Ирина Жежко-Браун
Конец истории в отдельно взятой стране: Арч Гетти об архаических чертах российской политической практики от Ивана Грозного до Путина
«Глубинные структуры» русской истории: взгляд советолога и русиста
6 318 
Американский историк, профессор Арч Гетти провел более двадцати лет в советских библиотеках и партийных архивах, изучая политическую историю сталинской эпохи. Он является членом редакционного совета при Йельском университете, публикующего серию документов советских и партийных архивов «Анналы коммунизма», а также напечатал семь книг и более пятидесяти статей об этой эпохе за последние тридцать лет.
Каждая книга Гетти, начиная с его докторской диссертации, привлекала повышенное внимание, а иногда и резкую критику со стороны его западных коллег [19–20; 28]. Однако последняя книга, изданная в 2013 году [17], вызвала, пожалуй, самую большую волну негативных рецензий в солидных американских журналах и на сайтах [14; 23; 29], что, впрочем, не помешало изданию ее на русском языке. Это работа «Практика сталинизма: Большевики, бояре и неумирающая традиция» (РОССПЭН, 2016). Книга Гетти заслуживает внимания не только потому, что это его первая русская публикация, но и потому, что она представляет целое направление в американской русистике.
Для тех, кто не знаком с этой книгой, изложу кратко ее основные тезисы в интерпретации самого автора. Гетти нигде прямо не формулирует цель своего исследования. Самое близкое к этому утверждение содержится во введении: его книга — это «ряд очерков о некоторых неформальных и архаичных практиках российской элиты, включая персонификацию власти, отраженную в сетях политических “кланов” и “семей”, сочетание элитарной олигархии с автократией… которые можно окрестить традиционными, неотрадиционными, патримониальными или харизматическими» [17, с. 13]. Гетти не просто указывает на наличие патримониальных сетей («кланы» и «семьи») и практик на высшем уровне управления в России, но и утверждает, что эти сети и есть ее суть, «они сами составляют систему» [17, с. 14]. Основной акцент в книге сделан на описании архаической природы российской политической культуры. Автор приводит множество примеров живучести архаических практик, существующих в особых отношениях с современными институтами власти в России. Свое понимание архаики Гетти усвоил от французского социолога и антрополога Пьера Бурдье, чей подход оказал на него сильное влияние: «Все сущностное уходит безмолвно, потому что приходит безмолвно: традиция молчит, и не в последнюю очередь о том, что она — традиция» [17, с. 76]. Правда, эта и другие цитаты из антропологических работ служат более для декоративной цели, чем для построения теоретической рамки исследования в книге.
Центральным понятием своего исследования Гетти сделал патримониализм [10]. Он операционализирует это понятие, выделяя его специфические характеристики, которые он далее находит в политических практиках сталинского периода. Гетти исходит из того, что большевистская партийная бюрократия в своем официальном делопроизводстве выдает себя за современное государство, а на деле является лишь переодетым в современные одежды, отретушированным патримониализмом.
В поисках доказательств этого тезиса Гетти сопоставляет политические сети и практики сталинской эпохи с аналогичными сетями и практиками времен Ивана Грозного, а также со схожей, хотя и не вполне идентичной, системой управления в феодальной Западной Европе. Сталинское государство, основанное на массовом терроре и невиданной централизации власти, в глазах Гетти, есть не что-то новое, уникальное, современное, а лишь слегка забытое старое. Он утверждает, что основные механизмы и черты российского патримониализма, его практики и культурные коды («архаический культурный каркас»), сохранились и воспроизводятся со времен Московского государства, несмотря на смены режимов и эпох; сталинский режим «есть лишь атавизм феодального Московского государства».
