Антитеррор: рефлексия

Гасан Гусейнов, доктор филологических наук, профессор Национального исследовательского университета «Высшая школа экономики»

Возможно ли вообще философское сопротивление?

Не уверен. Представленный в тексте взгляд мне вовсе не кажется философским. Более того, я воспринимаю его как антифилософский. Такое впечатление, что еще не было не только XX, но даже и XIX века. Как будто Гегель не умер в 1831 году, а Ницше еще не родился.

Страшно сказать, но даже кошмарный ИГИЛ, организация, запрещенная в Российской Федерации, предстает более профессиональным философом истории, чем автор, уверенный, что где-то существует удобная ниша, в которой он мог бы с другими такими же философами пересидеть нынешнюю ситуацию, глядя, как страны-члены ООН топят свой страх в решении проблемы потепления.

Задача философа не встать на удобное местечко во всеобщем сопротивлении «международному терроризму», оказывая влияние на «сознания» таких же обделавшихся от страха людей, а спросить себя, что в твоей собственной мысли — от террориста, а что — от того, кому террор собственно и адресован.

Мысль, исключающая из своего рассмотрения «террориста» как источник страха, а не как субъекта политического и антропологического действия, вовсе не философская.

Философ нашей эпохи в этом диалоге гораздо ближе к террористу, чем к его невинным жертвам. Потому что он понимает две вещи.

Первая. Террор — частный, личный, религиозный, националистический — это всегда ответ на другую, охотно не замечаемую форму террора, практикуемую государствами на протяжении столетий и десятилетий. То прискорбное обстоятельство, что террористическая деятельность целых государств не осознается как таковая, никак не оправдывает напуганных философических нимф. В их задачу как раз и входила констатация этих массовидных форм террора, знакомых гражданам СССР и КНР, КНДР и США, Великобритании и Франции — и во времена колониальных войн, и во времена преследования собственного населения за желание жить своею жизнью, и во времена войны во Вьетнаме или в Афганистане.

Философ вовсе не обязан оправдывать какую бы то ни было форму террора.

Но ему приходится быть готовым вот к чему. Стоит философу признать очевидный факт государственного террора, из которого только и вырастает терроризм частно-групповой, и вот уже его записывают в пособники террористов. Не нужно малодушно прикрывать смертным приговором Сократу демократический террор афинян. Не нужно прикрывать смертным приговором аятоллы Хомейни Салману Рушди или атаками братьев-мусульман на датских и парижских карикатуристов десятилетия террора, практикуемого в слаборазвитых странах при прямом содействии могучего своей философией Запада.

Мы не знаем, как развернулась бы мировая история, если бы Запад (в том числе — философствующий) сопротивлялся террористическим режимам Саудовской Аравии, террору властей против собственного населения в КНДР, террору в отношении оппозиции в Российской Федерации или Туркменистане.

Ведь террор — это не что иное, как устрашение всех путем непропорционального давления на некоторых. Там, где практика такого устрашения выводится из контекста разговора о «сопротивлении террору», философская мысль ничего не стоит.

Философ — это не «частное лицо без доступа к публичной власти». Философ — это частное лицо с прямым доступом к свободному высказыванию. Свободному, в том числе, да и в первую очередь, от страха.

Вот почему философ понимает всю проблематичность своего положения. Всю эту иронию текущей истории, когда надо произнести слова «организация, деятельность которой в РФ запрещена». Это ведь не только ИГИЛ.

Нет, дорогой философ! В Российской Федерации для некоторых граждан РФ запрещено, например, действие Конституции. Во устрашение всех остальных граждан. Да, бомбой не взрывают. Но отступаются от права.

Поэтому вопрос стоит крайне болезненно: готов ли ты, философ, хоть в чем-то солидаризироваться с правоотступниками, даже если те говорят, что борются с террором?

