Что происходит с Кремлем? Разгром «лояльного институционализма»

Сейчас можно часто услышать и в России, и за рубежом, что режим Путина «с самого начала был таким» и ничего нового с ним не произошло. И действительно, все негативные черты этого режима, разумеется, легко найти, двигаясь назад по оси исторических событий 2000–2014 годов. В частности, оборачиваясь назад, мы видим, что Дугин, Проханов, Кургинян и многие другие носители особой концепции «власти» — персонализированной, надинституциональной, сакрализованной — были публично активны весь период путинского правления. Система пропагандистского толкования «вертикали власти» тоже возникла не с Дмитрием Киселевым, а значительно раньше. Она была создана Сурковым уже в 2005–2006 годах. Чиновничество — в массе своей — стало усваивать образ государственного и народного «единства» и воспринимать его как естественный и потому единственный путь организации повседневной практики вскоре после думских выборов 2003 года. До 2003 года еще возможна была голодовка парламентской фракции прямо в здании Госдумы. Но после 2004 года укрепилось представление о «системном» поведении всего истеблишмента, и подобные публичные акции стали невозможны. Эта «системность» предполагала следование не институциональным, а неформальным нормам политического поведения, которое кремлевскими менеджерами быстро форматировалось, как «корпоративное поведение».

2

Путин — я имею в виду «образ Путина», путинскую стилистику — быстро пробуждал в российском политическом классе тягу к старым концепциям «русской особости». И главной чертой этой особости считалась «целостность» восприятия всего, в том числе и общества. В противовес мертвой «рациональности» Запада, русский человек целостно воспринимает и себя, и свою связь с землей, и свою связь с властью. История этого русского «философского органицизма» хорошо изучена. Леонтьев, Данилевский, Шпенглер, Гумилев с его «биологизацией истории» — все это уже активно существовало в современном российском идейном пространстве уже в 90-е годы. Но в тот период это проходило по графе «красно-коричневый синтез» и подвергалось давлению со стороны Кремля. В середине нулевых этот дискурс не был взят на вооружение Кремлем как доминирующий. Но носителей этого дискурса — согласно стратегиям Суркова-Павловского — следовало «включить» внутрь пространства «управляемой демократии» в качестве полезной среды, работающей на ее укрепление. Именно в этот период 2004–2008 все эти идеологи получили финансовую поддержку Кремля на различные сайты и клубы.

3

При этом два первых срока Путина и период медведевского президентства строились не только как укрепление «вертикали власти», но и как довольно обширный процесс институциональных реформ. Имелся широкий круг влиятельных членов бизнес-сообщества, правительственных менеджеров, представителей академической среды, экономистов, журналистов, которые игнорировали все эти концепции «целостности» как неадекватные, маргинальные и непрагматические. Всю эту среду полемически называли «системными либералами» (сислибами). Это совершенно неточная идентификация, мешающая понять происходящее сегодня. Строго говоря, несколько тысяч влиятельных участников Красноярского, Петербургского, Пермского, а затем Ярославского экономических форумов были вовсе не «либералами». Это были просто «институционалисты». Что это значит? Если мы возьмем для примера таких людей, как Кудрин или Шохин, Греф или Миронюк, то наивно было бы думать, что эти — и еще несколько десятков тысяч людей «верхнего эшелона» — работали в системе Путина только потому, что они были «коррумпированными конформистами».

Нет, эти люди были уверены в том, что «президентская республика» Путина — можно сказать, «монархия Путина» — это некая оболочка, зонт, некая плата за специфику России. За ее протяженность, разноукладность и плохое социальное наследство. Макроэкономические, отраслевые, социальные институты — все это энергично создавалось большим кругом деятельных людей, которые десять лет «работали под Путиным». «Политически» у них могли быть разные взгляды. Кто-то из них был либералом, а кто-то — консерватором. Их объединяла мировоззренческая прагматика. Они точно знали, что «надо модернизировать институты».

4

В 2003–2011 годах имелась «политическая сцена», и на ней все эти люди занимали обширный политический центр. Так называемая «управляемая демократия» заключалась в том, чтобы с помощью различных технологий обеспечить «институционалистам» доминирующее присутствие. Левые и правые радикалы — носители антиинституциональных взглядов — отжимались на обочину политической сцены.

Чтобы понять сам тип политической сцены, созданный в виде «управляемой демократии», надо представить себе российское общество 1900–1914 годов. В то время была монархия. Радикалы настаивали на ее свержении. При этом имелся широкий прогрессивный класс разных взглядов, включая земцев, кадетов, октябристов, аграриев, представители которого считали, что монархия — не главный вопрос. Она даже может сохраниться. А может и не сохраниться. А может эволюционировать в какую-то ритуальную форму. А может быть, в перспективе будет республика. А может быть, монархия дана нам Богом.

Но их всех объединяло понимание того, что надо развивать биржу, страхование, антимонопольное законодательство, банковские институты, суды, органы представительной демократии и т.д. и т.п. Буквально, как сегодня, они считали, что надо развивать не только экономические и социальные институты, но и «институты повседневной практики» — то есть, создавать «пешеходные зоны», нормы досуга и отдыха и т.д. Они — как и сегодняшние институционалисты — считали, что тогдашние «холмогоровы» и «лимоновы» — это нерелевантные люди, болтуны. Маргиналы, не понимающие, какие сложные институциональные задачи стоят перед Россией.

