Виталий Тихонов
Образ Революции в эпоху «конца истории»
Революционная Россия столетие спустя. Протуберанцы околополитической борьбы
4 365 
© Из архива журнала «Огонёк»
В конце 1980-х американский философ и политолог Ф. Фукуяма провозгласил «конец истории», подразумевая под этим окончательную и неизбежную, пусть и непростую, победу либеральной демократии и рыночной экономики над коммунизмом, фашизмом и другими альтернативными социально-политическими и экономическими системами [1]. Распад СССР, казалось, только подтверждал прогнозы Фукуямы. Но история никак не хотела заканчиваться, а постсоветское пространство превратилось в арену бесконечных «войн памяти», когда исторические события превращались в мощный мобилизующий политический ресурс.
Крах Советского Союза и установление нового режима радикально изменили статус мифа об Октябрьской революции в символической парадигме действующей власти. Если раньше это был миф о «начале нового мира», то теперь события октября 1917 года расценивались как причина нарушения нормального хода развития России. Власть демонстративно отвергла все, связанное с коммунистическим прошлым [2]. В таких условиях Октябрь как символ оказался отдан на откуп левой оппозиции, которая активно его использовала.
В начале 1990-х годов многочисленные новые политические партии России демонстрировали существенный разброс в своем отношении к революции 1917 года. Монархические и христианско-демократические (например, Российское христианско-демократическое движение) объединения рассматривали революцию как национальную катастрофу, делая особый упор на апологетику дореволюционного режима как «истинно русского». Национал-патриоты (Союз русских националистов) смотрели на Октябрьскую революцию как на отправную точку «геноцида русского народа» [3]. Противоположные позиции отстаивали левые и левоконсервативные (например, КПРФ) партии.
Не повезло и Февральской революции, которая так и не была по-настоящему вписана в формирующийся нарратив новой России. Показательно, что когда один из разработчиков нового Трудового кодекса конца 90-х годов, известный профсоюзный деятель П. Кудюкин предложил утвердить 13 февраля (Годовщина Февральской революции) как праздничный нерабочий день (тем самым автор проекта хотел привязать календарь к российской демократической традиции), то его идеи были отвергнуты, поскольку могли вызвать резкую общественную реакцию [4].
На первых порах новая властная элита стремилась символически дистанцироваться не только от коммунистического наследия, но и от авторитарной традиции российской власти. Если советское прошлое для нее оказалось неприемлемым, то дореволюционное — мало приемлемым [5]. Тем не менее, Б.Н. Ельцин иногда в своих посланиях указывал на Февральскую революцию и появившееся в ее результате Учредительное собрание как на пример для современной России [6].
Антикоммунистический настрой новой власти не отменял того, что коммунистические (или левоконсервативные) идеи продолжали пользоваться поддержкой значительной части населения. Согласно опросам, в 1994 году 49% респондентов называли Октябрь самым значительным событием в отечественной истории [7]. Впрочем, из опроса непонятно, со знаком плюс или минус.
То, что образы Октябрьской революции продолжают играть важную роль в символической политике, подтвердили события октября 1993 года. Противники Ельцина не являлись однородной в политическом смысле массой: здесь были и коммунисты, и националисты, и монархисты, и просто противники ельцинской власти, но они действовали строго по алгоритму захвата власти большевиками в 1917 году. Заученные с детства истории про Октябрьскую революцию и ее героев неожиданно стали явью. Неслучайно в публицистике закрепилось неофициальное название октября 1993 года как «малой октябрьской революции».
Находившиеся по ту сторону баррикад новые власти также не могли не увидеть разительного сходства. С Октябрьским переворотом 1917 года сравнивали попытку захвата власти сторонниками Верховного Совета Б. Ельцин и Е. Гайдар [8]. 5 октября в газете «Известия» появилось «Письмо 42-х», в котором видные деятели культуры призывали покончить с «красно-коричневыми оборотнями» [9]. А уже 6 октября власть символически закрепила свою победу: был снят пост № 1 — круглосуточный почетный караул у Мавзолея Ленина [10]. Учитывая тот факт, что Ленин и революция семиотически были нерасторжимы, ясно, что в этом виделся символический шаг по завершению коммунистической эпохи, когда-то начатой Октябрем.
