Ян Пробштейн
Как просторна жизнь: Кэтлин Рэйн (1908–2003)
Командор Великобритании, Кэтлин Рэйн
2 517 
© Topfoto, via The Telegraph
От редакции: Стихотворения Кэтлин Рэйн публикуются в переводе Яна Пробштейна.
Английская поэтесса Кэтлин Рэйн (1908–2003) прожила без малого сто лет. Юность ее пришлась на эпоху расцвета модернизма. Ее кумиром был Уильям Батлер Йейтс, а Уильяма Блейка она называла «Мастером». В своем собственном творчестве она, если можно так выразиться, двигалась вглубь — от наблюдения за действительностью, окружающей жизнью — к глубинным вопросам бытия. Даже ее феминизм окрашен мистическим и религиозным опытом. По убеждениям она была экуменисткой, однако религиозной поэзию ее назвать нельзя: это скорее духовная поэзия, в которой происходит встреча восточного и западного мистицизма. Неслучайно она была одной из тех, кто в 1980 году основал в Лондоне журнал и издательство «Теменос», а затем с помощью принца Чарльза — Академию Теменос, посвященную изучению философского, духовного и эзотерического наследия как Востока, так и Запада. Получив после окончания школы стипендию, Кэтлин Рэйн была принята в Кембридж, однако, посчитав, что литературу она знает, решила заниматься наукой, но тем не менее поэзия стала уделом ее жизни. Она написала несколько книг о Блейке, исследования о Кольридже, Джерарде Мэнли Хопкинсе и Йейтсе и несколько автобиографических книг. Первую книгу стихов «Камень и цветок» она опубликовала в 1943 году, а собрание ее стихотворений было издано в 2001-м. Лауреат многих престижных литературных премий, член королевского литературного общества, она была удостоена золотой медали королевы, звания командора Великобритании и Ордена Почетного Легиона Франции. На русский язык было переведено только одно ее стихотворение «Кладбище в Шотландии» (пер. Г. Кружкова // Английская поэзия в русских переводах. ХХ век. М.: Радуга, 1984. С. 393).
Сама Рэйн писала, что «цель поэзии — не записывать все и вся, чтобы просто описать либо внешний мир, либо какое-то субъективное состояние, но чтобы воображение поэта говорило с воображением читателя». Как писал Брюс Мерфи (Bruce Murphy), в поэзии Кэтлин Рэйн — геологическое чувство времени [1].
Не моя радость,
Чья мелодия хлещет
На мое скалистое ложе: как долго будет течь,
Пока размоет камень,
В который я превратилась?
(Из «На пустынном берегу», 1974)
Поэт находится внутри природы не только как наблюдатель, но и как часть ее самое, превращаясь в скалу, в камень, который размывается водой и исчезает во времени [2].
Погрузив руку в сияющую воду,
На белом песке под водой я собирала
Ракушки, принесенные к берегам, где я одна
Населяю конечный мир лет и дней.
Собирая сокровища с морского дна вчерашнего тысячелетья,
Держу в руках формы, созданные в день творенья.
(«Ракушки»)
Осознание времени, знание того, что «нeт мечты призрачнее этого / Теченья кажущегося мира», призывает к жизни «мага грезящего сознанья», каковым могли бы стать и мы, если бы отказались от близорукой поглощенности самими собой. «Постоянно порождающая самое себя вселенная как бы застигнута поэтом Кэтлин Рэйн в процессе этого рождения», — пишет Мерфи [3]. Рэйн понимает, что нет освобожденья от времени: «Время разрушитель, / Освободитель, очиститель», — пишет Кэтлин Рэйн, что перекликается с мыслью, высказанной Элиотом в «Четырех квартетах»: «Время есть разрушитель. И время есть хранитель». Эдвард Гиббон писал, что история — это «регистрация преступлений, глупостей и бед человечества». Элиот, напротив, сказал, что «История может быть рабством / История может быть и свободой». Поэт, который способен увидеть только свое местное время, не может увидеть ни себя, ни большого времени, однако «поиски пересечения времени с вечностью — занятие лишь для святого» (Элиот, «Четыре квартета»). Рэйн убеждена, что за культуру, цивилизацию нужно бороться, даже если эта борьба обречена на поражение:
Цивилизации лишь тот
Цену знает, кто платил.
