Поэты колледжа «Блэк Маунтен». Часть вторая

Дениза Левертов и Роберт Данкен в переводах Яна Пробштейна [1]

Дениза Левертов (1923–1997) родилась 24 октября 1923 года в Англии (Иллфорд, графство Эссекс). Ее отец, Пол Левертофф, ставший англиканским священником, был потомком известного хасидского раввина Шнеура Залмана, основателя движения «Хабад», а мать, Беатрис Спунер-Джоунз Левертофф (Beatrice Spooner-Jones Levertoff) — известного уэльского мистика конца XVIII — начала XIX века, портного и проповедника Эйнджела Джоунза из Молда (Angel Jones of Mold). Родители продолжали вести активную общественную деятельность и после прихода Гитлера к власти, помогали еврейским беженцам. Дениза и ее сестра Ольга выросли в насыщенной духовной атмосфере. Образование Дениза получила дома, если не считать уроков балета и французского языка. Когда ей было 12 лет, Левертов послала стихи Т.С. Элиоту и получила весьма благоприятный отзыв на двух страницах. Среди тех, кто поддерживал Левертов с самых первых ее стихов, были американский поэт Кеннет Рексрот, критик Герберт Рид, редактор Чарльз Гардинер. Когда ей было 17 лет, в 1940 году Дениза Левертов опубликовала первое стихотворение в журнале Poetry Quarterly. В годы Второй мировой войны она окончила курсы медсестер и три года работала медицинской сестрой в лондонских госпиталях. Первая книга стихов «Двойной образ» (The Double Image) вышла в 1946 году. Хотя несколько стихотворений в ней были посвящены воспоминаниям о войне, в большинстве своем стихотворения отражали не события реальной жизни, а внутренний мир автора в манере, которую Кеннет Рексрот назвал «английском неоромантизмом 1940-х». В США Левертов переехала в 1948 году, выйдя замуж за писателя Митчелла Гудмена. Как поэт она состоялась и получила признание в США. В книге «Здесь и сейчас» (1957), опубликованной в Сан-Франциско издательством «Сити-Лайтс», основанном Лоренсом Ферлингетти, уже явственно слышен «вновь обретенный американский голос Левертов», как писали многие критики, включая Рексрота, а следующая книга «С глазами на затылке» (With Eyes at the Back of Our Heads, 1959) утвердила Левертов как ведущую американскую поэтессу своего поколения. В 1961-м и 1963–1965 годах она вела отдел поэзии в журнале «Нейшн». С начала войны во Вьетнаме в ее поэзии все ощутимее слышны социальные мотивы. Книги «Оставаться живым», «Печальный танец» и «Свечи в Вавилоне» были противоречиво восприняты критиками. Некоторые, как Марджори Перлофф, писали, что в книге «Оставаться живым» много плохих исповедальных стихов, а документы, вставленные в стихи, превращают их в газетную статью. Не воспринял многих стихов и один из ее ближайших друзей Роберт Данкен, критикуя за ограниченность видения и злободневность, о чем несколько ниже. Другие же утверждали, что после поэмы У.К. Уильямса «Патерсон» обсуждать вопросы прозаизации поэтического текста уже не актуально, к тому же Левертов вставляет документы и прозу в стихи гораздо экономичнее и умереннее, чем Уильямс, несомненно близкий ей поэт. Начиная с 1965 года она и ее муж Митчелл стали одними из инициаторов движения протеста писателей и деятелей искусства против войны во Вьетнаме, причем со временем она стала придерживаться леворадикальных взглядов, что не могло не сказаться на ее поэзии. В 1968 году Левертов вместе с пятью другими организаторами протестов, включая доктора Бенджамина Спока, так называемая «Бостонская пятерка», были арестованы и осуждены, но подали на апелляцию и выиграли. Данкен, которого связывала с Левертов многолетняя дружба, запечатленная и в переписке, причем в письмах он неизменно обращался к ней «Дэни», был против радикальных форм социального протеста, считая, что поэт должен заниматься своим делом, «иначе он сам становится участником войны, носит войну в себе», как он писал ей в одном из своих писем. При этом он и сам писал резкие обличительные стихи, так что от книги «Сгибая лук», о которой ниже, отказались многие издатели, и она была опубликована благодаря Денизе Левертов издательством New Directions — ее издателем. Как она сама говорила, процесс над Эйхманом и война во Вьетнаме подтолкнули ее к активным действиям. Данкен же усмотрел во многих стихах Левертов подавленную сексуальность и даже дал об этом интервью. После этого их переписка пошла на спад, а вскоре Левертов заявила ему, что разрывает всякие отношения с ним, как об этом пишет в статье «Мастерство против совести» Энджи Млинко [2].

Тем не менее, миф и религия были также важны для Левертов, однако она выступала за органичную поэзию, в которой были воедино слиты идеи, образность, язык и музыка. «Органическая поэзия, — писала Левертов, — это метод восприятия… основанный на порядке, на форме над формами (или сверх форм), в которых формы взаимодействуют и в которых творчество человека проявляется как аллегории, сходства, включая природу (естественные аллегории в ее терминологии)». Для Левертов едва ли не главной задачей было выразить инакость и показать странность мира даже в обыденном, знакомом: «Дыханье коровы / не забыто в тумане, / в словах». Ее «Ars Poetica» основана на совместном с читателем открытии мира, на совместном мифотворчестве. За книгу «Освобождение праха» (Freeing of the Dust), Левертов была удостоена поэтической премии Линор Маршалл в 1975 году. В дальнейшем она преподавала в университетах Брандейс, МИТ и Тафтс, а переехав на Западное побережье, стала профессором Стэнфордского университета. В 1989 году она переехала в штат Вашингтон и поселилась неподалеку от горы Рантьер на Вашингтонском озере, но до выхода на пенсию в 1993 году продолжала преподавать, как в Стэнфорде, так и в Университете штата Вашингтон. Она — автор четырех книг прозы, переводов, более двадцати поэтических книг, включая «Великое незнание» (1999) и «Собрание стихотворений» (2013), изданные посмертно.

Дениза Левертов (1923–1997)

За гранью конца

В «природе» нет выбора:
                                  цветы
качают головками на ветру, солнце и луна
такие, как есть. Однако кажется, что у нас
выбор вроде бы есть (не просто
по выбору смерть).