Философу, конечно, неприятно, что в разгар морализации ему напоминают о его родовой задаче не сопротивляться, прежде всего, истине. Мало того, философу приходится рисковать всем — ну, уж как минимум, репутацией — ради разговора с террористом. Сартр, 4 июля 1974 года час проговоривший с террористом и убийцей Баадером, сам попытался устрашить террориста и даже добился успеха, хотя далеко не все оценили эту встречу в тюрьме как победу Сартра, которого как раз и обвинили за сам факт встречи в «косвенном вовлечении в терроризм». Тот, кто и через сорок лет после ситуации Сартра боится, что может быть заподозрен в «косвенном вовлечении в терроризм», должен, говоря по совести, оставить занятия философией. Потому что это уж совсем последнее — заботиться о том, «что станет говорить княгиня Марья Алексевна».

Опасаться исламистского террора, наверное, нужно. Но никак не меньше, чем государственного террора — и на Большом Ближнем Востоке, и у его границ. А это устрашение приходит не откуда-то, а прямо отсюда, приходит не узнанным, хотя у философа было достаточно времени и сил, чтобы почувствовать приближение конца жизненной итерации. И если уж «страх быть ни за что униженным и убитым застает врасплох», а «мы ведь живем в очень мирных обществах», это значит только одно: думающий так почему-то отказывается от философии ради «критического конформизма». На эту словесную эквилибристику ответил Сократ в «Апологии». Ответ неприятный. Но зато правдивый.

Собственно, Сартр пошел к Баадеру потому, что понимал: и философия может быть инструментом устрашения даже самого сильного и решительного противника.

Елена Трубина, доктор философских наук, специалист в области урбанистики

«Cуметь продолжать думать, когда страшно», — пишет автор, сетуя на то, как легко многие сдаются, позволяя власти и медиа управлять своими чувствами и побуждать их к тому, чтобы занять сторону воображаемых «наших». Автор пишет и о том, что жители городов с прямым насилием не сталкиваются, что они знают о насилии опосредованно. Но число разочарованных горожан растет, и терроризм — привлекательный способ «что-то сделать». Мне недавно рассказали друзья, что в одном из парков Берлина женщина угощала гуляющих домашним печеньем, разговаривая с ними о местных сообществах активистов, а потом все они оказались в больнице, потому что в печенье был добавлен крысиный яд. Это похоже на детскую страшилку, но последствия урагана Сэнди, либо стрельбы в школе в Коннектикуте, либо трагедии, развязанной Брейвиком, — с нами, показывая, что нет такого места, где можно обоснованно чувствовать себя в полной безопасности. Причина в том, что это международные конфликты можно в конце концов отрегулировать либо смягчить, но нельзя отрегулировать обилие извращенных способов, какими обиженные жизнью люди пытаются удовлетворить жажду «что-то сделать». Новые угрозы невозможно предсказать, а цветущий милитаристский бизнес на обеспечении безопасности и обкладывание людей и институций миллионами инструкций и запретов их только множит. Поэтому наша надежда — на собственную способность отвечать на удары и успешно заботиться прежде всего о близких, сопротивляясь поощряемому властями росту темных страстей. Я пишу «наша» в ясном сознании, что я не одна, и это одно из немногих возможных сегодня счастий.

Виктория Файбышенко, кандидат философских наук, культуролог

Михаил Немцев описывает действия людей, опосредованно переживших событие террора, как «аффективную мобилизацию», которая, пытаясь приручить ужасное, запускает механизм его воспроизводства. Волна аффективной мобилизации делает «психологизированных субъектов» еще более психологизированными, то есть еще более уязвимыми.

Терроризм — это театр. Терроризм создает сцену возвышенного в человеческой жизни, исполняя ту роль, которую Кант приписывал зрелищу природных катастроф.

Зрелище террора сообщает о вторжении трансцендентного в обыденную жизнь, рассчитанную и обустроенную для удобства бесконечного продолжения самой себя. Террор — это Иное, пришедшее на ужин.

Довольно очевидно, что именно к этому древнейшему значению Ужаса взывают сами террористы. Террорист претендует на разыгрывание страшного суда; он сообщает, что мир, сколь угодно мощный, несамодостаточен, неавтономен, открыт для удара именно в силу абсолютизации собственной самозаконности.