И за нее сражался Рим
До христианской благодати,
Чтоб орды у его ворот
И варваров держать в узде.
Пал Рим; и как тогда, падет
Цивилизация и мир,
Но то, что гибнет, славлю я.
(«Возвращение в Нимфу» [4])
Мудрость и возраст позволяют Кэтлин Рэйн смиренно заметить: «Я прожила / Жизнь, и этого довольно», однако она чувствует и свободу от преходящего времени: «Теперь я стара и свободна от времени / Как просторна жизнь».
Кэтлин Рэйн (1908–2003)
Хрустальный череп
В фокусе мысли нет лица,
фокус солнца — в кристалле без тени.
Гибель жертвы во власти богов.
Вне поля зренья лежит фокус любви,
лик любви— это солнце, зримое всеми,
череп жертвы — это зрения храм.
Очи жертвы — этo кристалл прорицаний.
Солнце жизни очищает цвета.
Кристалл черепа — это произведение солнца.
Камень, который погубит меня, лишен тени.
Солнце сражает насмерть ударом полудня.
Прозрачность кристалла — есть суд божества.
Совершенство человека — в достойной смерти,
Хрустальный череп — есть бессмертие жизни.
Сила богов — в уменье принять любовь.
Совершенство света есть разрушение мира,
а смерть и любовь вращают лики ночи и дня.
Озарение черепа — радость богов.
Покидая Уллсуотер
I
Прощаний воздух полн,
И вольный мир заброшен навсегда,
У серебристых вод лежит, опустошен,
Где горы падают — возводят города,
В горниле этом феникс сжег себя.
II
То озеро в мечтах,
то дерево в крови,
то прошлое в костях,
всей силою любви
люблю цветы лесные,
и страхом ста смертей,
я тьмы страшусь ночной,
а в памяти моей —
Евангелье листвы, но
Жить в настоящем странном
Так странно мне самой!
Ветер времени
Время раздуло бурю, и дни в возбужденье;
Меж часом и часом разверзлись могилы,
Улицы и дома сметает теченье,
Которое остановиться не в силах.
Ночь городá разрушает; суше с водой не сравниться;
Мы тонем в опустошенной заре; на горизонте — ни птицы.
После пронесшейся бури на берегах —
Осколки восторгов и нас, вчерашних,
Мертвых моллюсков в мертвых домах.
Воздух
Здесь голубей и ангелов приют,
Пчел Геликона, облаков, огня,
Здесь музыка и равновесье мира.
Танцор, не устающий танцевать,
Скрижали вечной мудрости на пыли
Летучей запечатлевает или
Абстрактные скульптуры на снегу.
Здесь нет препятствий ветру, но порой
С вершины летом кажется, что воздух,
Воде подобен — до скончанья мира
В ней будет свет сиять. Меж двух мгновений,
Как в музыку молчанье, Божья птица
Слетает, открывая путь сквозь время.
Слово стало плотью
Слово, чье дыхание — атмосфера земного шара,
Слово, творящее мир, который повелевает ветрами,
Слово, с уст которого слетает птица и ввысь стремится,
Слово, которое дует в солнечный горн,
Чье молчание — это виолончельная музыка звезд,
Чья мелодия — это заря, а гармония — ночь,
Слово, чей след в озерной воде, чей отражается свет
В заводи, в бурном потоке и водопаде,
В акварелях росы, облаков и в спектральном дожде,
Слово, которое выбито в камне, в горных массивах,
Слово есть пламя солнца, огонь внутри атома,
В строе атомов, кристаллической симметрии,
Грамматика пятилепестковой розы и шестилепестковой лилии,
Спираль листьев на ветке, завиток раковины улитки,
Вращенье сплетенных растений на осях света и тьмы,
Инстинктивная мудрость рыбы, льва и барана,
Ритм поколений папоротника и плюща,
Всплеск плавника, взмах крыла, биение сердца, ритм танца,
Иероглиф, который точно расчислил
Птичье перо и крыло насекомого, рефракцию многочисленных глаз
Созданий земных — многоглазое зрение мира;
Определение тайны — как назовем
Дух, облаченный в слово, мир, человека создавший?
