Состояние войны

Россия вошла в состояние войны тихо и незаметно. Обошлось без объявления войны или чьего-либо нападения. Исторические события происходят незаметно, хотя при этом реальные (уличные) и виртуальные толпы могут орать что угодно и о чем угодно. Оказавшись в состоянии войны, Россия, по-видимому, нашла его вполне уютным, комфортным. Не к нему ли она шла давным-давно, еще с тех пор как на ее территории был объявлен классовый мир? Стоит перечитать и запомнить решение Совета Федерации от 30 сентября 2015 года, оно короткое: «Дать согласие Президенту Российской Федерации на использование Вооруженных сил Российской Федерации за пределами территории Российской Федерации на основе признанных норм и принципов международного права. Настоящее постановление вступает в силу со дня его принятия». Известный буквализм в следовании «букве закона» отброшен, и ссылка на пункт «г» части 1 статьи 102 Конституции Российской Федерации в этом же документе выглядит анахронизмом. Этот пункт относит в ведение Совета Федерации «решение вопроса о возможности использования Вооруженных Сил Российской Федерации за пределами территории Российской Федерации». Вопрос решен положительно, текст документа не содержит признаков, что это решение не было принято раз и навсегда.

В Украине до сих пор находятся пленные российские военнослужащие (впрочем, официально они — «бывшие» военнослужащие), театр боевых действий вроде бы не закрыт, но открылся уже другой, в мало кому известной южной стране. Цель этой войны туманна, но разве это имеет значение? Вообще, трудно понять, что имеет значение. Кто именно заметил начало новой кампании? Кто и какие эмоции испытал? В социальных сетях идут привычные перебранки, в огосударствленных и государственных медиа ожидается обычная нарастающая концептуализация очередной войны как исторически предопределенной (уже готов мем «Сирия — это сакральное место России»). Донецк/Луганск, где не происходит ничего захватывающего («отвод войск» не показателен для состояния войны), проигрывают конкуренцию в зрелищности. Надо полагать, что вслед за медиасредой одна война замещает другую и в сознании обычного типического представителя общества состоянии войны. Да, война — это процесс.

«Спасает» сознание экспедиционный характер этих двух перетекающих одна в другую войн. Кто каким-то образом избежал охваченности медиасредами, хотя это очень трудно, те могут вовсе и не заметить никаких изменений. Да и легко ли заметить в такой большой стране, что она находится в состоянии войны? Если только в Вашей семье или у соседей, коллег не происходит событие, которое уже так часто стали называть армейским эвфемизмом «Груз-200».

Состояние войны означает, что необходимость ведения и развития военной операции становится важнейшим приоритетом внутренней и внешней политики; общественные процессы рассматриваются как аспекты военной мобилизации и несущественное для нее — прекращается; ключевыми публичными фигурами становятся те, кто может обеспечить эту мобилизацию общественных ресурсов. Оформляется универсальный вектор, ориентирующий общественные дискуссии, так что любую из них быстро можно свести к «на пользу» или «во вред» продолжающейся военной кампании. Когда противник (какой на этот раз?) начинает действовать и переносить военные действия со своей территории на территорию России, это воспринимается как ожидаемое и неизбежное условие войны. «Фактор войны» присутствует в общественной жизни во все большей степени, так что сама эта жизнь упрощается. «Война все спишет», — говорится далеко не только по отношению к мародерам и садистам. Упрощается также информационный обмен, это неизбежно, и затем меняется восприятие времени, так что уже и непонятно, как можно было жить без постоянного присутствия войны «где-то там» и связанных с ней ограничений здесь. Жизнь переустраивается так, чтобы предоставить максимальные возможности условным «нашим» убивать. Да, «на основе признанных норм и принципов международного права». Вот Сирия. Сама по себе дискуссия о том, против кого «на самом деле» направлены удары ВВС России, обходится без обсуждения каких-либо последствий этих ударов для самой России. Перформативное утверждение военного присутствия российских вооруженных сил в регионе воспринимается как самоценное и самодостаточное явление, не имеющее прямого отношения к «нам». Как будто можно бомбить города чужой, пусть даже не соседней страны с единственной целью достижения некоего торжественного медиаэффекта.

А почему, собственно, «они» должны бы ограничиваться Сирией?

К вхождению в это состояние мы, живущие здесь, действительно готовились. Пробуждается какая-то давняя привычка экономии «обычной жизни» ради всеобщей мобилизации; экономии способности суждения, чтобы не вызвать подозрений того, кто (предположительно) будет отслеживать наши суждения в поиске вражеских; экономия свободы перемещения, которая в России имеет две модальности (заграничную и по стране), и когда в силу экономических и политических причин первая становится недоступной, то ведь все равно остается еще вторая. Телевидение и другие консолидированные с ним медиа уже давно перешли к расширенному воспроизводству пропаганды милитаризма.

Состояние войны узнается как обычное состояние. Почему-то одна из самых редких тем в современной социальной философии — тема мира, мирной жизни, примирения и т.п. Этого не сказать о «войне». Достаточно посмотреть на т.н. геополитику, что в ее мистическом, что в более рационалистическом вариантах, — кроме войн и подготовки к ним она ничего не видит. Когда-то император Российской империи был инициатором движения за мир; советская идеология опиралась на мирное сосуществование и «борьбу за мир» как на важнейшую идеологическую фигуру; именно это потеряно. Официальное миролюбие, сколь угодно выморочное и плакатное, — это та часть «советского наследия», которая была совершенно утрачена при переходе в постсоветское состояние. Когда-то министерство обороны называлось попросту военным министерством, и теперь мы понемногу возвращаемся в ментальные состояния, синхронные тому времени; это время до Первой мировой войны. Кто входит в эти «мы», выяснится лишь позже, в конце этого периода; когда-то ведь это будет; пока же никто не может быть относительно себя уверенным. Те, кто в начале века искренне полагали общеевропейскую войну устаревшей глупостью, с ее началом вдруг комфортно разместились среди ее самых последовательных и убежденных проводников.

Казалось бы, уже известно, чем «тогда» все закончилось. Но пока это неважно, да и неубедительны любые исторические аналогии. Сейчас кажется, что пребывание в состоянии войны может продолжаться неопределенно долго. Оно само собой дает ответы на многие вопросы, предлагая метод, описанный Егором Летовым: «Верю, что всего должно быть больше, Измеряю в глубину добровольные могилы, Подавляю седину, экономлю свои силы. (…) Переключись на черно-белый режим! И убивать убивать убивать убивать убивать». Убийство становится привычным обстоятельством жизни, и существенно ли, что в обстоятельствах экспедиционной войны оно полностью «где-то там», в виртуальных пространствах. К этому можно привыкнуть. Собственно, в легкости и незаметности привыкания к состоянию войны состоит фундаментальная этическая проблема для всех — в удобстве привыкнуть жить так, чтобы обстоятельства жизни направлялись мобилизацией, то есть необходимостью поддержания процесса убийства людей «где-то там».