Это энергия: паучья нить — не «длить
существованье», но ускорять, активировать — расширять:
        У одних это есть, и они не жалеют усилий —
в работе, смехе или даже
        в магазине, если это —
все, чем они могут заняться:
        девушки толпятся в магазинах, где есть
                и свет и цвет, реальные мечты — какой
        восторг желанья! Их праздник,
        игра ва-банк, пир горой, их тайна.

Нет элегантности такой
у трав, скромны их ритмы,
паденье и подъем листа, звезды;
почти что
постоянно. Как соль:
Бери иль уходи.

Как дровосеки & так далее; у каждого из
        чертовых умельцев это есть, когда
                работает, но это не
вопрос труда: иных возносит
и праздность. Быть может, это
способность отозваться, воля откликнуться («причина
ничего не даст взамен/ как ответ
желанью»), быть может,
зубы сжав, пройти
еще чуть-чуть, за грань конца,
за грань всего, у чего есть конец: начать, быть, бросить вызов.

Нет элегантности такой
у трав, скромны их ритмы,
паденье и подъем листа, звезды;
почти что
постоянно. Как соль:
Бери иль уходи.

Как дровосеки & т.д.: у каждого из
        чертовых умельцев это есть, когда
                работает, но это не
вопрос труда: иных возносит
и праздность. Быть может, это
способность отозваться, воля откликнуться («причина
ничего не даст взамен/ как ответ
желанью»), быть может,
зубы сжав, пройти
еще чуть-чуть, за грань конца,
за грань всего, у чего есть конец: начать, быть, бросить вызов.

Прославленные предки

Рав [3]
Северной Белоруссии отказался
в юности учить
язык птиц, потому что
внешнее не интересовало его; однако,
когда он постарел, оказалось,
что он понимал птиц все равно, внимательно
слушая, и, как сказано, «молился
        на каждой скамейке и в каждом углу».
он пользовался тем, что было под рукой — так же,
как Эйнджел Джоунз из Молда, чьи медитации
были вшиты в пальто и брюки.
        Что ж, хотелось бы создать,
полагая, что некая линия натянута между ними и мной,
стихи, непосредственные, как то, что говорят птицы,
крепкие, как полы, звучные, как скамья,
таинственные, как тишина, когда портной
вдруг застывал с нитью в воздухе.

К читателю

Пока ты читаешь, белый медведь не спеша
писает, окрашивая снег
в цвет шафрана,

и пока ты читаешь, множество богов
лежат среди лиан: глаза из обсидиана
следят за поколеньями листьев,

и пока ты читаешь,
море листает свои темные страницы,
переворачивает
свои темные страницы.

«…Иначе великий принц лежит в темнице» [4]

Все, что благословляет поступь антилопы,
вся грация, которая жирафа возносит к листьям крон деревьев,
вся стойкость и приятный взгляд, что скуке чужд,
живут и тайно прячутся за муками людей.

Лицо животного, в отличье от людей,
где страх сплетает сети, прозрачно,
и твои блестящие глаза и бархатная морда
покажутся, кто скажет, что это не лицо людское?

В том загустевшем свете пробужденной плоти
животный человек есть принц. Как бы из алавастра,
сиянье оживляет его с головы до пят.
Его же тени глубоки — не серы.

Claritas [5]

i

День Напролет Поющая Птица, художник,
белогорлый воробей,
стремится
с надеждой, верой
и тщанием спеть свои ноты
как можно точней, ближе
к тому, что он знает.

ii

Есть пропорции
и развитие.
И то, как одно
растет из другого.
мыслит
Птица, Поющая День Напролет.

iii

Пусть первая нота
будет округла
а те, что за ней
ясны, ясны, как
трава-мурава,
                        молится
Птица, Поющая День Напролет.

iv

Ясны,
как ящерицы хвост,
как лист лука-резанца —
тень различия,
падает между
нотой и нотой
в волосок толщиной,
что их разделяет.

Роса на виноградных листьях.
Мое дерево
освещено
зарей.

vi

Солнечный
свет.
Свет
свет свет свет.

Невеста Авеля

Женщина боится за мужчину, он идет
трудиться в одиночку. Нет зеркальца
в его кармане. Лицо его светлеет,
открываясь надеждам, иль закрыто.
И пол его навис над ним
открыто, или слепо
и вопрошающе встает пред ним.

Она себя считает
счастливой. Но печальной. Когда ж выходит,
глядится в зеркальце, себя
запоминая. Камни, уголь,
шипение воды и треск
сучьев — ее жизнь
в пещере, там кости в очаге.

(Из книги «Лестница Иакова», 1961)

Идя на запад

Что зелено во мне, темнеет,
как мускатный виноград.

Коль женщина непостоянна,
пусть так, я верна

приливам и отливам, завишу
от смен сезонов, сейчас

созревания пора.
Коль роль ее —

быть верной,
северная звезда,

пусть так, держусь
я твердо в черном небе,

я исчезаю днем,
но все ж пылаю там,

в синеве иль выше
лоскутных облаков.

Нет ничего
ни солоней, ни слаще,

чем радоваться, что
ты — женщина,

кем и являюсь,
тень, что удлиняясь

по ходу солнца, висит,
подвешена

на нити чуда.
Коль несу я бремена,

их следует припомнить,
как дары, добро,

корзину с хлебом,
что на плечи давит, но
окружила ароматами меня. Могу
есть хлеб, пока иду.

Какими они были

1) Пользовались ли вьетнамцы
каменными фонарями?
2) Совершали ль они обряды,
почитая день, когда раскрывались бутоны?
3) Склонны ли были они тихо смеяться?
4) Пользовались ли костями, опалом,
слоновой костью и серебром для украшений?
5) Была ли у них эпическая поэзия?
6) Речь и пенье они различали?

1) Сэр, их легкие сердца превратились в камни.
Не помнят уже, освещали ль в садах
прелестные тропинки каменные фонари.
2) Быть может, когда-то они собирались
отпраздновать цветенье садов,
но после того, как детей их убили,
бутоны не расцветали.
3) Сэр, горек смех обожженных ртов.
4) В прошлой мечте, быть может. Украшенья для радости.
Все кости обуглились.
5) Никто не помнит о том. Следует знать,
что в большинстве своем они были крестьяне; их жизнь
была в бамбуке и рисе.
Когда мирные облака отражались в воде рисовых полей
и водяной буйвол уверенно шел меж террас,
возможно, отцы рассказывали древние преданья своим сыновьям.
Когда бомбы разбили вдребезги те зеркала,
оставалось только кричать.
6) Осталось эхо их речи,
похожей на песню.
Говорили, что их пение было похоже
на полет мотылька в лунном свете.
Кто знает? Все умолкло сейчас.