И потому понятно, почему люди, сплоченные переживанием трансцендентной угрозы, сразу же пытаются восстановить абсолютную замкнутость своего мира, заключающуюся в исключительном праве этого мира судить себя и судить о себе.

Мне представляется, ловушка террора еще и в том, что террорист, воплощающий в себе предельную нелегитимность, тем не менее, уязвляет основание легитимности того мира, по которому наносит удар.

Террор ударяет, в том числе, по характерной для современного человека вере, что возможен абсолютный контроль за устройством своего мира и что именно успешность этого контроля и обеспечивает легитимность самого мироустройства.

Сотрясение оснований происходит не потому, что этот мир «капитулирует» перед террористами, а потому что фактически соглашается с претензией террориста выступать трансцендентной угрозой и в ответ на так понятое вторжение Иного как бы приставляет к собственной (всегда неполной — именно потому что принадлежащей миру сему) легитимности все более и более мощные внешние опоры, которых она не выдерживает.

Террорист соблазняет нас, своих потенциальных жертв, отождествить радикальный суд над собственным миром с актом террора против него и таким образом признать самого террориста подлинным судьей. Чем яростнее террор описывается как битва миров, как некое онтологическое столкновение, тем сильнее укрепляется позиция террориста как тайного судьи мира. Именно то, что выступает естественной психологической защитой от террора, одновременно укрепляет его трансцендентную позицию по отношению к миру, делает его носителем силы радикальной негации. Поэтому, например, объявление террориста нелюдью так легко соединяется с приписыванием террору роли мистического возмездия миру, который стал недостаточно правильным, недостаточно «нашим».

Моральным сопротивлением терроризму было бы (мучительное для нас) признание террориста принадлежащим миру существом.

Мне кажется благородной утопией предложение всем и каждому превратиться из психологизированных субъектов в субъектов философских. Понятно, что, пока мы живы, мы сохраняем аффектированную привязанность к собственной жизни, и это нормально. И все же, думаю, Михаил Немцев прав: из психологической ловушки террора высвобождает деабсолютизация своего мира, признание его смертности и осознание того, что бытие и бытие человеком не равно сохранению жизни. А это и есть предмет древней «науки умирать».

Александр Марков, доктор филологических наук, научный руководитель интернет-журнала «Гефтер»

Прежде всего, следует различать два вида террора. Террор, как мы его знаем из истории Французской революции, и давшей название этому явлению, был мифологическим сопротивлением философии. Он поднял из могил страшные признаки прошлого, угрожал яростью хтонических существ, сокрушал берега рационализма, исходя пеной мифотворчества. Философское сопротивление террору в таком случае отвечает просто задаче самой философии как рационального мышления. Но террор большевиков или террор «Аль-Каиды» и последующих организаций вовсе не нуждается в мифологическом антураже. Напротив, он выдает себя за высшую скептическую мудрость, за холодное отрицание, за расчетливый обман, за продуманное уничтожение. Трудно уследить за сменой его масок, но все его маски — рациональные. Когда удивляются студентам-философам, завербованным террористическими организациями («Как же, ведь они читали философские книги?»), то забывают, что речь не о временном эмоциональном увлечении, не об омуте переживаний, но о торопливости незрелого ума, не умеющего противостоять сильному высказыванию.

Мы сразу приходим к теме философии как зрелости ума. Действительно, философский ум — зрелый, но эта зрелость возникает не сразу. Когда философ просто одерживает победу в споре, это еще не зрелость. Равно как и когда философ пользуется плодами чужой победы, делая выводы о бытии, которое и так уже победило небытие, — это тоже еще не зрелость. Ни умение спорить, ни умение следовать за достижениями природы и ума — это еще не умение быть зрелым философом. Но когда философ окажется на стороне победы, зная, что еще победа далеко, когда увидит, как может победить тот принцип, который не имеет основания в текущей ситуации, когда речь философа изменит не только ситуацию, но и отношения между множеством ситуаций, действительных и мнимых, тогда философа можно назвать победителем. Такой победой всегда был гуманизм — умение сказать, что победившие обстоятельства всегда с человеческим лицом, а появление человека несет нескорую, но верную победу над дурными обстоятельствами. Из адвокатской практики, требовавшей толковать обстоятельства в пользу обвиняемого и использовать человеческий фактор где можно, и родилось великое движение гуманизма.