Гетти прямо сравнивает публичные казни бояр со сталинским террором и публичными судами 1937–38 годов. Старые большевики, а также «ленинская гвардия» в целом, после того как она захватила власть в 1917 году, уподоблены автором «элите», «привилегированному классу», «корпорации». Большевики, считает он, не смогли построить «современное бюрократическое государство», они неосознанно воспроизвели старые политические и управленческие практики. Межфракционная борьба в партии и оппозиции имела мало отношения к идеологическим разногласиям. Со ссылкой на письмо Георгия Димитрова автор утверждает, что оппозиция представляла собой лишь борьбу клик за власть, влияние и ранг в системе. Эта борьба только прикрывалась идеологией, как флагом. Гетти вообще оставляет содержание идеологической борьбы внутри партии и судьбу «ленинской гвардии» в сталинской России за бортом своего исследования как абсолютно не существенные для его темы. Чистки и террор для него есть лишь проявления старой культурной матрицы России, лишь борьба клик за трон. Иван Грозный отправил в опалу 65 русских князей, Сталин — Троцкого и других возможных соперников, Ельцин спалил парламент, а Путин сослал в лагерь Ходорковского и его команду. Новое государство большевиков воссоздало собственные «глубинные структуры» по старым калькам, в том числе «наследственную знать» со своей табелью о рангах, как это было про Петре I. «Грех политического инакомыслия», утверждает автор, прямо связан с толкованием Русской православной церковью мысленных грехов. Общинная коллективная ответственность преобразилась в сталинскую эпоху в обязанность доносить о подозрительном поведении членов семьи и соседей, а также в практику истребления семей лиц, отправленных в опалу. Бальзамирование Ленина, а потом и Сталина, есть прямое отражение учения о том, что король имеет два тела, его личное тело и тело как главы государства.
Русские, продолжает Гетти, уважают персонифицированную власть, а не социальные институты. Неслучайно Сталин считался «отцом нации». Письма к Сталину написаны в духе обращения к государю XVII–XIX веков. В русской традиции государство и государь неразличимы. Николай II именовал себя хозяином русской земли. «Есть Путин — есть Россия, нет Путина — нет России». Этот мем, свидетельствующий о персонализме власти, отчеканил в 2014 году тогда еще первый замглавы, а ныне глава Администрации Президента РФ Вячеслав Володин [5]. Этой цитаты нет в книге Гетти, т.к. она опубликована за год до выступления Володина, но она крайне уместна в ее контексте.
Парадоксальный факт: Сталин очень редко упоминается в книге Гетти о сталинской эпохе. Там, где он все же фигурирует, он по большей части играет роль арбитра в споре «кланов» и «клик». Сталин как бы стоит над схваткой, выступает посредником между экстремальными группами элиты и является скорее заложником, чем творцом политических традиций России [21]. Этот взгляд на Сталина Гетти отстаивает со своих ранних книг [16], со Сталина практически снимается ответственность за террор и создание диктатуры.
Заключительная глава книги посвящена современной России, однако в ней нет ничего, что бы заинтересованный читатель не знал из серии «Путин», изданной «Алгоритмом», или из газетных и журнальных статей. Среди ссылок к этой главе нет архивных документов. В ней новый «царь» Путин, как и Сталин, выступает арбитром в споре между кланами «чекистов», а также является заложником «анархической межклановой гражданской войны» [17, с. 287]. По мнению Гетти, культ Путина, как и культ Сталина, не есть результат их собственных усилий, а скорее продукт политики СМИ и «людей короля», которые не могут жить без персонификации власти и сильного лидера. «Путина, так же как и Сталина, и других российских правителей до и после него, не миновал конфликт центра и периферии, верховного властителя и крупной знати, управляющей провинциями» [17, с. 293].
В заключение автор возвращается к мысли, с которой он начал свою книгу: «…архаичные политические практики как будто свойственны современной России больше, чем другим современным государственным системам». «Институты в российской политике всегда были слабы, личности — всегда сильны» [17, с. 298–299].
Документы партийных архивов сталинской эпохи занимают значительный объем книги и ее справочного аппарата. Будучи крайне интересны сами по себе, они, тем ни менее, включены чаще всего в виде цитат и только в том объеме, который необходим для иллюстрации тезисов книги.
Почти каждое из утверждений и интерпретаций документов в книге Гетти вызывает серьезные сомнения и возражения, однако я не буду оспаривать их один за одним, так как главное возражение вызывает избранный им подход в целом. Далее я буду обращаться к его тезисам только в той мере, в какой они характеризуют методы и уровень его работы
Теоретический и методологический подход
В этой книге Гетти выходит за привычное амплуа публикатора-комментатора исторических документов. Книга написана на пересечении нескольких научных предметов: социологии, политической антропологии, культурологии, психологии, теории организаций и только в последнюю очередь истории. Большинство историков являются специалистами по определенному периоду, иногда даже подпериоду. В отличие от них Гетти решил охватить взором всю русскую историю под углом зрения ее основных политических практик, он перекинул мост от пятнадцатого века в двадцать первый и представил нам панорамный вид сверху. В результате его взгляд на русскую историю неизбежно страдает некоей близорукостью и сплющенностью: все, что случилось с Россией до 1917 года, он, не различая периодов и формаций, называет старой Россией (old Russia). Кратко говоря, его книга следует принципу «поскреби русского — найдешь татарина».