Жизнь

Пламя в листьях и траве
столь зелено, что кажется:
каждое лето — последнее лето.
Ветер веет, листья
дрожат на солнце,
каждый день — последний.

Самец красной саламандры,
столь холоден и словить
его так легко, мечтательно

переставляет нежные ножки
и длинный хвост. Я раскрыла
ладонь, давая ему уйти.

Каждый миг — последний.

 

Хотя Роберт Данкен (1919–1988) проработал всего год перед закрытием колледжа, он печатался в журнале «Блэк Маунтен Ревью» (Black Mountain Review) с начала 1950-х, Олсон и Данкен прониклись друг к другу взаимной симпатией. Данкен также по-своему развивал идеи проективного стиха, но с другой стороны: поэзия Данкена, который изучал литературу Античности, Средневековья и Ренессанса в Беркли, изобилует аллюзиями на античных авторов, тибетскую «Книгу мертвых» и «Зогар», на Данте, Ницше и Фрейда, Бодлера, Верлена, Рильке, Пауля Целана, Паунда и Хильды Дулитл, своих современников — Зукофски, Олсона, Крили. К этому следует добавить аллюзии на музыку Малера и Стравинского, переписку Малера и Фрейда, современное Данкену независимое кино и многое другое.

Приемные родители Данкена, усыновившие его в младенчестве, были теософами, которые учили мальчика, что его сны — память о его прошлой жизни, когда он жил в Атлантиде (и был там поэтом). Его стихотворение «Мне часто позволено вернуться на луг», отражает его сложное видение мира, где «луг» — это не рай, не место невинности, но создание воображения, ума, однако его собственного, то есть не просто игра ума, а волевое усилие победить хаос. Это место трагического опыта, который известный поэт Майкл Палмер (род. в 1943) в своем предисловии к собранию стихотворений Роберта Данкена в двух томах «Основная работа» (Ground Work. New Directions, 2006) сравнивает с тем, как Пауль Целан передает опыт Холокоста, а Данкен — войны во Вьетнаме [6]. В первом томе, озаглавленном «Перед войной», как пишет Палмер, предлог «перед» означает не «до», а то, что мы все «свидетельствуем перед лицом войны… в данном случае вьетнамской, с ее ложью, наживой, массовыми убийствами и убийственной жестокостью, а также трагическими ошибками» [7]. Однако любая война для Данкена подразумевает «вечное диалектическое противостояние созидания и разрушения света и тьмы, формы и пустоты, бытия и небытия. В душе поэта (Палмер употребляет слово “psyche”), творческое воображение бесконечно сражается, стремясь о себе заявить, выразить себя, но тем самым, — продолжает Палмер, — парадоксальным образом переступить пределы самого себя, уничтожить себя, став другим» [8]. Если первый том начинается с «Песни Ахилла», о которой несколько ниже, и заканчивается под знаком Танатос, то второй том освещен Эросом, но это не только светлый огонь, но и темное пламя, где «Ангел Сифилис» и «Ангел Рак», вожделенье и ненависть, когда поэт смотрит в зеркало «Мастера Бодлера», как в одноименном стихотворении, где «ненависть / так же, как и любовь, перетекали, как влага, / во мне». Однако в конце, как во фрагменте-переходе 28 из книги «Сгибая лук», озаглавленном «Свет», из Эроса возникает Антерос, противник Эроса, бог взаимной любви и мщения за отвергнутую любовь.

Ранние же его стихи, как «Африканская элегия», были необузданны и экзотичны. Данкен известен также тем, что он первый в США заявил открыто о своем гомосексуализме и в 1944 году опубликовал в журнале «Политика» эссе «Гомосексуалист в обществе». Он был активным борцом против всех видов социальной несправедливости — расизма, антисемитизма. Когда ему было 34 года, Данкен записал в дневнике: «Я создаю поэзию, как другие творят войны, любят, делают революции или создают государства: чтобы реализовать свои способности до предела». Стало быть, поэзия для Данкена — борьба с хаосом, но в этой борьбе он скорее послушный слуга, нежели воин, шаман или повелитель [9]. Тем не менее, Данкен расходился с Левертов, которая, придерживаясь крайне левых радикальных взглядов, резко противопоставляла: Я-Они (или другой); по его мнению, высказывание «Мы — добро, они — зло» повторяет риторику консерваторов, а любая война или революция превращается в разрушительную силу, в поражение, если она не преодолена и не преобразована творческой энергией. Об этом, в частности, его стихотворение «Песня Ахилла», в котором Ахилл на берегу обращается к матери — Фетиде, при этом все остальные персонажи «Илиады» отсутствуют, а сама Троянская война отошла на задний план — эпос преобразован в лирическое стихотворение: «Дело Трои завершено давно». Однако Данкен говорит и о более глубинной войне (или борьбе), о «глубинной неудовлетворенной войне под оболочкой явной войны». Его Ахилл — не тот герой, которого встретил Одиссей в подземном мире, Ахилл, получивший «надел в уделе Смерти». Книга Данкена «Открывая поле» (Opening the Field, 1960) получила признание не только у критиков, но и у читателей. Поэт и литературовед Стивен Степанчев в книге «Американская поэзия после 1945 года» писал, что «Данкен — синкретист, обладавший воображением, которое строит мосты, объединяя время и соединяя пространство». 1960-е принесли Данкену признание: он был награжден Мемориальной премией Хэрриэт Монро (1961), Стипендией Гуггенхайма (1963), премией Левинсон журнала «Поэзия» (Poetry, 1964) и получил три стипендии Национального фонда искусств. Едва ли не самой сложной в интеллектуальном смысле была книга «Сгибая лук» (Bending the Bow, 1968) [10], которую многие называли интеллектуальным коллажем, а критик Дэвидсон добавлял, что стихотворение Данкена — «это композиционное поле, в котором может быть… цитата из прозаического произведения, каталог, рецепт, драматический монолог, обличительная речь», а недавно умерший поэт Джим Харрисон писал, что структура типичного стихотворения Данкена «многослойна и четырехмерна… оно подобно полотну ткани … и требует активного усилия читателя». Принята, однако, была эта книга отнюдь не всеми, а борьба за публикацию, отнявшая много сил, привела Данкена к мысли о том, что издание книг отвлекает от творчества, и он дал слово не издавать новую книгу в течение пятнадцати лет. Верный своему слову, он издал первый том книги «Основная работа» (Ground Work) «Перед войной» в 1984 году, а вторую книгу «Во тьме» — в 1987 году. В 1985 году он был награжден национальной поэтической премией, а в 1988 году умер после продолжительной борьбы с болезнью почек, мужественно перенося диализы и операции. Много лет он писал книгу, вышедшую посмертно в 1993 году под названием «Книга Х.Д.», не только посвященную творчеству выдающейся поэтессы Хильды Дулитл, но в ней высказывал свои взгляды на поэзию и литературу, так что поэтесса и критик журнала «Нэйшн» Энджи Млинко охарактеризовала ее как многослойный палимпсест.