Несмотря на идеологически демонстративный акцент на будущее, режим Ельцина старался, по мере нарастания социально-экономических и политических проблем, искать опоры в истории. Таким «удобным» прошлым оказалась Великая Отечественная война 1941–1945 годов. 50-летний юбилей был отмечен с размахом [11]. Интересно, что именно в этом году одним историческим символом попытались отодвинуть в тень другой. Фактически именно тогда был взят курс на окончательную замену в символическом пространстве 7-го ноября 9-м мая [12]. Более того, 13 марта 1995 года был подписан Федеральный закон «О днях воинской славы (победных днях) России» (ФЗ № 32), в котором 7 ноября был назван «Днем освобождения Москвы силами народного ополчения под руководством Кузьмы Минина и Дмитрия Пожарского от польских интервентов (1612 год)» [13]. Указ № 1537 1996 года давал 7 ноября новое название — «День единения и согласия». Таким образом, была сделана попытка дезавуировать 7 ноября как праздник революции и перекодировать его в демократический и патриотический символ. Более последовательно этой стратегии начнут следовать в 2000-е годы. Тем не менее, КПРФ, в условиях демонстративного дистанцирования новых властей от символов Октябрьской революции 1917 года, фактически их монополизировала, приспособив 7 ноября (по-прежнему нерабочий день) к своим политическим нуждам, когда можно было организовать очередную широкомасштабную политическую демонстрацию [14].
Новые бои вокруг наследия Октябрьской революции пришлись на выборы 1996 года. Ухудшающаяся экономическая и социальная обстановка, падение мирового престижа страны привели к усилению ностальгических и протестных настроений в обществе. На выборах в Государственную Думу 1995 года КПРФ заняла первое место, а ее лидер Г.А. Зюганов стал реальным претендентом на победу в грядущей в 1996 году президентской гонке. В то же время рейтинг самого Ельцина упал до исторического минимума и колебался в районе 5%. Для борьбы с оппонентом он и его команда [15] организовали широкую пропагандистскую кампанию, включавшую дискредитацию коммунизма и его символов, в том числе и Октября. В случае победы Зюганова Ельцин обещал стране гибель «под красным колесом прошлого» [16].
К тому времени Г.А. Зюганов также выработал собственную интерпретацию Октябрьской революции. В ней основной акцент смещался с революционности и мирового коммунистического движения на патриотизм и вековое противостояние России и Запада. По его мнению, Октябрь спас Россию от колониального порабощения западными странами и позволил на равных соперничать с ними [17]. Важно подчеркнуть, что Зюганов здесь фактически опирался на сталинскую концепцию Октября, включавшую идею о революции как освобождении от колониальной зависимости, последующее противостояние капиталистическому Западу (походы Антанты) и, наконец, итоговое «построение социализма в отдельно взятой стране» во враждебном окружении. Только теперь коммунистическая риторика слегка сдабривалась цивилизационной терминологией [18].
Завершение президентской гонки 1996 года официальной победой Ельцина на время снизило остроту споров вокруг советского наследия в целом и Октябрьской революции в частности. Наступивший в 1997 году очередной юбилей революции прошел относительно спокойно. Несмотря на заявления Ельцина о намерении провести всенародный референдум о выносе тела Ленина из Мавзолея, конкретных шагов в этом направлении не последовало. Тем не менее, власти попытались переформатировать праздник в День единения и согласия, тем самым сбавив его протестный потенциал [19]. Впрочем, реализовать это не удалось.