Терроризм тогда можно трактовать как бунт незрелости против зрелости, как сопротивление тому равновесию мыслей и чувств, которые дает только зрелость. Добиваясь вроде бы видимости своего действия, уничтожения цивилизации, террорист как раз хочет, чтобы видели не само действие, а его явление, это «оно» взорвалось, но это психоаналитическое «оно» и есть «я». Террорист пытается действовать, как действует автомат, а не как действует человек: когда террорист взрывает, он учреждает во взрыве (мнимо: видит, хотя видеть он отказывается) не стратегию воздействия, а аргумент, наподобие «гвоздя» в речи: ударить так больно, чтобы ни у кого не осталось ни в чем сомнений. Поэтому я бы говорил скорее не о философском сопротивлении терроризму, а о поэтике антитеррора. Поэтике, в которой нет места незрелым жестам: каждый «гвоздь» будет уравновешен рассудительностью, каждый выпад — полемическим аргументом, честно завоевывающим победу. В такой поэтике любой взрыв террора будет нейтрализован подходящей «рифмой» и «ритмом» разговора, вдруг меняющего ситуацию и требующего вместе найти наилучшее решение. Это и будет реальной политикой — политикой, в которой различные речевые приемы и доводы и могут, соперничая и показывая свой блеск, оспаривая друг друга и углубляя, соревнуясь за внимание и созидая понимание меняющихся ситуаций, создать реальность.

Анатолий Корчинский, кандидат филологических наук, доцент Института филологии и истории РГГУ

Философия может противопоставить террору только одно. И это не психологическая помощь жертвам, переговоры с террористами, перевоспитание политиков или организация гражданских акций. Это критика. Анализ социальных, антропологических, эпистемологических, этических условий, которые делают террор возможным. Собственно, она занимается этим уже не одно столетие.

В этом смысле задача, поставленная Михаилом Немцевым, одновременно ненова и крайне насущна. И поэтому, на мой взгляд, те вопросы о сущности террора, которые задает философ, ценнее того рецепта, который он предлагает.

Интересно, что они не касаются самого террориста, его мотивов, ожиданий и ответственности. Вопрошание смещается к характеристикам общественной реакции на теракт — со стороны правоохранителей, журналистов, обычных граждан. Но акценты расставляются таким образом не потому, что наше общество, осуждающее любой террор как метод борьбы — от народовольцев до ИГИЛ, — раз и навсегда решило для себя моральную проблему политического насилия. Наша непримиримость в отношении «террористов всех мастей» объясняется не прогрессом нравов, а идеологией «безопасности», навязываемой государством не в целях предотвращения реальных угроз, а в целях сохранения чрезвычайных полномочий и права на насилие. Если мы и сегодня можем сочувствовать герою фильма «V — значит вендетта», романтическому революционеру и террористу, — значит, борьба за содержательное наполнение понятия «террор» еще идет и все может повернуться самым непредсказуемым образом.

Но если сегодня мы можем задавать не все вопросы, то даже те, которые мы можем адресовать самим себе как зрителям и потенциальным жертвам, а не террористу, очень важны. Я бы выделил, по меньшей мере, три из них. Их также касается в своей статье Михаил.

Во-первых, это вопрос о неочевидных аспектах антитеррора. Немцев верно замечает, что власти не столько заботятся о жертвах или безопасности заложников, сколько об уничтожении (а не аресте) террористов. Но почему? Не потому ли, что жизнь обывателя на самом деле вообще не стоит на кону? И не только в силу того, что покушение на нее является лишь поводом для введения в действие полицейских или военных мер. Еще Бодрийяр заметил, что опасность террориста для системы власти не в том, что он убивает людей или угрожает пошатнуть государственные устои, а в том, что он гибнет, предъявляя свою смерть как вещь, которая не вписывается в символический порядок, основанный на порабощении, то есть отчуждении у человека возможности свободно распоряжаться собственной смертью. Поэтому силовикам важно — как при потлаче — не забрать (как происходит при аресте), а, напротив, подарить террористу «правильную» смерть до того, как он успеет презентовать публике свою, дикую и необузданную, обладающую огромным разрушительным потенциалом.