Роберт Данкен (1919–1988)

Африканская элегия

В чащах Африки из первозданного чуда
дикие звери, зебра, окапи, слон
пришли в непостижное. Непостижимей
первозданных джунглей сознанья
не знаю. Жены Конго
добывают красную краску, а мужья
на льва охотятся с копьем и красят семя Смерти
на щитах, носят зубы, лапы и гриву льва
в будни. Там Суахили
отворяет настежь двери, выпуская на волю
сквозь деревья рокот приливов Смерти,
там добывают из листьев ужасный красный цвет.
Смерть — это спутник грез, которые видел
и слышал в оркестре мрака,
как лай собак.

Смерть — это песьеголовый мужчина с полосками зебры,
окруженный безмолвьем, крадущийся, как лев,
черен, как ночь. Это его доносится крик,
который слыхала Вирджиния Вульф [11],
повернув точеный череп, убегая от призраков и борзых,
застыла, влекома в средоточие запахов, где
вижу ее среди ив, в тумане, у реки звуков
между деревьев. Вижу, как там она
готовится взойти на горы Смерти,
сродни белой афганской борзой мчится в лес,
сомкнувшийся за ней, дав себе волю средь листвы,
в ней больше грации, чем у борзой, и больше чуда в ней,
даже с цветами в волосах, позволившей себе,
Офелии подобно, последний
пасторальный жест любви к миру.
        И вижу я,
как наши муки отпущены в тумане,
разбросаны по чащам Смерти, забыты. Вижу
изящество, как у борзой в воде,
плывущей вверх по теченью и по-над моей темной ладонью.

Зимою этой ожидаю полного затменья
для черных армий среди эвкалиптов, для городов
нагих, для холода в свете любви, для гончих,
женщин и птиц — дабы ушли в чащи свои, оставив нам
одиночество наше.

 

***

Негры, негры, все эти принцы,
кто держат чаши из костей носорога,
заколдованные моею кровью. Где прекрасные башни
Марихуаны выше эвкалиптов
ворочаются на губах ночи и падают
и падают вперед, где как гиганты-Короли, мы собрались,
пожрав ее пылающие руки, стопы, О Лунный такт
ты и Кларнет! те талисманы,
что разогнались под кровом листьев, точно воры,
те Негры, все те принцы, кто
к губам подносят, точно Смерть,
из носорожьей кости кубки,
когда бы там мои горели ноги, руки,
предугадали бы пределы кости и магией своей
связали бы меня, скрутили, как веревку. Не знаю
темнее Африки, чем этот
темный континент в моей груди.

        И когда нас здесь покинут,
когда заряд шелестя пройдет сквозь нас в воздух,
вновь начинаем мы слепой кровоточащей глоткой
уловки африканские; и Дездемона, Дездемона,
как демон, воет, причитая в нашем теле, упреждая
о том нависшем башней Мавре внутри нас, а после
оплакивает расставанье с ним.

И я кричу: Внемлите!
Услышьте в скрытной раковине уха
бой барабанов, что я слышу. Негры, эти принцы,
вздымают чаши из рога и костей в тех залах крови,
которые зову лесами, в темных
и сияющих пещерах, где
сердце бьется, мозг пульсирует, в тех
джунглях тела моего, где в черно-белых
полосках ходит мавр Отелло,
сей песьелицый страх. Идет там Я, Я, Я,
который мне явился черней Орфея,
преследовавший в безумии звук, и утонувший

в голодном тоне, в глубочайшей чаще.

Затем был я, поющий Смерть,
кто чащу озадачил. Представил я
ее любимую борзой чистейшей пробы,
разбередившей джунглей тень и плоть.
Так начиналось окончанье года.
Явились мученики из всех пустот,
и дети с личиками птиц выползали из отцов
в карман, который не наполнишь никогда,
уже умолкший, не требовавший ничего,
не в силах обрести последний сон.

Те залы Африки, что видим в грезах мы, —
преграды грезам, ищущим глубин,
и взбудораженное море спиной к отливам
отступает в пустые комнаты, где был исток любви.
И нет конца. Тогда как грустен
даже Конго. Усталые сирены
выходят из воды, ложась на скалы грома,
не для того, чтобы касались их.
Как грустно даже чудо!

(Из книги «Годы как ловушки: ранние стихотворения 1939–1946»)

Из Дантовых этюдов. Книга первая: Мы попытаемся

[«О народном красноречии», I, I]
«Мы, по внушению
Слова с небес, попытаемся
помочь
речи простых людей»
— с «Небес» эти
«ручьи сладчайшего медвяного питья»,

        si dolcemente [12]

из языка, который мы услыхали в начале

        ласки         шепоты

        детская песенка и мечты

мир, в который хотели войти,

        чтобы прийти к себе,

        организация их звучанья
граничащая со смыслом,
с «Небесами»,
герметическая речь,
до которой мой уровень пониманья
должен был дорасти         из любви к ней
        знаки
и взрослые пространно излагают
        противоречивые доктрины, свою
        собственную научную фантастику и
                правила порядка,

но наша — та
«какую воспринимаем без
всякой указки» из любви
        «подражая нашим кормилицам»

Из Дантовых этюдов. Трактат третий: В моей юности небезупречной

[Этюд из Четвертого трактата «Пира», глава XXVII]

В моей юности, не безупречной
и весьма постыдной;                 в зрелости
стремясь выразить истину                и все же
часто сознавая свою измену
тем добродетелям, которые Данте
считает достойными Человека: умеренность, мужество,
любвеобильность, куртуазность
и верность [13]. Говорю, чтобы
найти опору в его разумении.
И к вам также, все, что узнал
о достоинствах, перейдет от меня.