Антикоммунистические круги вообще сделали вид, что юбилей утратил свою актуальность и значимость для страны. Показательно, что газета «Комсомольская правда» в преддверии юбилейной даты запустила рубрики «Октябрьские истории» и «Навстречу октябрю». Вместо «вождя мировой революции» или «кровавого тирана» перед читателями предстал герой многочисленных анекдотов и курьезных случаев. Корреспондент газеты в заметке, посвященной знаменитому ленинскому шалашу, писал: «И еще штрих времени: этим летом шалаш впервые не поджигали. А в прошлые годы это происходило регулярно. Поджигатель, он же вандал и враг ленинизма, — по нынешним временам редкость не меньшая, чем верный ленинец, регулярно наведывающийся к политическим святыням. И то слава Богу!» [20] Впрочем, как свидетельствуют опросы, для простых людей Октябрьская революция продолжала оставаться значимым историческим событием [21].
А. Ципко в «Независимой газете» сравнил большевиков с новыми властями, назвав последних «постмодернистскими марксистами». «Во многих отношениях нынешний кризис российской государственности куда глубже и серьезней, чем кризис 1917 года…. А сейчас что мы в состоянии противопоставить новым экспериментаторам?» [22] — вопрошал известный публицист.
Г.А. Зюганов видел в Октябре апробированный сценарий для будущего развития России, которая должна возродить Советский Союз: «Главной задачей России в обозримом будущем станет “собирание земель”, возрождение на территории СССР нового союзного государства» [23].
Тем не менее, притягательность революции 1917 года как символа заметно падала. И лево-, и правопатриотическая оппозиция предпочитали фигуру Сталина как символа великодержавия и стабильности, а население ностальгировало по временам брежневской стабильности и относительного достатка. В этой связи все более увеличивалось значение Великой Отечественной войны как символа памяти, вокруг которого, с одной стороны, существовал консенсус, признающий особую значимость этого события в отечественной истории, а с другой — продолжалось идейное противостояние за наполнение его теми или иными политическими символами. Символы Великой Отечественной войны совпадали с запросами граждан страны на позитивную идентичность [24]. Победа 1945 года явно затмевала Октябрь 1917-го.
Особое значение в 1990-х приобрел чисто терминологический на первый взгляд спор о том, был ли Октябрь революцией или переворотом. Показательно в этом случае и содержание учебников истории. В одних он называется «революцией» [25], другие вообще старались избегать давать оценку. Например, в первых изданиях получивших широкое распространение школьных учебников А.А. Данилова и Л.Г. Косулиной разделы, посвященные революции, осторожно назывались «На пути к 1917 году» и «Россия в поисках перспектив (1917–1927)» [26]. В вузовском учебнике, выпущенном в 1998 году под редакцией В.П. Дмитренко, можно найти понятие «Великая российская революция» [27]. Впрочем, тогда оно не получило широкого распространения.
Показательно, что с тех пор ситуация мало изменилась. Терминологическая эквилибристика в отношении революции 1917 года никуда не исчезла, а большинство авторов вообще стараются подобрать по возможности нейтральные слова [28].
При В.В. Путине фактически была продолжена политика символического вытеснения революции. Чтобы выбить почву у КПРФ, которая использовала 7 ноября для протестных шествий и митингов, вместо 7 ноября был учрежден новый праздник 4 ноября, смысловым наполнением которого стала идея патриотического единения. Естественно, что 7 ноября перестал быть нерабочим днем, что препятствовало левой оппозиции мобилизовывать для шествий и митингов сторонников непенсионного возраста. Но главным был символический эффект: теперь ноябрьский праздник не должен был ассоциироваться с Октябрьской революцией. В 2005 году 7 ноября официально получило статус памятной даты «День Октябрьской революции 1917 года» [29].
Итак, на протяжении всего постсоветского периода можно было наблюдать снижение символической значимости революции 1917 года для общественной и политической сферы России. Ключевой некогда символ вытеснялся новыми. Если в 1989 году 69% респондентов называли Октябрьскую революцию самым значительным событием в нашей истории, то к 2003 году так считали уже 40% [30].