Второй вопрос касается переоценки террора обществом, которая оборачивается его недооценкой, и наоборот. Постоянное напряженное внимание к теме не только создает тот резонанс, на который в конечном счете и рассчитывает террорист, но и делает заведомо неадекватной любую реакцию на теракт. Как показывал Борис Гройс, террорист в любом случае оказывается в выигрыше: и в случае всеобщего попустительства, и в случае антитеррористической паранойи, приводящей к сужению гражданских прав и свобод. Кроме того, мы постоянно путаем силу и слабость террора. Например, силу террора мы воспринимаем как его слабость, считая, что террориста можно обезвредить путем физического уничтожения, и не придавая существенного значения моральному воздействию теракта. В то же время мы усиливаем его объективную ограниченность в средствах посредством демонизации и сакрализации — превращения в образ абсолютного зла.

Третий вопрос — о том, как террор связан с чувствами обывателей. Историки (например, О.В. Будницкий) уже применительно к акциям русских радикалов 1870–80-х годов отмечали особую установку на публичность и медийность, а главное, на «заразительность» террористического насилия. В теракт, как в информационно-аффективную воронку, вовлечены не только его непосредственные участники, но и все, кто сочувствует, гневается, боится оказаться на месте жертвы. И дело не в том, чтобы «выключить телевизор», разорвав порочный круг сопереживания, ненависти и страха, в потенциале подготавливающий новые террористические события. Кажется, Ханна Арендт указывала на тесную связь сочувствия и насилия в рамках революционного террора. Круговорот насилия основан на том, что (со)страдание и гнев, чувство утраты и чувство превосходства могут взаимно конвертироваться на основе компенсаторного механизма. Зло постоянно пускается в оборот, то и дело переставая быть самим собой и, следовательно, оставаясь не только безнаказанным, но и незримым при всей своей очевидной наглядности.

Ричард Темпест, американский славист, профессор, директор Русского, восточноевропейского и евроазиатского центра Иллинойского университета (США)

Терроризм есть явление коммуникации, ибо его прагматической целью является публичное провозглашение некого политического, национального или религиозного посыла, мобилизация сторонников и устрашение оппонентов. Зрелищные картины убийств и разрушений, а в случае «Исламского государства» также сцены пыток перед камерой, приковывают внимание СМИ, — которым свойственно давать приоритет визуальному и повествовательному эффекту, — и усугубляют воздействие на умы и эмоции. Взрывающие себя в ближневосточных локусах смертники-бомбисты суть бородатые (м. р.) или щетинистые (м. и ж. р.) означающие радикально-исламистского нарратива. Лучшим литературно-учебным пособием по терроризму остается роман «Бесы» Достоевского, в котором выведены террористические типажи: харизматичного лидера (Ставрогин), антихаризматичного организатора (Верховенский-младший) и ряда рядовых радетелей крайних форм идеологически обусловленного насилия.

Роман Евстифеев, доктор политических наук

Тематика философского сопротивления терроризму мне представляется чрезвычайно значимой, личностно, общественно и научно. То, что именно эту тему поднял Михаил, — это очень правильно, актуально и необходимо. Более того, вообще тема философского сопротивления некоторым явлениям нашей жизни (а в крайнем виде — большинству этих явлений и, для кого-то, и всей жизни!) в силу определенных причин мне кажется перспективной не только и не столько для философов, сколько для нашего общества, переполненного угрозами насилия и принуждения, самим насилием и принуждением. Как отвечать на эти угрозы, как отвечать на насилие и на его самое предельное выражение — терроризм? Ответы могут быть разными. Михаил как философ и гражданин предлагает подумать над совершенно неочевидным вариантом ответа на эту очевидность нашего бытия.