А теперь о старости: «У нашей жизни
определенное течение, простой путь»;
Я не уклонюсь от «нашей истинной природы»
— затем добавляет Данте, сам цитируя:
«и каждому из периодов нашего века
отведено время для определенных плодов» [14]:

память о добре вещей, бывших прежде,
знание о добрых вещах в настоящем
и предвиденье дел, которые предстоит совершить —
облагораживая песню, трубу истины,
красота запечатлена навечно в разуме,
верность общему делу
        всколыхнулась вновь,
та музыка, которая по веленью
        превыше человечества,
возрождает человека.

Песня Ахилла

Я не знаю больше того, что говорит мне Море,
сказала мне давным-давно или подслушал я, как
дальним рокотом на песках, Она
открывала волны смысла в колыбели,
в чьей мощи звуков и отзвуков я
спал.

Муждитя, пела Она

— или это был шторм, вздыбивший ночь
движущейся стеной,
несшей меня, словно гнездо материнское было
        в страхе сотворено?

волна жизни темней, чем моя
        жизнь, мчалась предо мной, и я
был больше себя, потемнев, как
        безбрежная глубина,
восстал из себя, остатки света
        солнца стряхнула
с меня волна.

Муждитя, сказала Она

Вернись в берега того, кто ты такой,
Вернись к осыпающимся берегам.

        Всю ночь
Материнский прилив, в котором
        Жизнь твоя зародилась, взлелеяна
светом, погасившим кровавое
        Великолепье солнца,

и под триумфальными шествиями
        луны, прилив слагал
раскат за раскатом груду старых
        желаний, биенье чьих

повторяющихся чар
        тебя вбирает.

                Фетида тогда,
        матерь моя, обещала
мираж корабля, судно
        вод внутри вод,
чтоб вернулась душа моя
        от испытаний в людской
оболочке, от долгой осады, от
        товарищей, страждущих на равнине,
от пылающих башен, деяний
        чести или бесчестья,
глубинной неудовлетворенной войны под
        оболочкой явной войны,
и груда прекрасных, отшлифованных кропотливо
        лунных камней, агатов, нефритов, обсидианов,

превращалась и обращалась
        в промывке приливов, в блеск отходов
        в жалкое чудо,

слова превратились в песнь
        до нашей песни… или они —

прекрасные, кропотливо отделанные воспоминанья
        тех, давно от меня улетевших слов,
вернувшихся внове, призраками в свете
        луны, старые лица?

Ибо Фетида, матерь моя, обещала
        мне судно,
возлюбленное, возносящее дух
        в буйство первой стихии моей
вознося, в княжество
        нереальности — надел в уделе Смерти

 

***

Время, время. Пора.

Дело Трои завершено давно.

Ахилл в Иреюке вернулся домой.

И ты вскоре тоже… будешь совсем одинок.

(1968)

Стихотворение, начинающееся со строки Пиндара

I

Легкая стопа слышит тебя и озаренье приводит [15]
божью поступь на окраины мысли,
        быстрый прелюбодейственный шаг в сердце.
Кто там идет?
        Там где вижу быстрый твой лик,
звуки старинной музыки измеряют стопами воздух,
биенья торса греческой лиры.

На полотне Гойи «Купидон и Психея» —
раненная сладострастная грация,
ушибленная искуплением. Медный свет,
падающий на бронзовое ладное тело юноши —
чувственная судьба, швыряющая плачущую душу,
обольщенную сумраком,
ввысь
к утрате желанного зрелища.

Но глаза на картине Гойи нежны,
рассеяны восхищением, поглощающим пламя.
Их тела поддаются от силы.
        Волны зрительного упоения
окутывают их в грусть, предшествующую их нетерпению.

Бронза томления, розы пламя,
        опаляющее края тел, губы,
кончики пальцев, соски. Он не крылат.
Его бедра из плоти, из облаков,
        воспламененных заходящим солнцем,
жаркий отсвет на бедрах зримого.

        Но они — не в пейзаже.
        Они существуют во мраке.

Ветер, надувающий парус, им служит.
Две завистливые сестры, жаждущие ее погибели,
        им служат [16].
То, что она несведуща, не знает, какой будет Любовь,
        им служит.
Мрак им служит.
Масло, обжигающее плечо его, им служит,
служит их истории. Судьба прядет,
        завязывая в узелки нити Любви.

Зависть, невежество, боль… им служат.

II

Это — магия. Страстное рассеяние.
Что если они состарятся? Боги
        этого не позволят.
        Психея нетленна.
Во времени созерцаем трагедию. Утрату красоты,
        ослепительной юности,
нетленной у бога — но с этого порога —
        прекрасна
именно старость. Именно к старым поэтам
        идем, к их неизменно
изменчивой неправоте, у которой есть стиль,
        к изменчивой правде,
        к старым лицам,
словам, пролитым, как слезы из
безмерной мощи, которую время хранит.

Удар. Мазки. Озноб.
        Старик, хрупок, не гибок.
Сбивчив. Забывчив. Фраза столь мимолетна,
        что она лишь часть у-вечного мира.

        Громовержцы низвергаются,

увеча недра. Нервы.
        Настоящая вмятина в Со
юзе остается. Вмята в Штаты. Тяжкий сгусток?
Туча. Тромб в мозгу. Что если
        и впрямь сирень в этом дворе в последний раз цвела? [17]

Гувер, Рузвельт, Трумэн, Эйзенхауэр [18] —
где среди этих та сила, которая трогает
сердце? Какой цвет нации, сладостно-свеж,
как невеста, пророс ко всеобщему восторгу?
Гувер, Кулидж, Гардинг, Уилсон —
слушайте, как заводы людских несчастий производят товары.
По ком звонят птичьи рулады сердца?
Благородные люди в утренней тишине слышат,
как индейцы поют яростный реквием континента.
Гардинг, Уилсон, Тафт, Рузвельт —
идиоты, ломящиеся в дверь невесты,
слушайте крики людей о бессмысленных долгах и войне.
Где среди них покоится дух,
который восстановит плодотворный порядок в стране?
Мак-Кинли, Кливленд, Грант, Гаррисон, Артур,
Гарфилд, Хэйес, Грант, Джонсон,
поселитесь в корнях затаенной злобы сердца.
Как печально «меж улиц и сквозь старые чащи» [19]
        отзывается эхо любви Уитмена к Линкольну!

Тогда нет преемственности. Лишь
        пару островков добра узришь.
Я — тоже народ, понесший урон,
а дым разрухи затмил небосклон
и застит огонь.
                Лишь через огромные шрамы зла
стремлюсь к песне родственных душ
и вновь ударяю по голой струне,
под которую пел старик Уитмен. Славная ошибка!
        она орала:

        «Тема творческая и с перспективой» [20]
        «Он — президент указов» [21].