Казалось бы, для действующей власти Октябрь представлял все меньшую опасность: на первый план выходили споры о Великой Отечественной войне, Сталине, «лихих 90-х» и т.д. Но многое изменила череда т.н. «цветных революций», сделавшая революционный сценарий смены власти в постсоветских государствах вполне реальным. Это не могло не вызвать беспокойства у правящей элиты, постулирующей общественный консенсус в качестве базовой идеологии. Отнюдь не случайно идеологическая основа режима оказалась очень эклектичной, стремясь вобрать как можно больше притягательных идей и символов, которые реинтерпретировались по-новому. Интегрирующей основой должны были выступить идеи великодержавности (лозунг возращения России на международную арену в качестве великой державы), стабильного развития (часто вспоминался Столыпин: «Им нужны великие потрясения, нам нужна Великая Россия»), государственного патернализма, в конечном итоге консолидации общества и политической элиты вокруг фигуры президента В.В. Путина [31].
Очевидно, что революция не вписывалась в дискурс стабильности и великодержавия, хотя бы потому, что ставила под сомнение правильность действующего курса. Представляла она и опасность личной власти В.В. Путина. Теперь революционную риторику использовала не столько системная оппозиция, сколько «внесистемная». Ее состав был крайне неоднороден: от либералов-западников до неформальных левых и анархистов. Противостояние действующей власти сближало политиков самых разных взглядов. Теперь в одной колонне можно было увидеть радикального либерала-западника Г. Каспарова и национал-большевика Э. Лимонова. И тот и другой призывали к революции, правда, к разной.
В 2007 году заметным событием в общественно-политической жизни страны стала дискуссия вокруг статьи А. Солженицына «Размышления над Февральской революцией». Текст был написан в 1980–83 годах как часть книги «Красное колесо» и впервые опубликован в журнале «Москва» в 1995 году. Наконец, носящая статус официального правительственного издания «Российская газета» перепечатала статью 27 февраля 2007 года. Ее появление в таком издании свидетельствовало о желании власти не просто актуализировать дискуссию о Феврале 1917 года, но и закрепить нужную интерпретацию, которую можно было бы экстраполировать на современность.
Чем же оказался привлекателен текст Солженицына? Живой классик в своей историософской конструкции перемещал акцент с Октябрьской революции на Февральскую, считая именно ее ключевым событием не только истории России, но и всего XX века. Среди причин революции он называет и Первую мировую войну, и вызванную ею дезорганизацию снабжения городов, и ходившие в обществе компрометирующие царский дом слухи, но Солженицын призывает не преувеличивать значение этих факторов. Важнее, с его точки зрения, другое. В первую очередь автор упрекал царскую власть в нежелании сопротивляться революционному взрыву. Николая II писатель считал «слабым» царем. Более того, только сильная власть способна управлять страной должным образом. «Всякий народ вправе ждать от своего правительства силы — а иначе зачем и правительство» [32], — утверждал автор. Но чему же должна была противостоять сильная власть? «Либерально-радикальному полю», — отвечает автор. Но на это как раз и оказалась неспособна дореволюционная власть: «В столетнем противостоянии радикализма и государственности — вторая все больше побеждалась если не противником своим, то уверенностью в его победе». В этом смысле Февральская революция стала закономерной катастрофой не только русской государственности, но и народа: «…Произошел как бы национальный обморок, полная потеря национального сознания. Через наших высших представителей мы как нация потерпели духовный крах. У русского духа не хватило стойкости к испытаниям». Россия за прегрешения оказалась отвергнута Богом.