Это непросто, это сложно, это требует, скажем так, отрыва от реальности, от актуальности, если под реальностью и актуальностью понимать мейнстрим общественного дискурса, выражаемый в массмедиа, социальных сетях, социально одобряемом поведении и высказываниях. Как вырваться из этого? Можно обыденно пройти мимо, вздохнув и забыв. Можно обратить внимание, потратив долю сопереживания. Можно поступить более политически ориентированно, но придав некоторую философичность ответу, как это сделал когда-то Ги Дебор, придумавший и объявивший, что «история терроризма пишется государством», и обвинивший именно этот социальный институт в целом, во всей его сложности и неоднородности, в насаждении и поддерживании страха в обществе.

Философ Михаил Немцев не дает точного ответа, как философски сопротивляться терроризму, где собираться, как организоваться и что делать философскому сопротивлению. Но главное сказано. Этот мир можно изменить, можно изменить некоторые его важные элементы, изменить нашим отношением, философски подготовленными и осмысленными состраданием, страхом, солидарностью. А если удается продолжить этот дискурс интерперсонально, то философское сопротивление терроризму растет, самоорганизуется, развивается.

Получится ли что-нибудь из этого? Что-то получится. Это не бизнес-план и не стратегия развития корпорации. Мы никогда не знаем точно, что получается из таких сложных проектов, как человек. Но сформулированная М. Немцевым задача — попытаться «перестать жить в мире, направляемом терроризмом и антитерроризмом», — невероятно человеческая, привлекательная и манящая перспектива.

Михаил Богатов, кандидат философских наук, доцент философского факультета Саратовского государственного университета имени Н.Г. Чернышевского

Спасибо Михаилу за замечательную статью, которая возвращает (в каком-то смысле) к вопросу о статусе философии. Однако не о ней речь, а о роли философа в мире террора. Соглашаясь с положениями предлагаемого текста, хочется, тем не менее, задать вопрос о статусе теракта. С одной стороны, теракт, подогреваемый средствами массовой информации (нет смысла совершать теракт там, где о нем будет замолчано; террористы зависят от прессы «цивилизованных» стран), доставляется до нас в определенном освещении, вызывая, как говорит Михаил, страх. Соответственно, сложившаяся привычка воспринимать информацию о теракте (именно так) привычно направляет наши впечатления по отведенному и цементируемому соцсетями руслу (кто окрасил аватарки в цвета Франции, а кто нет, кто скажет о себе «я — Шарли», а кто нет и т.д. — реальные люди начинают буквально ссориться друг с другом по этому поводу, объединяясь с теми, кому в реале не стали бы пожимать руки прежде, и ссорясь с теми, кто был их другом). Михаил предлагает нам обратить внимание на проблему терроризма уже на этой стадии. Продолжать мыслить, принимая, с одной стороны, условность подобных направлений и русел (их политическую ангажированность) и, с другой стороны, признавая их эффективность (люди в любом случае будут «вестись» на это).

Что касается политических последствий (в широком, аристотелевском значении политики), то информация о терроре служит элементарным способом прочертить линию властной демаркации в тех сообществах, которые собрались не по поводу государства и не находятся, соответственно, в непосредственном подчинении любой из партий. Поэты, интеллектуалы и даже интеллигенты, гордящиеся своей неангажированностью, сами — перед лицом подобной информации — разделятся и воссоздадут политический расклад без всякого внешнего вмешательства. Государство само зарождается изнутри подобных сообществ, что и требовалось доказать, — и уже никакие поэзии, науки и таланты не устоят перед вопросом: «а с кем ты?». Кстати, этой же разделяющей цели служит значительная часть нашего законодательства: закон о курении расколол людей не меньше, чем «Шарли». Но это все об эффектах. Теперь о терроре.