        Всегда вижу изнанку. Газы,
разрушающие нежный пейзаж.
        Из него пробилась сирень
расцветая мужеством будничных дел,
стремясь найти природную меру вещей.

III

(Чарльзу Олсону [22])

                Задачи Психеи — сортировка семян
пшеница         ячмень         овес         мак         кориандр
анис фасоль                 чечевица         горох — каждое зерно
                в верном месте
                                до наступления ночи;

состригая с каннибалов-овец золотой шерсти прядь
(ибо душа должна рыдать
        и приближаться к смерти);
Гроб, в котором Прозерпина хранит ужасный ад [23],
                                запрещено
открывать… в нем красота?
нет! Меланхолия вьющаяся как змея
                        этим смертным сном
засыпать
нам нельзя.

        Это старые задания.
        Ты слыхал о них прежде.

        Они должны быть невыполнимы. Психея
должна отчаяться, ее нужно отдать в обучение
                                учителю-насекомому;
она должна слушаться советов зеленого камыша;
спасенная от самоубийства говорящей башней
        должна следовать букве
        странных инструкций.

В этой истории помогли муравьи. Старик в Пизе [24]
        в сознанье которого перемешались
(рассортировать) все семена
        как одинокий мураш из разворошенного муравейника
частично восстановлен насекомым, ему
ящерица оказала помощь

                (рассортировать)
ветер — часть процесса
                определяет народ ветра —

        отец моих понятий,
                                Кто?
впустил свет во мрак? начал
многочисленные движения страсти?

                        Люди
рвутся с востока на запад.
                Благословенны острова
(прокляты), плывущие под солнцем,

        человек, на которого обрушилось солнце! [25]

Но один герой пробивается на восток
в противоход, чтобы вызволить зарю, он
        должен добиваться дочери Ночи,
чары, черная страстная ярость, алчные царицы,
чтобы курчавое солнце вернулось из Трои,
        Колхида, Индия… все блистающие армии
сгинули, он в одиночку к кострам Дня должен пробиться.

                                Свет, который Любовь,
мчится к страсти. Он граничит с тьмой.
Розы и кровь захлестнули тучи.
        Одинокие первые всадники скачут к легенде.

        Земля, на которой стою, была легендарна
в дни моих дедов; угонщики скота,
звериные племена, священники, золото.
Это был Запад. Художникам виделся он
в рассеянном свете, в грусти,
в пропастях, оставленных ледниками, словно
        первобытные изваянья громадных пустот,
                солнцем высеченных из скал.

                                Таились змеи
охраняя тайны.   Те первопроходцы
        выдержали одиночество.

Scientia

держит свечу влекома сомненьем;
Эрос нагой в предвидении
улыбается во сне; и свет,
пролившись, обжигает плечо — произвол,
        покоривший легенду —
страсть, смятенье, желание, поиск
        затопили место, где
утрачен Возлюбленный. Психея
странствует за жизнью жизнь, мою жизнь,
        остановку за остановкой,
чтобы предстать пред судом

        без передышки, без
новостей, зная лишь — но что она знает?
        Милетский оракул изрек
истинную правду: что он Змий-Желанье,
        летящий сквозь воздух,
чудовище-муж. Но ей виделся он прекрасным,

который по слову Аполлона лишь поражал
болью
неизлечимой                тех
        кто был ранен его стрелами.

        Рильке, пораженный шипом розы [26],
почернел от Эроса.         Купидонова Смерть!
        ответа нет не приемлет.

IV

        О да! Благослови отзвук шагов, где
шаг за шагом идущий по грани
(в Маверик-Роуд снег
удар за ударом         с крыши
крушит окружая дом — еще один след)

        эта стопа, которой известно
о весе всех вещей,
        что могут быть иллюзорны —
не более, чем приближенье к сознанью
        единственного образа

        О да! эта
самая дорогая
        ускоряющая сила, отделяющая четко
дни жизни от окружающей среды!

        Да, прекрасное редкое запустенье!
одичанье, которое проверяет силу моего ручного ума,
        расчистка, которую применяли против индейцев,
здоровье, которое готовится ко встрече со смертью,
        упрямые гимны, которые взвиваются
в разветвления враждебного воздуха,

        который отступает, вырвавшись на свободу.
Кто там?                 О, зажгите свет!
        Индейцы отступает, обрушилась расчистка.
Великая Смерть отступает         и с ней наша готовность к ней.
        Сладострастье отступает.         Луна отступает.
Ночь отступает. На миг торжествует День.

Она увидела, что тело ее возлюбленного
обезображено при пробуждении … или
это было незримо? «Что Нашли то Наше» мы пели [27]
        в детстве         или петь нас учили
пока не начались истории наших жизней и мы начали —
        кто были любимы         нашу животную жизнь
стремясь к Любимым, клянясь быть Хранителями.

        На холме пока не налетел ветер
трава клонилась к одному морю,
        травинка с травинкой танцевали как волны.

        Одни дети ведут хоровод налево.
Другие дети ведут хоровод направо.
        Танцуя…         Танцуя… [28]

И одинокая душа восходит от мальчика к королю
        который мечтает в пещерах истории.
Круг за кругом дети ведут хоровод.
        Вот и рухнул Лондонский Мост, наше царство [29].

Мы так далеко ушли, что снова услышали шепот
старых преданий.
Монсегюр [30], Гора Сен-Виктуар [31], Гора Тамальпе [32] …
        восстают к обожанью таинств Любви!

(Ода? Искусство Пиндара, как объясняют нам издатели, не статуя, а мозаика, сгусток метафор. Но если оно было архаическим, а не классическим, пережитком устаревшей манеры, могли сохраниться и другие древние голоса, направлявшие сердце. Так, строка гимна вошла в роман, который я читал, мне в помощь. Психея, готовая к прыжку, — и Пиндар тоже, как пишут редакторы, заходит слишком далеко, падает — внимает башне, вещающей: «Внимай Мне!» Оракул изрек: «Отчаяние! Самим богам ненавистна его власть». А затем девственный цветок тьмы отступает во плоть нашей плоти, откуда повсюду…)

Из книги «Сгибая лук»

Таков недуг многих хороших вещей

Был ли он Адамом пылающего пути?
спрятался в пекле как гнев,
        затаенный в лице Любви,
или семя, Эрис [33] в Эросе,
        ключ и замок
того, чем я был? Я не мог высказать
        вызволяющего
слова.                 Ибо во мрак
        канул он
и попросил меня высказать то,
        что я сказать не мог.         «Я…»

Весь огонь во мне застыл,
        противясь языку.
Сердце превратилось в камень,
тупой неуправляемый во мне предмет,
мрак, стоявший поперек
        его нужды
в озаряющем
«Я люблю тебя», у которого
есть лишь этот быстрый миг
        во времени, начало
момента истины.