Итак, вернемся к вопросу о причинах того, почему старый текст Солженицына показался актуальным в контексте новой эпохи. Помимо общего тяготения режима к государственнической идеологии можно легко обнаружить аллюзии на современность: необходимость твердости перед «либерально-радикальным полем», право власти на применение силы перед революционной угрозой, наконец, невозможность совместить революцию с преемственностью и развитием. Обращение к образу Февральской революции для формирования «исторического иммунитета» от революций можно признать удачным ходом, поскольку абсолютное большинство россиян имеют о ней самые смутные представления. Так, 85% что-то слышали об этом событии, но при этом 56% затруднились сказать, какие ассоциации у них вызывает это словосочетание, особенно ярко это проявилось в молодежной категории опрошенных [33]. Это позволяет политтехнологам наполнять более или менее узнаваемый символ нужным им содержанием.
90-летний юбилей позволил выявить и отношение россиян к Октябрьской революции, которая оказалась более известным событием, чем Февраль. Так, 80% смогли назвать дату революции. Любопытно, что 40% респондентов считали, что ее последствия позитивны, только 29% — что негативны, 31% затруднялись с ответом [34]. Ясно, что старшая возрастная группа чаще давала положительную оценку, чем младшая.
В последующие годы процесс выработки официальной оценки революции 1917 года продолжался. Тесно связанным с оценкой революции оставался вопрос о том, нужно ли выносить тело Ленина из Мавзолея на Красной площади. Призывы сделать это периодически звучали от представителей разных политических сил. Особенный резонанс вызывали заявления представителей правящей партии «Единая Россия», поскольку их призывы можно было истолковать как не озвученные официально намерения действующих властей.
Между тем масштабный проект «Имя России», целью которого являлось выявить (и сформировать) исторические предпочтения россиян, показал, что фигура Ленина пользуется симпатиями заметной доли населения. При голосовании он занял седьмое место, набрав почти 260 тыс. голосов. Социологические опросы вообще показали, что Ленин стабильно входит в тройку (вместе с Петром I и Сталиным) самых значимых исторических персонажей для представителей самых разных поколений [35]. И это притом, что Ленина «представлял» настроенный резко антиленински В.М. Лавров, занимавший тогда пост заместителя директора Института российской истории РАН [36].
Тем не менее, в 2011 году бурное обсуждение вызвал призыв группы депутатов «Единой России» во главе с В.Р. Мединским убрать тело Ленина из Мавзолея. Заявление даже было опубликовано на официальном сайте партии, хотя и было указано, что это частное мнение. Опросы «Левада-центра» показывали, что сторонников выноса было немного больше, чем противников. Но опасение крупного скандала, который обязательно разразился бы при принятии положительного решения, заставлял ведущих политиков страны (президента Медведева и премьера Путина) не высказывать личную позицию по этому вопросу [37]. Весьма вероятно, что приходилось учитывать и возможную негативную реакцию важнейшего для России стратегического внешнеполитического партнера — Китая, где по-прежнему правила коммунистическая партия.
Мировой экономический кризис 2008–2009 годов всколыхнул протестные настроения по всему миру и стал хорошим поводом для критики существующей социальной, экономической и политической системы. Накануне 7 ноября 2009 года Г.А. Зюганов в статье, опубликованной на сайте КПРФ, рассматривал сложившуюся ситуацию как кризис «государственно-монополистического капитализма» (термин взят из книги В.И. Ленина «Государство и революция»), «неолиберальный тупик», и подчеркнул рост привлекательности социалистических идей. В статье ощущается осторожная, но мобилизующая аллюзия на Революцию 1917 года [38].
Но настоящим ренессансом революционной романтики стали протестные события 2011–2012 годов. Несмотря на эклектичность мировоззрения, идеологии и ожиданий участвовавших в них людей, фактически их объединял один общий лозунг — необходимость перемен. В этой связи акцент власти на стабильность и патриотизм (включая и осуждение любых форм взаимодействия с зарубежными институтами и структурами) стал особенно ярким.
