Антисемитизм в СССР во время Второй мировой войны в контексте холокоста

Доклад директора Международного центра истории и социологии Второй мировой войны и ее последствий НИУ ВШЭ Олега Будницкого на конференции «Память о холокосте в современной Европе: Общее и разделяющее» (Москва, «Международный Мемориал», 25–26 сентября 2013 года).

Уважаемые коллеги, я буду говорить об антисемитизме в период Второй мировой войны. Две предварительных ремарки. Первая — о советских или постсоветских евреях, которые помнят 1930-е годы. Это время осталось в памяти как золотое, когда не было никакого антисемитизма и советское еврейство имело потрясающие возможности в самых разных сферах, что подтверждается статистически. Назову только один факт: евреев с высшим образованием в абсолютных цифрах было больше, чем украинцев. В относительных — накануне войны они составляли больше 10% всех студентов СССР. Если говорить о военной памяти — это единство и дружба всех народов Союза и опять-таки никакого антисемитизма, тем паче на фронте, не было. Если посмотреть интервью евреев-ветеранов, записанные в самых разных странах, поскольку советские евреи рассеялись по миру, то доминантной темой будет боевое братство и дружба. Антисемитизм возник после войны отчасти как государственная политика, отчасти как следствие нацистской оккупационной пропаганды. Если говорится об антисемитизме в войну, то обычно это связывается с Украиной и Белоруссией, в существенно меньшей степени с российскими территориями. Не могу не упомянуть, что есть и другой подход, уже основанный не на памяти, а на исследованиях. Скажем, Геннадий Костырченко считает, что политика государственного антисемитизма в СССР начала проводиться с 1938 года. Не обсуждая сейчас по существу, скажу, что с моей точки зрения это совершенно неверно, никакой политики государственного антисемитизма в довоенном СССР не было.

В своем выступлении я хочу оспорить те устойчивые стереотипы, которые остались в памяти людей. Я считаю, что антисемитизм не возник как следствие нацистской оккупации, он никуда не девался и проявился с первых же дней войны, причем я хочу специально говорить о территории Российской Федерации, которая до последних дней Советского Союза оставалась одной из самых моноэтнических республик, уступая в этом отношении только Армении. А на тех территориях, которые были оккупированы или прилегали к оккупированным районам, русское население превышало 90% (скажем, в Смоленской области — 96%). И даже Москва и Ленинград вовсе не были космополитическими городами, свыше 80% населения там составляли этнические русские. Если посмотреть на источники, причем такие, где тема антисемитизма не является центральной, видно, что они буквально переполнены свидетельствами ярко выраженных антисемитских проявлений с первых же дней войны. Например, Пушкин (Царское Село), цитирую дневник Лидии Осиповой-Поляковой:

«В Екатерининском парке выставлены три новых мраморных бюста, один из них совершенно замечательной работы, очень портретен, римский молодой патриций. Сегодня с соседкой Стелой, еврейкой, пошли смотреть. К нашему отвращению, патриций был весь в плевках. Стела говорит, что это потому, что у него еврейские черты лица. Я раньше этого не замечала, но после ее слов действительно увидела. Стало противно».

Но тут же она рассуждает, что никакого антисемитизма или антикитаизма в русском народе нет, есть только антикоммунизм, и что это просто хулиганская выходка. Может быть. Но вот такая запись от 15 августа 1941 года. Три дня спустя среди населения антисемитские настроения все же прорываются, от призывников можно услышать: «Идем жидов защищать». Август того же 1941 года, Ленинград, из воспоминаний Игоря Дьяконова, великого ученого-востоковеда, рассуждающего, что делать — уезжать из Ленинграда или нет. Только один член семьи, нянька Настя знает, что делать, и говорит:

«Ну что ж, и при немцах жить можно. В революцию бар резали, сейчас евреев будут резать, какая нам разница».

Есть такое мнение, что еврейское население как бы не знало, что немцы делают с евреями. Все всё знали. Запись в том же августе:

«У всех настроение такое, что все рушится. Я уже слышал, как на улицах группа пьяных кричала: “Бей жидов”, — как будто не было четверти века советской власти».

Антисемитизм был очень тесно связан с антисоветизмом, и в 1941 году настроения, что придут немцы и, наконец, не станет большевиков, были широко распространены. И вовсе не только в Прибалтике и на Украине, о чем обычно пишется в литературе, это было и в самой России, включая самые «благополучные» города Ленинград и Москву. 31 августа в том же Ленинграде Любовь Шапурина записывает после услышанных на улице разговоров:

«Жду спокойно нового хозяина без возмущения, без содрогания. Говорят, немцы все же лучше грузин и жидов».