Таков недуг многих хороших вещей,
что ныне в жизни моей из далекого прошлого, —
этот отказ сказать «Я люблю тебя»
вызвал рыданье, стремленье поддаться,
        желанье опять
быть связанным в узел, ожиданье, струну

такую тугую, что она и песню отринет,
отбросит касанье. Все темней,
тяжелей взяв руку любимой
вести из легкости в то,
        что под землей

Собор Мойры

«Мнимые числа, — писал Готфрид Вильгельм фон Лейбниц в 1702 году, — чудесный полет Духа Божьего, это почти амфибии, пребывающие где-то между небытием и бытием».

        Поле «приведено в порядок» чтобы сравнить размеры
его частей.

Размеры его частей нельзя
сравнить.                 Ибо в Глазах Творца

трепет листа
под грохотом канонады         вызывает смятенье.

Тысяча мужчин идет в грязь и в потоп вод на смерть
        без имен и пропорций
        их чисел. Мы
сбились со счета. Армия —
        каждый встающий в рост
        вспомянут упавшим навзничь
—    Я не знаю, кто он —
—    где он —
кричит.
Стоит ли $ 17 миллионов в день, в итоге
миллион человек ставить
на карту?
        Нет Предела.
                Дракон высовывает из узилищ
                во дворцы Дня

        столько голов, сколько хочет
(он двигает живые тела людей
        вперед
        заполняя провалы ).
        для победы.         Уничтожая
поля риса, деревни, мосты,
        фабрики, линии обороны…

За Столом Большого Покера
горящие головы сигар
        освещают поле боя,

в глазах этой сущности счет
        игры,
        его руки
тасуют карты, которым несть числа.

Свет                                 Переходы 28

сейчас низвергается любимец рока,
одно перо из его крыла /потерянное

в божьем взгляде         найдено         Libertas [34]

Мастер Виктор Гюго видел в этом сне
        Поэзию саму / или за своими веселыми застольями

        слышал толки о том,
что ангельское было предано Люциферу,
        как Сатана предавал Себя / и пал
        помыслив о корнях власти, как будто
        она принадлежала ему,
разорвал с этой Любовью, светом и мраком,
        источником всего         Мы зовем его
                Крылом нашей Матери-Вселенной,
                в чьем образе разрушители
                и ангелы-хранители вознаграждены

крылатые львы/ дамы, гигантские бабочки
в солнечных полях, среди галактик

        крылаты,
состязаются,
Фантазия различает их.

От туловища какой ярой горгоны взлетает голова
Пегас/ великий конь Поэзии, Всадник

        мы скачем, кто творит
        правду из Того, что Есть;
и, словно Эрос освобожденный, Антерос [35] / свободный
для любви, Хрисаор [36] / с золотым мечом —

        близнецы-видения, в котором
        из ужасного приговора древнего закона
крылат         новый закон взвился
                •
                сумеречный
                •
                lumen [37]

Переплывая море

Мы вышли на лодках ночью в море, сбились с пути
и просторные воды сомкнули ловушки страха вкруг нас.
Лодки разбросало, и мы, наконец, остались одни
под безмерным, недвижным небом, недужным звездами.

Оставим весла, любовь моя, и забудем на время
о нашей любви, как нож между нами,
очертившей границы, которые ни пересечь,
ни уничтожить нельзя, пока мы плывем к сердцу нашей мечты,
разрезая безмолвье украдкой, горьким дождем наполнились рты
и темная рана затянулась за нами.

Забудь о глубинных бомбах и клятвах, данных нами,
сады опустошены, а над пустынями к западу лежат
комнаты, в которых мы стали близки, в руинах от бомб.

И хотя мы уходим, оглядывается любовь твоя, и я
чувствую твое отсутствие, как звон умолкших колоколов.
Соль на твоих глазах и крупицы соли меж нами.
Ты входишь с легкостью в разрушительный мир ныне.
Слышен сухой треск цемента. Свет сник,
падая на руины городов на дальних берегах,
и в нерушимой ночи я один.

Примечания

1. Продолжение. Другие стихи поэтов колледжа «Блэк Маунтен» были опубликованы в журнале «Просодия» № 4 (2016). URL: http://magazines.russ.ru/prosodia/2016/4/poety-kolledzha-blek-maunten-ch-olson-r-danken-r-krili-v-perevo.html

2. Mlinko A. Craft Vs. Conscience // Цит. по: Poetry Foundation. URL: http://www.poetryfoundation.org/features/articles/detail/69088

3. Равин, реббе. Отец Дениза Левертов, Пол Левертофф, ставший англиканским священником, был потомком известного хасидского равина Шнеура Залмана, основателя движения «Хабад», а мать — известного уэльского мистика конца XVIII — начала XIX века, портного и проповедника Эйнджела Джоунза из Молда (Angel Jones of Mold).

4. Строка из стихотворения Джона Донна «Восторг» (The Ecstasy).

5. Claritas (лат.) — зд. ясность.

6. Palmer M. Ground Work: on Robert Duncan. Introduction // Duncan R. Ground Work. New Directions: 2006. цит. по: Jacket 2 literary journal: http://jacketmagazine.com/29/palmer-duncan.html

7. Palmer M. Ibid.

8. Palmer M. Ibid.

9. O’Leary P. Ibid.

10. Переводы стихотворения, давшего название всей книге, и некоторых других стихотворений из нее были опубликованы в журнале «Просодия» № 4 (2016). URL: http://magazines.russ.ru/prosodia/2016/4/poety-kolledzha-blek-maunten-ch-olson-r-danken-r-krili-v-perevo.html

11. Вирджиния Вульф (1882–1941) — выдающаяся английская писательница, страдавшая от шизофрении, боясь распада личности, покончила с собой, положила в карманы камни и утопилась, как сама описала за десять лет до того в романе «Волны».

12. Сладчайший (итал.).

13. В главе ХXVI Четвертого трактата «Пира» Данте пишет: «то в пору зрелости она “умеренна, сильна”, любвеобильна, куртуазна и честна; эти пять свойств, по-видимому, да и на самом деле необходимы для нашего совершенства, поскольку мы уважаем самих себя». Пер. прозы А.Г. Габричевского, прим. И. Голенищева-Кутузова.