В этих условиях актуальность приобрело сплочение правящей элиты для решения системного кризиса действующего режима власти. Символично, что накануне думских выборов 2011 года свет увидела книга одного из «интеллектуалов режима» В.А. Никонова о революции 1917 года. Главной причиной кризиса в ней назван «элитный раскол» [39]. А консолидация элиты — залог успешного противостояния революции. При этом конструкция автора в значительной степени базируется на конспирологии, где дворцовые заговоры тесно переплетаются с внешнеполитическим вмешательством. Читатели моментально обнаружили в издании намеки на современность [40]. Любопытно, что концепция В.А. Никонова быстро приобрела популярность среди увлекающихся историописанием политиков из партии «Единая Россия» [41]. В их речах и текстах революция предстает как политтехнологический проект внутренних оппозиционеров и внешних сил, ставший возможным из-за слабости власти.
Большую роль в «вытеснении» мифа о Революции (ях) 1917 года в последнее десятилетие стала играть Первая мировая война. Начавшееся общественное движение за возрождение в российской исторической памяти этого явления совпало со стремлением власти (во всяком случае, части властных кругов) «заместить» 1917 год на военно-патриотическую тематику Первой мировой. 27 июня 2012 года В.В. Путин в ответах на вопросы членов Совета Федерации заявил, что большевики совершили «национальное предательство», капитулировав перед проигравшей вскоре Германией [42].
Столетний юбилей начала Первой мировой войны оказался удобным поводом для создания новой исторической «мифологии», где Революция 1917 года — лишь эпизод в мировой войне, вызванный действием внешних сил и представляющий собой аномалию на фоне героики русской армии. Такой образ революции можно обнаружить в ставших в 2000-е годы популярных фильмах «Гибель империи» (2005), «Адмирал» (2009), «Батальон» (2014), где военные и агенты спецслужб, воплощающие образ порядка и патриотизма, противостоят анархии разрушительной революционной стихии.
В подготовленном в 2013 году группой профессиональных историков и школьных методистов «Историко-культурном стандарте» (ИКС) и «Концепции нового учебно-методического комплекса по отечественной истории» Революция 1917 года попала в раздел «Россия в годы великих потрясений, 1914–1921». То есть 1917 год теперь стал не самостоятельным явлением (как это было в советское время), не ключевым поворотным пунктом в мировой и отечественной истории, а оказался частью глобальных кризисных процессов планетарного масштаба, начавшихся с Первой мировой войны. Впрочем, за Революцией 1917 года было утверждено название «Великая российская революция» [43], что подчеркивало ее колоссальное значение в мировой истории. Написанные на основе ИКС новые школьные учебники закрепили новую трактовку исторических событий, предшествовавших революции и последовавших за ней.
Юбилеемания последних лет логическим образом должна продолжиться и в 2017 году. Подготовка к ней уже началась. Учитывая напряженную внешнеполитическую обстановку и вполне вероятный рост протестных настроений на фоне трудностей в экономике, революционные символы представляются весьма опасным символическим ресурсом.
20 мая 2015 года на заседании круглого стола в Музее современной истории министр культуры (с 2012 года) В.Р. Мединский обнародовал пять тезисов, предназначенных для общественного обсуждения и должных, с его точки зрения, способствовать «выработке единой платформы национального примирения»: «1) признание преемственности исторического развития от Российской империи через СССР к современной России; 2) осознание трагизма общественного раскола, вызванного событиями 1917 года и Гражданской войны; 3) уважение к памяти героев обеих сторон Гражданской войны, искренне отстаивавших свои идеалы и невиновных в массовых репрессиях и военных преступлениях; 4) осуждение идеологии террора как политического инструмента — “революционного” или “контрреволюционного”; 5) понимание ошибочности ставки на помощь зарубежных “союзников” во внутриполитической борьбе» [44].
