Было — стало: исторические арабески

«Польский солдат — зверь. Он не просто идет в штыковую атаку, а, вонзив, проворачивает штык несколько раз так, чтобы кишки наружу», — отец рассказывает, как пробивался в 1939 году к Варшаве, выходя из окружения. «Я был военфельдшером, призванным на сборы по окончании третьего курса медицинского факультета и параллельно учился в школе искусств на вокальном. В первые же дни войны многие офицеры были убиты, а другие разбежались. Я остался один в офицерском звании. Ко мне подошли унтера: ты хлопец крепкий, командуй. Здесь немецкий арьергард, батальон снабжения. Ночью пробьемся в штыковой. — Ну, я же не настоящий офицер, военного искусства не знаю — я лекарь. — Ничего, мы подскажем. Ты нужен для авторитета». Так они вырезали батальон немцев и прорвались в Варшаву, которая еще оборонялась. За голову каждого участника ночного рейда немцы объявили награду, а за голову безумного поручика, моего отца, 10 000 марок. Мэр Старшинский наградил отца Виртутием Милитарием и пообещал переодеть всех в штатское и за день до сдачи выпустить остатки батальона. Он сдержал слово. Немцы его повесили за то, что не капитулировал.

Эмиль Пробштейн

Отец шел по дороге, направляясь в Белосток, откуда хотел добраться до Перемышля и переправиться на советскую сторону: граница после 1939 года проходила по реке Сан, делившей город на две части — немецкую и советскую. Семья отца была на советской стороне. Вряд ли он сумел бы перебраться на ту сторону, да случай помог. Неожиданно появился кортеж автомобилей. В одном из них был немецкий оберст, полковник вермахта. Выскочили солдаты, сбили отца с ног, заломили руки и притащили к полковнику. Отец знал немецкий с детства и говорил с мюнхенским акцентом. Семья отца перебралась в Польшу из Германии несколько поколений назад, но до прихода Гитлера к власти они поддерживали отношения с немецкой частью семьи. Дед учился живописи в мюнхенской хохшуле, школе искусств, перед Первой мировой войной. У отца было удостоверение варшавской школы искусств, хотя на самом деле он учился во Львове — медицине и брал уроки у Ады Сари, которая в свое время пела в Ла Скала. Оберст подумал, что отец — фольксдойче, так как говорил без акцента и в молодости не очень был похож на еврея. Тем не менее, приказал петь, чтобы отец доказал, что он не переодетый вояка. И отец спел «Зимний путь» Шуберта — и «Липу», и «Шарманщика» — на немецком. И оберст расчувствовался: «Поедешь со мной! Я тебя отправлю учиться в Италию». «Нет, герр оберст, у меня больной отец в Перемышле, и мне надо перебраться на ту сторону». И оберст помог! Сам переправил отца. И отец сумел еще пожить с семьей до апреля 1941 года, даже женился, когда его взяли на сборы уже в советскую армию, там же он начал учить русский язык. Обратный билет у него был на 22 июня. Он вернулся в часть. Поначалу его хотели было направить в формировавшуюся тогда армию Андерса, но отец отказался, опасаясь антисемитизма. Так он остался в советской армии — ни в Катынь не попал, ни в армию Андерса, так как не был кадровым военным. Выжил благодаря тому, что воевал с оружием в руках. В 1943 году был ранен и контужен и только после того, как поправился, начал петь в Краснознаменном ансамбле песни под руководством Усачева. В 1945 году взял отпуск и в советской военной форме приехал в Перемышль искать родню. На порог собственного дома его не пустили новые жильцы. На улице он встретил городского сумасшедшего в концлагерной форме, в котором узнал шурина. Его тоже не пускали в дом. Тот рассказал, что все остальные погибли в первые же дни войны — их просто расстреляли еще до отправки в гетто. У отца были деньги. Он переодел шурина и отправил его в Палестину. После этого сел в поезд и отправился на восток. В поезде у него открылась старая рана, и в Минске его сняли с поезда и госпитализировали. После выздоровления его демобилизовали. Он сначала обратился в филармонию, но там сказали, что нужен документ о высшем образовании, и он пошел в консерваторию. «Вам басы нужны?» — спросил он у председателя приемной комиссии. «Конечно, нужны», — председателем комиссии оказалась моя мама. Так отец остался в Белоруссии и в 1947 году принял советское гражданство. Солировал на радио и в филармонии до 1952 года, когда начался процесс над космополитами, после этого пел в квартете, а потом в хоре. Умер более 30 лет назад от инфаркта и похоронен на Северном кладбище в Минске рядом с мамой, которая умерла за четыре года до него.