Опять август 1941 года, американка Мэри Ледер (приехавшая в СССР подростком, вместе с родителями, помогавшими строить социализм, но быстренько уехавшими, — Мэри не выпустили из страны как советскую гражданку) разговорилась на улице с молодой казачкой, и та сказала:

The Germans will be here before long. They’ll take care of the Communists and the Jews (дескать, к нам придут немцы и разберутся с коммунистами и евреями),

и дальше Мэри рассуждает: она что, не узнала во мне еврейку, или настолько уверена в своих силах, что ей все равно, ее час пришел? После этого Мэри, которая приехала в Ленинград из Москвы, думая, что здесь будет безопаснее, села в поезд и поехала обратно в Москву. Наум Коржавин, подростком ехавший из Киева в эвакуацию летом или осенью 1941 года, вспоминает:

«В вокзальной сутолоке я однажды слышал, как одна колоритная казачка во всю мочь поносила понаехавших евреев. Обвинения ее были, в основном, бытового, отчасти даже вокзального характера, но темперамент совсем другой. “И куда же наши казаки смотрят, — возмущалась она, — взять да и скрутить им головы!”»

Ну, и так далее. Коржавин приводит еще несколько антисемитских эпизодов, с которыми он столкнулся в пути, в частности, он отстал от поезда и как-то пытался, чтоб ему помогли сесть в поезд, никто не помогает, и более того, машинист, случившийся здесь, говорит: «У твоего папки, наверное, миллион в чемодане припрятан», — и тут же воспроизводит бродячую легенду, что у какого-то еврея на вокзале открылся чемодан, а там был миллион рублей. Это, так сказать, простой народ. Если говорить об интеллигенции. Из сводки НКВД о настроениях советской интеллигенции, Москва, 21 июля 1941 года — один из советских писателей (неназванный) говорит:

«Пусть немцев боятся евреи, пусть они и воюют с немцами, если немцы войдут в Москву, я встану во главе немецкого отряда и буду вылавливать и уничтожать евреев».

Вот дневник Михаила Пришвина, чрезвычайно подробная и занимательная хроника настроений в городе и деревне. Он осуждает пораженцев, рассчитывающих, что «немцы установят правительство, более соответствующее духу русского народа, чем большевики и евреи». Сам Пришвин пишет:

«Для меня, все-таки, большевики как-то лучше, при победителях-большевиках мне ближе православный Бог, чем старый кумир, восстановленный немцами».

Тем не менее, в сводке от 27 августа 1941 года, описывающей настроения в среде интеллигентов, о писателе М.П. (я так думаю, что это Михаил Пришвин) сказано:

«Писатель М.П. считал, что для советской власти надвигается час тяжелых испытаний и катастрофа, наступает конец коммунизма во всем мире: “Перед каждым из нас теперь стоит вопрос: что делать? как спасти себя в этой катастрофе? Для большевиков и евреев мало шансов на спасение. Всех партийных русских людей уничтожать не будут, я думаю, что для меня даже возможна перемена к лучшему. 24 года при советской власти я отчаянно боролся за свое существование, меня из года в год травили евреи-критики, которым чужды мое творчество, моя философия”».

Думаю, что это все-таки Пришвин, очень конфликтовавший с Маршаком и т.д.

Ну, если мы от тыла перейдем к фронту, к армии, то вот слова рядового пехотинца Виктора Грановского:

«Если бы в роте знали, что я еврей, то в первом же бою я получил бы от кого-нибудь пулю в спину. Я не преувеличиваю».

На его счастье, когда он пошел добровольцем в армию в 16 лет, то ему по совету военкома (что любопытно, 1943 год!) вписали в графе «национальность» вместо «еврей» — «белорус», а «отчество» Михайлович вместо Моисеевич. Таким образом он стал Витей, белорусом из Гомеля, тем более что по-русски он говорил с белорусским акцентом. Можно привести много других свидетельств относительно антисемитизма на фронте, хотя тут очень много зависело от личности человека, от степени его ассимилированности и многого другого. Скажем, Владимир Гельфанд в своем известном дневнике постоянно жалуется на какие-то антисемитские проявления, а Павел Элькинсон слово «еврей» ни разу в своем дневнике не упоминает. Борис Комский тоже в дневнике не фиксирует никаких проявлений, хотя встречается с одним евреем, скрывающим национальность, которого расстреливали во время холокоста, он чудом спасся, был в партизанах и считал, что лучше не афишировать, что он еврей, даже в Красной армии. Можно привести еще много подобных примеров.

Чем это объясняли сами же евреи? Лев Копелев, допустим, считал, что антисемитизм, нарастание которого с 1942 года было заметным, вызван «необходимостью национальной и притом великодержавной патриотической пропаганды, необходимостью тактической и стратегической». О том же рассуждал и Борис Слуцкий. Говоря об антисемитских настроениях, я замечу еще вот что. Одна из самых распространенных легенд — легенда об отсутствии евреев на фронте. Но есть мнения, а есть статистика. Евреи были пятой по численности национальной группой в Красной армии после русских, украинцев, белорусов и татар. По моим расчетам, основанным на данных министерства обороны, 434 тысячи человек — это приблизительно полтора еврея на сто человек. Как эти евреи вообще могли быть сильно заметны? Это первое. Второе — представителей всех остальных национальностей, кроме перечисленных выше, было меньше, чем евреев. Но никто никогда не спрашивает: почему не было грузин, армян, башкир в армии? Объяснение, я думаю, только одно: этот самый антисемитизм, который в годы войны вылез. Откуда он взялся? Часто пытаются найти этому рациональное объяснение, например эвакуация. Бесспорно, были какие-то объективные вещи, вызывающие недовольство. Но был и такой, я бы сказал, на генетическом уровне антииудаизм. В своем докладе я опираюсь исключительно на источники личного происхождения, кроме некоторых сводок НКВД, например. Чрезвычайно любопытно читать, что говорили о евреях люди, вообще с ними не сталкивавшиеся. Тот же Коржавин с семейством прибыл в поселок Сим Челябинской области, где они поселились у местного жителя. Коржавин вспоминал:

«Александр Егорович направо и налево употреблял слово “жид”, приговаривал во время работы, с какой-то досады: “Вот, жид тебя задери, чего наделал!” Расшалившемуся малышу: “Ишь, жиденок, разбаловался! Уши надеру!” Или, наоборот: “Не балуй! А то жид придет, в торбе тебя унесет”. Причем хозяин даже не понимал, что те, которые у него живут, это евреи. Он с евреями раньше не встречался. Когда туда приехали эвакуированные московский рабочие, их приняли за евреев по двум причинам: было как бы известно, что все евреи бегут в тыл, и второе — они говорили “не по-нашему”, не по-уральски, а по-московски».

Другой рассказ. Эстер Файн, латышская еврейка, которая волею судеб оказалась на какое-то время в волжской деревне Ижлей Арзамасского района Горьковской области. Никто не верил, что она еврейка, и одна женщина сказала:

«Еврейки… Еврейки все Хайки да Сурки, с длинным носом да шпекулянтки». Эстер продолжала уверять, что она еврейка, ей говорят: «Ладно, поврала и хватит».

Самое замечательное — запись в дневнике Бориса Комского, который после ранения и лечения шел во главе команды выздоравливающих из госпиталя до места дислокации батальона. В октябре 1943 года, недалеко от Трубчевска Брянской области Комский записывает: «Странное дело, немцы не перестают болтать о жидо-большевиках, а бабы называют немцев “немыми жидами”».

«Немцами», «немыми» на Руси называли иностранцев, потому что их язык был непонятен, а в образовании «немые жиды» соединяются все народные представления о зле, которые есть. Средневековье. Сержант даже не понимает, какую находку для этнографа он записал.

В чем смысл того, о чем я сказал выше? Мы все знаем, что степень «успешности» холокоста напрямую связана с отношением местного населения. И в бывшем СССР это отношение совсем не было доброжелательным. Второй момент — если мы говорим об определенных сложностях и особенностях жизни евреев в СССР и о политике антисемитизма, то, с моей точки зрения, это вовсе не то, что было инспирировано сверху, это реакция власти на настроение снизу. И замалчивание холокоста тоже: хотя писали о нем в советских газетах, полного молчания не было, но нечасто; а на рубеже 1942–1943 годов, кстати, последовало распоряжение, чтобы евреи-журналисты взяли себе псевдонимы — это все следствие того, что прислушивались к настроениям масс. Говорить о бедствиях еврейского населения, защищать евреев была плохая пропаганда, которая подтверждала нацистские тезисы. И я думаю, что последующие действия советской власти объясняются именно этим, а не личным антисемитизмом Сталина или кого угодно, что, с моей точки зрения, недостаточное объяснение.

Наконец, что касается музея [Еврейского музея], хочу рассказать одну байку. Я был одним из тех, кто создавал контент, там много чего наслаивалось, и хотелось, чтоб в студии Великой Отечественной войны обязательно присутствовал Ефим Дыскин. Маршал Жуков считал подвиг Дыскина величайшим подвигом, совершенным одним солдатом в ходе битвы под Москвой. А именно — артиллерийский расчет, в составе которого был Ефим Дыскин, причем в конце Ефим остался один, уничтожил семь немецких танков. Немножко по-голливудски звучит, но это засвидетельствовано. Сам Дыскин был ранен четырежды. В апреле 1942 года указом Верховного Совета за битву под Москвой двоим людям было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза: генералу Панфилову и 18-летнему рядовому Дыскину. Но казус был в том, что Дыскин остался жив, лежал в Свердловске в госпитале, и когда пришли его поздравлять, отказывался: это не я, я-то жив, а того убили. Потом его отправили учиться на медика, и это была самая лучшая награда, потому что он уже не вернулся в действующую армию. Замечательная судьба, но все спрашивали при создании музея: а кто такой Ефим Дыскин? Второй момент. Кто самые известные герои битвы под Москвой? 28 панфиловцев. Кто их придумал? Их придумал по указанию одного еврея другой еврей, по команде Давида Ортенберга, подписывавшегося Вадимовым, их сочинил Александр, он же Зиновий, Юрьевич Кривицкий. Вот парадокс советского времени, советско-еврейской истории. Был реальный персонаж-герой, но с фамилией неподходящей, Дыскин, и была вымышленная история для вдохновления бойцов, и когда журналисты это делали, то отлично понимали, зачем делают и почему. Уж не знаю, какие из этого произвести глубокомысленные выводы, но информация к размышлению есть. Спасибо!

Источник: Уроки истории. XX век