем — равноразными — в норму. Но обрести ли ее, не сделав усилия — поперек себя? Непременно — поперек себя!

Революция пыталась примирить удачу со справедливостью посредством всесветного равенства. Не вышло? Или из нее кружным путем вышло другое, что освоил иной мир? У неравенства, как ни ряди, свои циклы взлета и падения. Оно — и когда мягчеет, не становится одним этим приемлемее для людей. Иногда наоборот, пробуждает новую энергию в эгалитарных исканиях и порывах!

Выбор — основная свобода конца ХХ столетия. Лишенный выбора не свободен. Но и лишающий других теряет ее сам. Некогда среди нас выбирал один Сталин. Другие же соучаствовали в его выборе, отсюда кровавый потоп Тридцатых — Сороковых и возникший из него ядерный мир.

Да, отрекаясь от Сталина, мы обретаем легкость, но это легкость незнания себя. Это свобода от всего, чем мучалась наша культура, от проблем спасения и очищения, проблемы другой жизни. Разве от того, что мы окрестим Сталина «агентом охранки», мы поймем, что влекло к нему Платонова, Булгакова, даже убитого им Мандельштама?

Равенство в свободе — получается? А самоценной свободе не в равенстве ли наречено встретить самого опасного противника? Взамен же того и другого — что? И даже не взамен, а СВЕРХ? Продуктивное и справедливое неравенство. Человеческое разнообразие в этих подвижных границах. Их — неравенства и разнообразия — взаимная дополняемость. Свобода, что выше «осознанной» (про копирку) необходимости.

Вопрос о том, действительно ли насилие всемогуще, и человека — скажем, современного человека — можно принудить к чему угодно пыткой, страхом, надеждой — этот вопрос бесконечно важнее того, удалось ли Сталину раздавить еще одного врага.

А между тем, чем был бы Мир, минуя слабость? И удержался бы МИРОМ, ежели бы не Человек Слабый, и та кровность его людям (всем!), которая не то, чтобы выделяет его первенством в совестливости, во взаимной человеческой выручке; если и есть это, то все-таки производным. Первично же — Слово, сделавшее возможными собственно человеческую РАЗНОСТЬ и только человеческое ПОНИМАНИЕ.

…Дети страха, одолевающие страх и воссоздающие его, — суть люди. Множество, какое держится тем, что каждый в отдельности бессилен и одновременно таит в себе большее, чем все. Не в эмбрионе ведь (как ни властна наследственность), а в самопретворении — ЛИЧНОСТЬ. Хрупкая, неистребимая, чья жизнь — миг, который «вечность».

Разве столетие наше не изобилует небезвинными жертвами и «злодеями развития»? Разве не исполнено оно страшной нарочитостью благих намерений — в одной упряжке с параличом воли перед лицом их непредсказуемых следствий? Взлетами поспешествующее движению вниз. За счет ума, гигантски раздвинувшего свои пределы, утрачивая мудрость.

Прошлое питает и мрачные прогнозы, и оптимистический активизм, но также нечто третье, в котором горечь и надежда соседствуют в споре, домогаясь равного голоса, — и не в этом ли искомом равенстве (где еще?) коренится смысл современности, столь очевидный и столь неподатливый?

Асинхронность процесса… На деле бок о бок два процесса — нарастающей индивидуализации и агрессивного усреднения. Последнее — и это сталинский взнос — уничтожение различий, культивирование тождества реакций, оценок, эмоций, выиаптывание цивилизационных своеобразий на гигантском пространстве Евразии и Советского Союза, «усреднение» человека в толще.

Недавно в альманахе «Источник» напечатана речь Сталина после уничтожения Тухачевского и других полководцев. Сталин произносит на военном совете странную и призамечательнейшую по откровенности и точности фразу: «Вот где наша сила — люди без имени!» Пришла пора Маугли, новых людей — их множество — на них опора…

Когда все измеряется историей, она – привод двигателя, очень мощного. И это яма провальная. Помните довольно пошлое выражение: война все спишет… Сходное: история все списывает. Жертвы ей по праву. Она и жертвы — едина суть, а посему — будьте готовыми стать жертвами, раз в ней.

А люди 80-х годов, яростные, непререкаемые и идущие к своей цели народовольцы, — они дети благополучных родителей. Конфликта нет. И — тишь примерно до послеоктябрьских 20-х, когда дети состоятельных родителей ринулись в революцию. Вот тут — разрывы, переворачивания судеб. А затем утихомирились примерно до 50–60-х годов.

Нет, мир, вероятно, не стал более веро-зависимым. Скорее, — в чем-то более СТРАДАЛЬЧЕСКИМ, ЗАДУМЧИВЫМ. Он — мир, который потерял ЦЕЛЬ. Даже не какую-то определенную, что мнилось надеждой, а оказалось — иллюзией. Потерял ВООБЩЕ ЦЕЛЬ КАК ТАКОВУЮ. И замер перед загадкой, как перед сфинксом: можно ли обустроить ЖИЗНЬ БЕЗ ЦЕЛИ?