Скиталица Изида
И это тоже мой душевный опыт,
Тот расчлененный мир, что богом был —
Разбросаны остывшие останки,
Реальна отошедшая реальность.
Под капюшоном черным собирая
Останки обесчещенные жизни,
В пустыню одиночества гляжу —
Погибший мир, опустошенный разум.
Божественный, он в доме мира жил,
Как платье, день носил и красоту
Свою являл в зерне и в человеке,
Плывя вдоль плодородных рек. Любовью
Он наполнял мое пространство ночи.
Вот — очертанья рук на туче тают,
Из ран солдата кровь его течет,
Его останки на полях сражений,
Как самолета фюзеляж в песках.
Собору мертвому подобен череп,
Лучи короны на консервных банках
И в груде битого стекла сверкают,
В канаве водосточной — отблеск глаз,
А сила — в камне павших городов.
Копаясь в соре кухонном мечтаний
Средь черепков прошедшего, найду ли
Его любимый оскверненный лик?
Ужели бездны сна — его могила?
За смутным краем ночи, в склепе страха
Его останки. Даст ли силу бред
Кошмара? В гибельной пучине той
Король-рыбак лежит ли? По фрагментам
Божественным мандалу созидаю,
В ней центр есть сердце Бога, солнце, лотос
И электрон, в котором пульс миров, —
Утраченная сила созиданья,
Дабы воскреснуть мог в последний день,
Кто в первый день творенья в мире жил.
Мир
Он горит в пустоте.
Без всякой опоры.
Однако движется он.
Двигаясь в пустоте,
В горенье находит опору,
И все ж он ничто.
Пылая, движется он,
Держит его пустота,
Но он все же ничто.
Ничто, но движется он,
Пылающая пустота,
Опора его в молчанье.
Ноктюрн
Приходит ночь, и ангел в рост
Встал, отмеряя время звезд,
Застыл часов и ветра ход.
Такой бы снизошел покой,
У ангельских бы ног лежать
Под звездным небом, под звездой,
Но у сердец иная стать.
Бескрыла плоть, но тело шлет
Ночную бабочку в полет —
В ней нежность крыл, алмазы глаз.
На берег дня одних швырнет,
Мрак поглотить других готов
В волнах надмирных вышних вод,
Где цепь блаженных островов.
Райское семя
Где семя
Рухнувшего дерева,
Сожженного леса
Либо корень живой
Под пеплом и золой?
Из завязи почки
Какой последний листок
Пробивается к жизни,
Последний скукоженный цветок?
Неужто плод нашего урожая
Нашего долгого труда
Превратится в прах?
К какой дальней прекрасной земле
Рожденное на ветру,
Какое крылатое семя
Или искра костра
Летит от холокоста
Чтоб звезду зажечь?
Цепь творения
В цветке скрывается семя,
Из семени рождается дерево,
От дерева рождается лес.
В том лесу пылает огонь,
В том огне плавится камень,
В том камне железное кольцо.
В том кольце заключено О,
В том О заключен глаз,
В том глазу плещется море,
В том море отражается небо,
В том небе сияет солнце,
А в солнце — золотая птица.
В той птице бьется сердце,
Из сердца рождается песня,
Из той песни поющее слово.
Из этого слова мир говорит,
Слово радости, мир печали,
Из горя и радости всходит любовь.
О любовь, моя любовь, здесь рождается мир,
В этом мире сияет солнце,
И на солнце пылает пламя,
В том огне мое сердце сгорает,
А в сердце моем бьется птица,
А в той птице пробуждается глаз,
А в глазу — вся земля, море и небо,
Земля, море и небо вмещаются в О,
Как семя внутри цветка.