Определяя свой подход к пониманию российской политической практики, свою концептуальную схему, Гетти одновременно воюет, как минимум, на два фронта. На одном из них советская эпоха, и в частности сталинский период, представляется как эпоха строительства тоталитарного государства. На другом советский период видится исследователям продолжением традиций европеизированной России в сторону рационализации, «бюрократизации» государственной машины и строительства общественных институтов. Гетти нигде открыто не спорит с другими работами на избранную тему. Он ссылается только на тех, чью позицию он разделяет. Справочный аппарат его книги насчитывает более тысячи источников и занимает около пятой части книги, но в основном тексте нет диалога с противоположными точками зрения.
Гетти был не первым, кто оспаривал оба названных подхода к изучению политического устройства СССР, достаточно вспомнить работу С. Кордонского «Рынки власти» [6]. Однако, в отличие от последнего, Гетти не создает новый понятийный аппарат, а лишь заимствует и перекраивает для нужд своего исследования понятия из других исследований и дисциплин. Его похоже не заботит тот факт, что наполнение этих понятий, их содержание, может и должно меняться в зависимости от задачи, масштаба и теоретической схемы исследования.
Давайте посмотрим, насколько используемый Гетти круг понятий адекватен его задаче и объекту исследования, а также каким объяснительным и предсказательным потенциалом обладает выбранный им подход.
Клановость, организованная преступность и другие понятия
Первый намек-предупреждение на разницу в понимании (наполнении) одних и тех же понятий в применении к разным социально-экономическим эпохам и культурам звучит уже во вступлении к книге. Автор цитирует свою беседу со своим русским другом Леонидом: «В тот день я спросил его, что он думает о преступности в России. Он терпеливо объяснил мне, что “организованная преступность” — это типично западное выражение: “Когда законов слишком много, что такое преступление? Когда все кому-нибудь платят за защиту, кто преступник? Мы сегодня не слишком задумываемся о таких понятиях, как “государство”, “закон” или “преступность”. Мы пытаемся вычислить, кто есть кто и как выкрутиться”» [17, с. 7]. Если перевести эти слова в теоретическую плоскость, то организованная преступность в современной России имеет свои специфические моменты, отличающие ее от других стран и эпох. В частности, это явление есть неизбежное следствие множества взаимоисключающих друг друга законов, зарегулированности общества и невыполнения государственными и социальными институтами своей функции защиты индивида от насилия и злоупотреблений властью.
Гетти пропускает мимо ушей предупреждение друга и комментирует его ответ следующим образом: «Леонид не видел большой разницы между официальным и неофициальным… я понял, что он дал мне ключ к представлению россиян о правительстве, власти и учреждениях» [17, с. 8]. Однако Гетти не понял, что для россиян это не проблема «понимания» или «представления» этих концептов, а вопрос выживания. Мне как бывшему советскому человеку очевидно, что каждый из нас с раннего детства был научен различать официально организованную жизнь от неофициальной и лавировать между этими двумя мирами, чтобы просто выжить. Арч не понимает Леонида не потому, что Арч — западный человек, а потому что его исследовательская схема чересчур проста.
В бессмертной повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича» капитан Буйновский, который в лагере всего лишь третий месяц, спорит с конвоем вполне в логике Гетти «официальное-неофициальное»: «Вы права не имеете людей на морозе раздевать! Вы девятую статью уголовного кодекса не знаете!..» За что и схлопотал десять суток карцера в камере без отопления и с горячей похлебкой через два дня на третий. Поэтому Иван Денисович думает про себя: «…капитан жить научится, а пока не умеет». Гетти приводит в книге свой собственный пример, когда советские люди попытались жить в соответствии с буквой закона. Сталинская Конституция 1936 года допускала возможность создания других партий помимо ВКП(б), право республик на отделение от СССР и право на свободные выборы. Все, кто понял это буквально, поплатились если не жизнью, то своим положением [17, с. 229–235, 351]. В большом лагере под названием СССР люди быстро «обучаются жить». Теперь, когда «Иван Денисович» входит в школьную программу, каждый ребенок научится отличать официальное от неофициального. Может быть поэтому созданные российскими социологами понятийные схемы являются более адекватными описываемому феномену и обладают большим объяснительным потенциалом, чем элементарная конструкция Гетти «официальное-неофициальное».