14. Данте цитирует Цицерона, «О старости» X, 33: «Добрый наш век имеет определенное течение, и путь нашей доброй натуры — путь простой; и каждому из периодов нашего века отведено время для определенных плодов». Пер. прозы А.Г. Габричевского, прим. И. Голенищева-Кутузова. URL: http://www.dante.velchel.ru/index.php?cnt=11&sub=0

15. Это не цитата, а аллюзия-парафраз «Первой пифийской оды» Пиндара:

<Золотая лира, данная Фебу — на равных
с музами, чьи кудри фиалками убраны, —>
с тебя начинается поступь блестящего танца.
(Пер. Г. Стариковского)

16. Данкен основывается на мифе о Психее, изложенной в романе Апулея «Метаморфозы».

17. Здесь и далее — аллюзия на известную элегию Уолта Уитмена «Когда в последний раз сирень во дворе цвела» (When Lilacs Last in the Dooryard Bloom’d), посвященную памяти Авраама Линкольна, убитого 15 апреля 1865 года.

18. Здесь и далее — фамилии президентов США.

19. Цитата из 5-й части элегии Уолта Уитмена «Когда в последний раз сирень во дворе цвела».

20. Цитата из «Предисловия Уитмена» к «Листьям травы» 1855 года.

21. Высказывание 26-го президента США (1901–1909) Теодора Рузвельта (1858–1919), сторонника сильной центральной власти, который значительно расширил полномочия исполнительной власти в ущерб законодательной; ограничил также полномочия штатов; говаривал, что президент может делать все, что не запрещено Конституцией.

22. Чарльз Олсон (1910–1970) — поэт, ректор колледжа «Блэк Маунтен», собравший вокруг себя группу выдающихся поэтов-единомышленников, в которую входил и Роберт Данкен, и в 1950 году опубликовавший эссе-манифест «Проективный стих».

23. Задания, которые Афродита давала Психее (см. прим. 3).

24. Имеется в виду американский поэт Эзра Паунд (1885–1972), осужденный в 1943 году заочно за сотрудничество с Муссолини, арестованный в 1945 году и помещенный в пизанскую тюрьму, как он писал, в «клетку для горилл» размером 6 × 6 под раскаленным солнцем, где через две недели у Паунда помутилось сознание и после серьезного приступа он перестал узнавать окружающих, временно утратил память и перестал есть. Впоследствии он скажет: «На меня обрушился мир». В тюрьме Паунд начал писать «Пизанские кантос», где в «Канто LXXXI» есть строки: «И муравей — кентавр в своем драконьем мире» (перевод Яна Пробштейна).

25. Очевидно, аллюзия на фразу Паунда «На меня обрушился мир» (см. выше).

26. Великий поэт Райнер Мария Рильке (1875–1926) умер в возрасте 51 года от лейкемии, поздно диагностированной. Согласно легенде, болезнь развилась у Рильке, когда, живя в замке Мюзо в Швейцарии, он принимал знаменитую египетскую красавицу Нимет Элуи (Nimet Eloui), для которой поэт сорвал букет роз в саду и укололся о шип. Примечательно, что поэт сам выбрал надпись для своего надгробия:

Rose, oh reiner Widerspruch, Lust,
Niemandes Schlaf zu sein unter soviel Lidern.
(Роза, о чистая двойственность чувств, каприз:
быть ничьим сном под тяжестью стольких век.)
(Перевод Вячеслава Куприянова)

27. Выражение “Finders Keepers” означает «что нашел, то твое», а «также «что с возу упало, то пропало».

28. Детский танец — перекличка со стихотворением самого Данкена «Мне часто позволено вернуться на юг», где детская жига — ритуальный танец во время Великой Чумы (которой посвящена маленькая трагедия «Пир во время чумы» Пушкина, являющаяся вольным переложением поэмы Джона Уилсона (1785–1854) «Чумный город», посвященной эпидемии чумы в Лондоне в 1665 году), одновременно, возможно, аллюзия на «Полых людей» Элиота, где есть строки:

Здесь мы водим хоровод, хоровод
Меж колючек и шипов хоровод
Рано утром в пять часов — хоровод
Год за годом хоровод
(Перевод Яна Пробштейна).

29. Строка детской песенки, которую использовал также Т.С. Элиот в финале «Бесплодной земли»: «Вот и рухнул в Темзу мост, рухнул мост, рухнул мост».

30. Замок Монсегюр (букв: «надежная гора») был оплотом альбигойцев, обвиненных в манихейской ереси во время альбигойских войн и крестового похода против альбигойских еретиков в 1244 году, организованного папой Иннокентием III, когда замок был осажден и взят, а нераскаявшиеся альбигойцы были сожжены на кострах. Замок Монсегюр, выдержавший 10-месячную (с мая 1243-го по март 1244 года) осаду, считается символом славы Прованса. В Монсегюре был храм Аполлона, и альбигойцы поклонялись солнцу.

31. Гора Сен-Виктуар — известняковая горная гряда на юге Франции в Провансе, простирающаяся на 18 км (на окситанском языке — Санта Вентури), на одном из пиков находится знаменитый Крест Прованса и часовня XIII века с картиной «Коронование Марии» Ангеррана Картона (1415–1466), художникa авиньонской школы. Сен-Виктуару посвящена также серия картин Поля Сезанна (1839–1906); картины Пабло Пикассо, который приобрел Шато де Вовенарг у подножия горы, и Василия Кандинского.

32. Гора Тамальпе — самый высокий пик Маринских гор в графстве Марин в Калифорнии. В 2004 году ученые предположили, что под горой Тамальпе находится надвиг — один из видов разрывных смещений слоев горных пород, который может быть причиной землетрясений.

33. Эри́да (др.-греч. Ἔρις — «борьба, схватка, ссора, раздор», у Гнедича «распря») — в греческой мифологии богиня раздора (Википедия).

34. Свобода (лат.).

35. Антерос — противник Эроса, бог взаимной любви и мщения за отвергнутую любовь; ангел христианской милости и взаимной любви — статуя Альфреда Гильберта, воздвигнутая в 1893 году на площади Пикадилли в Лондоне.

36. Хрисаор — брат Пегаса, сын Посейдона и медузы Горгоны, появившийся на свет с золотым мечом после того, как Горгону обезглавил Персей.

37. Свет (лат.).