Думается, что страх умереть — это слишком уж экзистенциальный и, если угодно, «чистый» страх. При информации о террористах пугает обычно иное — и тут философу есть о чем подумать. Дело в том, что мы сталкиваемся с иным образом жизни. Не романтично «Другим» (как того хотели Деррида и Левинас), а с брутально иным. Кто-нибудь хоть раз представлял себе в качестве (анти)утопии, что было бы, ежели ИГИЛ захватил власть во всем мире? Что, эти люди хотят построить свое государство со своими парками, университетами, офисными центрами и торговыми моллами? Кажется, что это трудно представить, и вот почему: мы имеем дело с иными людьми, которые не ставят себе целью не то что «счастливо», а вообще хоть как-то «жить» в любом из нам понятных значений. Вот это-то и должно «пугать» больше всего: что рядом обитает жизнь, которая все вещи, кажущиеся нам безусловными (при всех наших различиях), просто — именно просто! — игнорирует. Все мыслительные постройки, начиная с греков, перестают работать. Но и это еще не так «пугает». Хуже этого, что ни одно из «цивилизованных обществ» не может предложить какой-то убедительный образ жизни, объединяющий граждан разных социальных и экономических страт. И, тем самым, главным препятствием на пути к непродуманному, но предполагаемому бездумно само собой «счастью» объявляется терроризм (до этого — «экономический кризис»). Очень удобно находиться в зависимости от терроризма, пусть и негативной. Люди с экономическим достатком очень хотят «жить» и видят в этом смысл: им принадлежат СМИ, и они же говорят о том, как терроризм хочет разрушить «нашу с вами» хорошую жизнь. Люди с долгами и находящиеся в уже даже не экономической, но онтологической нищете, могут уставать от этих объединительных призывов, поскольку, избавься мир от терроризма совсем, этим людям все равно лучше жить не станет. Вот это — уже причина для тревожного сигнала. Вряд ли сторонников террористов привлекает мусульманский рай. Терроризм — это не привлечение-к, а бегство-от. И вот это страшно, поскольку порождается он тем, от чего люди бегут, что неизменно и безнадежно уже здесь, рядом, а не где-то на границе Сирии.

Философ в этом смысле мог бы заново спросить о счастливом образе жизни для всех граждан полиса (не дать программу, а просто осмелился бы спросить). И по тому, как ему это не удастся (как его граждане полиса поднимут на смех и осудят — спросят, как привыкли: «кремлевский» он или «либерально-европейский», чей и т.д. — то есть просто нельзя уже слышать друг друга), мы и видим тревожность ситуации. В которой терроризм — лишь один из симптомов. Пусть и самый вызывающе-безобразный.

Дарья Дроздова, историк науки, преподаватель НИУ ВШЭ

Человеческое лицо терроризма

Отклик на текст — это не академический труд, поэтому позволю себе не строить концептуальных конструкций, а говорить от первого лица и опираться на собственный опыт.

У меня нет страха перед терроризмом самим по себе — и последние события никакого особенного аффекта, который бы отличался от других видов сострадания и сопереживания, у меня не вызвали. Да, мне страшно жить в этом мире. Каждое утро, выходя из дома, я напоминаю себе, что сегодня могу не вернуться домой. Меня может сбить машина на пешеходном переходе, мне на голову может упасть сосулька или кусок лепнины, я могу упасть на рельсы в метро, меня может подстерегать недоброжелатель в темном переулке… Мир мегаполиса — это плотный клубок людей, машин, опасных технических устройств и природной стихии, в котором маленькое живое тело никогда не может чувствовать себя в безопасности. Привносит ли терроризм в этот повседневный фон опасения за свою жизнь что-то новое?

Счастливые люди летели домой из теплой южной страны, но их близкие их не дождались: самолет развалился в воздухе. Самолет — сложное техническое устройство. И как бы мы ни старались предотвратить любые катастрофы, они порой случаются. Это страшное горе для всех, кто потерял своих любимых и близких. Это лишний повод содрогнуться для всех тех, кто и так боится летать самолетами. Но как меняется суть и интенсивность нашего переживания, когда мы узнаем, что причиной крушения самолета была не техническая поломка, а заложенное взрывное устройство?