Первый тезис вполне вписывается в давно начавшийся процесс «нормализации» советской истории во властном дискурсе [45]. Второй и третий должны были призывать к историческому примирению. Четвертый накладывал мораторий на применение насилия в разрешении социальных и политических конфликтов. Наконец, пятый продолжал линию на перекрывание любых внешних источников финансирования оппозиции. Словом, положения, вполне вписывающиеся в текущую идеологическую политику правящей элиты во главе с Путиным. Таким образом, идеологическая задача грядущего юбилея не в возрождении «революционной романтики», а, наоборот, в политическом успокоении.
Общий вектор текущей исторической политики, направленный на «дебольшевизацию» (точнее на «дерадикализацию») отечественной истории и укрепление государственнических ценностей, был подтвержден в заявлении президента В.В. Путина, который утверждал, что Ленин «заложил атомную бомбу под здание, которое называется Россией, она и рванула потом. И мировая революция нам не нужна была…» [46] Сразу после этого поползли слухи о выносе тела Ленина из Мавзолея, которые, впрочем, оперативно опроверг пресс-секретарь президента Д.С. Песков [47].
Итак, анализ текущей исторической политики правящего режима показывает, что Революция 1917 года (как ее февральский, так и октябрьский этапы) является «нежелательным» прошлым, которое стараются вытеснить другими символами. Парадоксально, но в этой ситуации, по логике власти, 100-летний юбилей, отметить который в любом случае придется, нельзя оставить без внимания, иначе его символическим потенциалом воспользуются оппозиционные силы.
Очевидно также, что союзником в этом деле будет выступать Русская православная церковь (РПЦ), никогда не испытывавшая особых симпатий к Октябрю 1917 года и его героям. В 2012 году патриарх Кирилл в рождественском интервью, сделанном на фоне протестного движения конца 2011 — начала 2012 года, заявил, что «мы исчерпали всякую возможность осуществлять революцию». Он указал, что если бы не революция, то Россия сейчас имела бы 300 млн населения и была на одном экономическом уровне с США [48]. Во время противостояния между киевским Майданом и украинским президентом в конце 2014 года патриарх сравнил эти события с Октябрьской революцией, оценив ее как «слом всей жизни, который сопровождался бесчинством, явлением страшной несправедливости под лозунгами достижения справедливости» [49]. Наконец, в рождественском интервью 2015 года он признал «действие внешних сил» в осуществлении революции 1917 года, сравнив ее с «цветными революциями», но также напомнил и о том, что это стало возможным только из-за царившей в России социальной несправедливости [50].
* * *
Можно смело утверждать, что дискуссии вокруг юбилейной даты будут нарастать по мере приближения самого юбилея. Ни правящая элита, ни сторонники либеральных ценностей, часто задающие тон в медийном пространстве, не испытывают к ней никаких симпатий. Электорат КПРФ пока остается довольно многочисленным (почти 20% голосов на выборах в Государственную Думу в 2011 году), а экономические трудности являются хорошим поводом для организации протестов и наращивания политического капитала. Тем не менее, пока сложно сказать, каким образом КПРФ будет использовать символику Октябрьской революции. Не побоятся ли ее лидеры быть обвиненными в стремлении устроить «майдан»? Впрочем, различные левые движения и политические объединения будут активно апеллировать к революционным ценностям.
Прогнозировать «счастливую» судьбу Февральской революции тоже не приходится. Уже сейчас видно, что «конструкторы смыслов» из правящей элиты считают ее главной причиной «октябрьского переворота» и краха российской государственности. А либерально-демократическая среда недостаточно политически сильна, чтобы сформировать позитивный дискурс вокруг Февраля.
Таким образом, 100-летний юбилей революции может оказаться по аналогии с «концом истории» символическим «концом революции». Но на излете 1980-х годов Ф. Фукуяма иронично писал, что «возможно, сама перспектива долгих и скучных столетий конца истории послужит тому, что история начнется заново» [51]. Возможно, перспектива «конца революции» станет ее новым рождением?
Примечания
Комментарии