Признания
Стремясь узнать все,
Я проглядела все частицы,
В которых было все
Неизведанное.
Стремясь к великой любви,
Совершенной и вечной,
Я проглядела крупицы
Любви в тысяче обличий.
Всю жизнь читала
Книгу за книгой, искала
Мудрость, но привносила
Лишь свое пониманье от силы.
Прости мне, прощающий,
Будь ты бесконечно всезнающий
Либо другой, незамеченный,
Жизнь моя изувечена.
Будучи той, кто я есть,
Что могу совершить, кроме зла?
Но любовь дать бы могла
Сердцу исцеленье
Хаосу значенье.
Конец мира
Ничего не изменилось,
Ни теченье реки, ни электричества, ни маршруты трамваев,
Дымоходы и крыши стоят, как всегда
Но миру пришел конец.
Зеленое свеченье фонарей меж деревьев
И лужа желтого света на мокрой мостовой
Тихо сияет на то, что здесь и сейчас
Ибо время закончилось.
Один листик среди мириад листьев
Покрытый всеми перекрестьями путей природы,
Маленький лабиринт прослежен, распутан
Поиск закончен.
Одна звезда среди мириад звезд
Твердо держится на конце ночи
Над земным домом любви
Расстоянье закончилось.
Одна песчинка мельчайшей пыли,
Пылинка в свете фонаря проникает в поле зренья,
Увидена, опознана, узнана
Как единственная,
Ибо множеству пришел конец,
И дверь в утраченный дом наших грез
Открывается с улицы.
Мы пришли домой,
А великому миру пришел конец.
(журнал «Поэтри», март 1947)
Скала
Есть во мне камень, которому ведомо
Вещество скалы, помнящее о нескончаемой нескончаемой
Простоте остального,
Пока палящее солнце и ледниковые периоды
Пролетают над лицом скалы мимолетно, как дни.
Дольше всего изменяется сама скала,
В медленнейшем из ритмов, в пульсациях,
Которые поднимают из ядра планеты горные гряды
И стирают их в песок, рассыпая по дну моря.
Во мне выжил дневник жизни скалы.
Мое эфемерное вещество заключалось в венах земли изначально,
Терпеливо ожидая вызволенья, не вопрошая
Когда, когда придет цветенье, теченье,
Пульсация, пробужденье, окрыленье,
Долгожданная ночь прихода жениха.
Камню во мне ведом камень,
Основное состоянье которого — статичность,
Пока медленный звездный цикл вырывает вихрем мир из скалы,
Световыми годами, где я лежу в кошмаре, крича:
«Должна ли я странствовать в бездонных пространствах вековечно?»
И все, что есть каменного во мне, отвечает:
«Вечно, так дóлжно; пребывай такой и будь кроткой, терпи».
(журнал «Поэтри», апрель 1952)
Кора в Аиде
Я пришла, да, дорогая, дорогая
Мама, к тебе я пришла, чтобы вспомнить,
Как лежать в теплой твоей
Кровати, следить, как чудесное пламя
Пылает нежным золотом и озаряет свет жизни.
С тобой бегала я
Посмотреть на зеленые листья
На обочине и холодные листочки вьюнка,
Радостно провозглашавшие,
Что мы есть, мы многообразны, во множестве
Являемся, мы рядом и вдали,
Прошлое и грядущее, неисчислимы, мы твои,
Мы — это ты. Я слушала
Сладкоречивую птицу, чья песнь вечна,
Я была маленькой девочкой единственной мамы.
Ты соткала мир на радость ребенку,
Но ткань его была тоньше света, быстротечней
Огня, догоревшего, пока мнилось,
Что листья, цветы и сад — это мир без конца.
Светлые лики — те скрылись и прошли.
Здесь и сейчас все кончено, сад
Потерялся во времени, его солнце и луна
Мать, дочь, дочь, мать, никогда
Не взойдут; ничто, ничто навсегда.
1961
Изменись
Изменись
Сказало солнце луне,
Такой ты не можешь остаться.