Молодые и веселые люди пошли вечером на концерт. Но на концерте произошла трагедия, далеко не все вернулись домой. Это страшно — столько молодых жизней оборвалось в один вечер. Обычный вечер, обычная жизнь большого города — мы сами могли бы быть на месте любого из них. Но в одном случае причиной гибели людей стал внезапно вспыхнувший пожар, а в другом — целенаправленный расстрел, организованный террористами. Что же происходит с нашим аффектом и с нашим состраданием перед лицом столь схожих — и столь разных — событий? Почему одно событие остается незамеченным, а другое порождает сильнейшую эмоциональную реакцию?

Если философия, как пишет Михаил, может и должна помочь нам нейтрализовать волну аффекта, порождаемую терроризмом, то не тем ли, что она способна побудить нас задуматься над различиями, которые делают наш страх перед террором таким особенным, сильным и всеохватывающим?

Самолет — сложное техническое устройство, но люди десятилетиями работают над тем, чтобы сделать его безопасным. Люди изучают аэродинамику, устройство материалов, электрические системы, психологию принятия решений, чтобы предусмотреть и предвосхитить все, что может произойти в воздухе. Единственное, что люди не могут до конца контролировать, — это злую волю другого человека или группы людей. Материю мы можем просчитать, другой человек остается для нас всегда Другим — неуловимым, непредсказуемым и неподконтрольным. Опыт многих стран показывает, что злой умысел зачастую оказывается сильнее самых изощренных режимов контроля и систем безопасности. Чем больше личного пространства есть у человека, которое укрыто от взгляда окружающих, тем более коварные замыслы могут в нем зародиться. И эмоции, порождаемые страхом перед терроризмом — то есть, по сути, страхом перед непредсказуемой волей другого — крайне опасны, ибо разрушают доверие, на котором держится человеческое общежитие, и обеспечивают поддержку проектам по усилению контроля над пространством человеческой свободы. Однако внутреннего мира этот контроль достичь не может по определению: другой остается всегда Другим, только что-то важное оказывается уже безвозвратно утеряно.

Мария Туровец, магистр политологии, редактор сайта журнала Ab Imperio

Что сказать о самом тексте? Читать его тягостно и трудно, предложения Михаила Немцева не слишком убедительны. Насколько можно назвать сопротивлением «прохождение мимо», когда все вокруг захвачены страхом? Боюсь, это еще одна разновидность «тайной свободы», которая на поверку оказывается и не свободой, и не сопротивлением. К тому же, проблема терроризма — не только теоретическая; она давно и глубоко укоренена в практике. А практические проблемы невозможно разрешить без действий, которые далеко выходят за рамки философии. Действие — вообще, лучшее лекарство от страха. А если и не само действие, то хотя бы иллюзия его возможности. Например, если пытаться «управлять» летящим аттракционом, становится не так страшно. В современном мире такую иллюзию создает демократия.

Однако, мне кажется, философия может внести весомый вклад в борьбу с терроризмом, например, тем, что даст его непротиворечивое определение. Является ли то или иное действие терроризмом, сейчас решает государство и бульварные газеты, но не философы. А жаль, потому что иначе в дискуссии с очередным экспертом можно было бы сказать, что «терроризм» — всего лишь пропагандистский термин. К такому выводу пришла, например, Донателла дела Порта. Ссылаясь на множество мнений исследователей, она доказывает, что понятие «терроризм» — лишь производное от политической конъюнктуры и не отвечает на насущные жизненные вопросы. Хотя она, конечно, не философ, а социолог.

А значит ли термин «терроризм» хоть что-то с точки зрения философии? Вот Гасан Гусейнов в этой подборке выше пишет: «Террор — это не что иное, как устрашение всех путем непропорционального давления на некоторых». Это уже лучше, чем обыденное представление о злых террористах в чалмах и паранджах. Но относится ли тогда к террору инцидент в ОВД «Дальний»? А показательные изнасилования, видео которых распространяют и используют для устрашения чуть ли не успешнее записей сами-знаете-какой организации? Если следовать такому определению, то относятся, а значит, надо или проговорить это, или выработать другое определение террора.

Это, конечно, задача для более серьезной и долгой работы, чем ситуативная реакция на тот или иной информационный повод. Но если говорить о немедленной реакции, лучше бы, чтобы она была такой.