5

Именно институционализм позволял целое десятилетие находиться в одном политикуме Усманову с Аузаном, Авену с Полтавченко, Миронюк с Абрамовичем, Чубайсу с Якуниным. С другой стороны, он же и обеспечивал благополучное взаимодействие с Западом, мировыми институтами. При всех дефектах путинской системы, в 2003–2013, мировой истеблишмент в целом исходил из мысли, что в России продолжаются «институциональные реформы».

«Революция» случилась еще до Крыма. Можно взять точкой отчета отставку Кудрина (сентябрь 2011 года), можно — разгром Болотной (май 2012). Важным моментом было дело Пусси Райот — поскольку в нем опробовались новые механизмы массовой провластной мобилизации. Но суть ситуации в том, что далее произошла полная замена самой конструкции политической сцены и изменение политического центра.

Борьба между институциональным и потестарным пониманием власти закончилась на третьем сроке полным поражением «институционалистов». Весь центр оказался занят сторонниками «политической воли». Вполне лояльные институционалисты оказались отброшены с первой линии политического центра. На ней теперь расположился широкий круг деятелей, которые ориентированы на ценности, прямо обратные институционализму.

Вместе с их приходом, как правильно заметили А. Ахутин и М. Ямпольский, начался процесс «оприроднивания» политики. Если приглядеться к языку «единства и политической воли», то легко увидеть, что в нем происходит «натурализация» социального. Политические акторы мыслятся как тела. Каждое тело имеет свой «генетический/цивилизационный код». Эти тела переживают аффекты. Они сталкиваются друг с другом, как непримиримые животные, обороняющие свои ареалы обитания. Народ, нация, государство — все это мыслится как особая целостность, подобная телу живого организма. Государства «сердятся», «обижены», «мстят». Политическая история мыслится как «судьба». Это не «теологизация», а скорее именно «биологизация» политики. Ясно видно по ежедневным аргументативным практикам, которые кипят в новом «политическом центре», что нечто не может быть интегрировано, просто потому, что оно не может быть частью нашего «народного тела» (Пусси Райот, геи, либералы). И наоборот — нечто принадлежит нам просто потому, что является частью нашего тела (Крым). Тут теперь тела, а не институции.

Старый институционалистский консенсус — представление об обществе как о непрерывно модернизирующемся ансамбле акторов, которые согласовывают свои интересы в процессе коммуникации, пользуясь институтами, оберегая старые и создавая новые — полностью размонтирован. А ведь при всех неудачах и провалах именно он был подложкой, основой российской постсоветской политики более 20 лет. И вот теперь он отброшен.

6

В России победил не голлизм, а холизм. «Украинизация» российской политики завершила процесс уничтожения старого «политического центра». Эволюция поддержки Путина от «электорального большинства» на выборах 2012 года до «посткрымского большинства» 2014 года — это процесс выдавливания из политического центра умеренных либералов и умеренных консерваторов в пользу политиков и спикеров, которые ранее являлись маргиналами. Произошла гомогенизация политического центра. Теперь из него окончательно исчезло какое-либо разнообразие позиций. Теперь спикерами российского политического центра в России являются Мизулина, Мединский, Рогозин, Проханов, Дугин и др. Входным билетом в политический центр является поддержка «крымнаш» и допустимость военной поддержки русских за рубежом. Таким образом, «украинизация» российской внутренней политики — это окончательное изменение ландшафта политического центра.

7

Месяц назад в Москву приезжал Дэвид Ремник, и он спросил меня: «Что, либерализму в России —конец, в ближайшей перспективе у него нет шансов?». А ответ такой: сейчас вообще не стоит вопрос о либерализме. Он был разгромлен гораздо раньше. Вскоре после посадки Ходорковского и Беслана, в 2004–2007 годах.

Сейчас вопрос стоит о разгроме «лояльного институционализма». Алексей Кудрин в каждом своем интервью уже полтора года повторяет слова о том, что «политические институции отстают от развития социально-экономической сферы». Но, на мой взгляд, уже отстает в оценках и сам Кудрин. Поскольку сейчас вопрос стоит не о «развитии политических институций», а о сохранении от разгрома экономических и социальных. Разваливается не политическая машина «управляемой демократии» — о чем скорбит Глеб Павловский, — а быстро деградирует понимание ценности институций вообще.

Третий срок Путина оказался не только разгромом «оппозиции», но и — что хуже — вытеснением из политического центра «лояльного институционализма». При новом Путине — «путине крымского большинства» — вся политическая сцена занята антиинституционалистами двух типов: громкие восторженные спикеры «политической воли» и тихие бюрократы-конформисты, лишенные всякого интереса к сохранению и развитию институций.

В 2012–2103 годах Кремль «отжимал» с политической сцены участников акций протеста — одни шли под аресты, другие бежали из страны, третьи отступали в область приватной жизни. В 2013–2014 годах новость в том, что замолкают, сходят со сцены или вообще уезжают из страны «лояльные институционалисты». Старый консенсус добит Крымом и санкциями.

На мой взгляд, главный вопрос, касающийся будущего, заключен в том, когда, как и на какой основе ушедшие сейчас с публичных площадок институционалисты снова смогут образовать широкую системную среду.