Изменись
Сказала луна реке,
Все течет.
Изменись
Сказали поля траве,
Время сеять и жать,
Сено косить и молоть зерно.
Ты должна измениться
Сказал червяк бутону,
Не в розу превратиться,
Увянут лепестки
Затрепещут крылья,
Воспрянув на ветру.
Ты изменяешься
Сказала смерть девушке, твой бледный лик
Превратится в воспоминанье, красоту.
Ты измениться готово?
Сказала мысль сердцу, дашь мне пройти
Через всю твою жизнь
К неизвестному, нерожденному
В алхимии
Грез мира?
Ты изменишься,
Сказали звезды солнцу,
Сказала ночь звездам.
Роза
Собирай, пока можешь, воздуха вдох,
Пар воды, пыль земли, роза
Воздушной воды и света, который придет и уйдет.
Снова и снова ткется роза.
Кто знает начало
В вене в солнце в ливне в ливне
В камне в свете в ночи его нет.
Что движет свет над водой? Импульс
Розы, как восторг девичьей груди,
Когда набухают сосочки и женщина вырастает
Там, где было дитя, женщина, чтоб понести
Дитя незачатое (Где-нибудь есть
Хоть одно? Люди мечты
Ждут ли — где? — рожденья?) Содержит ли
Зеленый бутон розу бесконечно?
В зеленых чашелистиках, зеленых клетках ее не найдешь.
Грубой
Волглой тяжелой зеленью и холодом
Лепестка над лепестком из ниоткуда раскрывается роза.
Но совершенная форма движется
Сквозь время, роза — переход, волна, что ткет
Воду, и лепестки опадают, как ноты, чтобы
Не осталось на земле нерожденных роз
Несотканных, нераскрытых, прах, бесформенность,
И роза сгинула, но где
Вечно трудится тот, кто ткет розы?
1961
Ноктюрн
1
Луна странствует высоко,
Я странствую низко,
Отдыхая в пустоте
Я бездомна
Луна безмятежна
Я в кровавой туче
Молчалива луна
Я причитаний полна
Я забываю в луне
В чьи гляжу глаза.
2
Луну видела я изнутри ее самое, я была
Собраньем ее внутренних пространств, неисчислимых
Жизней, тайных, как листва на ночном вязе,
Живой лабиринт
Смарагдовой мудрости
Отслеженной в числе, в цикле, в цепи, в прожилках
В клетке в мембране извивах и перевивах волн, что вьют
В девственной вагине лес форм, долгих, как мир,
Пещеру и гнездовище ночи,
Холодное и непорочное
Святилище грез-лабиринтов.
Нерожденные толпятся вокруг ее плеромы,
Глаза разверзаются, уши внимают,
Нежные, нежные языки вместе шепчут тайну.
Древо ночи осыпано упавшими звездами.
(журнал «Поэтри», ноябрь 1962)
Ракушки
Погрузив руку в сияющую воду,
На белом песке под водой я собирала
Ракушки, принесенные к берегам, где я одна
Населяю конечный мир лет и дней.
Я погрузила руку вглубь на мириады лет,
Собирая сокровища с морского дна вчерашнего тысячелетья,
Держу в руках формы, созданные в день творенья.
Строю их красоту в трех измереньях,
В которых мир отступает от нас,
И в четвертом, куда забирает мир нас самих
За мгновеньем мгновенье и за годом год,
С начала и до конца они остаются в своем непрерывном настоящем.
Спираль вращается, как вечная мысль,
Мгновенно от вершины к основе,
Как танец, фигура которого моллюск, багрянка,
Каури или золотая ракушка-лунка.
Они спят на дне океана, как жужжащие крышки,
Чья музыка — перламутровые октавы радуг,
Гармоничные ракушки, вечно шепчущие нам в уши,
Мир, который вы населяете, еще не создан.
Уход богов
Странно, что твое бытие переживет
Богородицу, Афродиту, Скорбящую Мать,
Все любви, все горести, череду богов,
Чьи царства в груди людей. Богами
Покинутая женщина в стареющем теле,
Едва помнящая о Благовещенье,
О горестях, страстях, трудах
Под маской человечности моей,
Дивлюсь своей души я безразличью.
Ибо когда в ее театре спектакль завершен
И слезы пролиты; ушли актеры,
Бессмертные в бесчисленных обличьях,
А я, кто Богородицей была и Афродитой,
Скорбящей Изидой и зерна царицей, жду
Последнего лицедея, страшась, когда Персефона
Пляшущей стопой втопчет мой прах в гроб.
Буря
Бог во мне ярится, как вересковая пустошь нагая.
Бог во мне — внутреннее царство моего рая.
Бог во мне — огонь, в котором сгораю.
Бог во мне — взвихренная туча и ливень проливной.
Бог во мне рыдает безымянной птицей
Бог во мне бьется о камень моей головой.
Бог во мне — четыре стихии
Бури, что беззащитном пейзаже ума ярится
Перед запертой дверью моего сердца Гонерильи [5].
Страсть
Полна желанья, лежу, а небо ранит меня,
Каждое облако — корабль, отплывающий без меня,
У каждого дерева есть то, чего нет у моей души, — покой
Жду, когда заговорит голос мой
В немой телефон, ослабло мое тело,
Смертность меня одолела,
Язык, который я знала лучше всего, — человечья речь,
Оставила руки мои на произвол судьбы, сиречь
Ни героев Гомера мне не достичь,
Ни первобытных ракушек на берегу морском.
Потом небо заговорило со мной ясным языком,
Знакомым сердцу, приблизив любовь притом.
Небо сказало моей душе: «Имеешь то, что желаешь.
Знай же, что с этим ты рождена — с ветрами
Звездами, облаками, кочующими морями,
Насельниками лесов. В этом — природа твоя.
Сердце без страха свое вознеси над собой,
Спи в гробу иль вдохни воздух жизни живой,
Мир этот делишь с тигром ты и с цветком».
И увидела я, как вся субстанция зримая стала
Бессмертной, каждая клетка пылала
Страсти святым огнем.
Я видела этот мир в судный день,
Когда войне пришел конец и небо свернулось в свиток,
И все озарилось вечностью, любовью и светом.
Пустыня
Я слишком поздно пришла на холмы — их опустошила
Зима до того, как я родилась из песни и сказа,
Из чар, или речи оракула, иль заклинанья силы,
Могучий ясень давно сгинул у дома без крыши, поник,
Грай вороний — нечленораздельный крик,
В родниках и колодцах иссякла святая вода.
Ребенком на ветру по высохшему болоту бегала я,
Докричаться пытаясь до отсутствующего величья,
Утраченного в беспамятстве забытья.
Лишь древние виды сами могли рассказать о том!
Священной речью серой вороны на сером камне или ястреба в небе
Об Эдеме, где рябина одиноко склонилась над темным прудом.
Да, я разглядела светлый пик за горой,
Под листьями — знанье, пригубила горьких красных ягод,
Испила холодной чистой воды из неиссякшего тайного родника.
Беспокойство о деньгах
Изнуряющее беспокойство о деньгах сродни власянице;
Я лежу в кровати и борюсь со своим ангелом.
Менеджер банка не дает мне отсрочку на день,
Но жизнь сама будит меня каждое утро, а любовь
Убеждает меня отдавать, хотя у меня денег нет
В банке в данный момент, и я должна прекратить
Существование в мире, где нищета —
Постыдное и чудовищное преступленье.
Не имея советников, закрываю глаза
И открываю Библию, пальцем ткнув наобум,
И читаю, что вдова с маленьким сыном
Должна первой подать гениальному пророку
Из немногого, что есть у нее в кадке муки и кувшине масла [6].
***
Не моя радость,
Чья мелодия хлещет
На мое скалистое ложе: как долго будет течь,
Пока размоет камень,
В который я превратилась?
(Из «На пустынном берегу», 1974)
Примечания
Комментарии