Проблема заимствованных, но не проясненных до конца понятий преследует Гетти на протяжении всей его книги. Он переносит понятие «клановость» из теории феодальной эпохи в сталинскую эпоху и современную Россию, хотя оно приобрело в них совершенно другой смысл. Клан, а точнее «узкий (свой) круг», при авторитарном режиме — это круг доверия, коллективной самозащиты, взаимной ответственности, поддержки и кооперации. «Круг» есть естественное прибежище для граждан в обществах, где законы не проводятся в жизнь, где система, ее официальные институты не защищают граждан, а, напротив, нацелены на их эксплуатацию и «поедание», где органы порядка сами являются захватчиками чужого. О навыках самоорганизации граждан в таком обществе написано несколько работ, в частности публикации Леонида Бляхера [2–3].
Прямой перенос понятий из одной эпохи в другую, из одной политической культуры в другую грозит не просто утратой смысла, а крупными ошибками. Каждый профессиональный интерпретатор начинает учиться своей профессии с освоения так называемых «ложных друзей переводчика». Это касается не только понятия «организованная преступность», но и всех тех, которые Гетти выбрал для своей книги, — патернализм, клановость, клики и другие.
Многоукладность политической культуры
В начале книги Гетти делает отсылку к веберовской классификации идеальных типов власти («все мы — веберианцы»): традиционный, харизматический и рационально-бюрократический. Первые два типа власти противопоставляются Гетти третьему, который он, следуя Веберу, называет современным.
Основной тезис работы Гетти состоит в том, что архаичные политические практики отражают глубинные, фундаментальные культурные структуры России, которые упорно не желают умирать [17, с. 15]. Обосновывая новизну своего подхода, Гетти указывает на то, что разные интерпретации политической культуры сходятся в одном: «все они предполагают, что персонализированные или архаичные практики чужды или противоречат современному по сути государству», и, следовательно, продолжает он, поскольку «политика при Сталине была патримониальной», то сталинское государство не может считаться современным в этом смысле [17, с. 17].
По аналогии с многоукладностью экономики, разумно говорить и о многоукладности политической системы и ее культуры. Иначе говоря, политическая культура всегда синкретична, т.е. включает в себя разнородные элементы из разных эпох. В каждой культуре можно найти воспроизводящиеся единицы различной природы: структуры, архетипы, правила, нормы, коды, «вечные сюжеты» или, как сказал бы Эрик Берн, games people play or scripts people live. На тему «глубинных структур» русской культуры Гетти отсылает к классическим работам Ю. Лотмана, Б.А. Успенского и Э.Л. Кинана.
Если принять многоукладность как теоретический постулат, не нуждающийся в доказательстве, то станет очевидно, что в любой, не только в русской, политической практике можно найти черты предыдущих эпох. Многоукладность предполагает также, что практики разных эпох могут дополнять друг друга или образовывать симбиоз, а могут соревноваться и бороться друг с другом, задавая направление развития (изменения) политической системы и общества в целом. Одни из практик становятся доминантными и декларируемыми, другие — рецессивными, тайными и даже отмирающими. Состязательность практик и традиций является одним из механизмов развития и обновления общества.
Книга Гетти закаталогизировала и описала несколько «наследственных» (хотя он избегает этого слова) механизмов в русской политической практике. Значит ли это, что в русской — советской — постсоветской политической культуре нет и не было современных, «европеизированных» практик? Вовсе нет! Однако его книга объявила несущественным все новое, что появилось в политической культуре и практиках как в поздней имперской, так и в сталинской и послесталинской России.
Исторические параллели и межстрановые сравнения
Если принять на время тезис Гетти, что в российскoй политической практике доминируют черты патримониализма и персонализма, так ли уж это специфично только для России? Иначе говоря, можно ли найти проявление старых политических практик и ценностей и даже усиление роли последних в самой «современной из современных» стран — США?
Давайте на том же методологическом уровне сравнительных исследований, какой практикует Гетти, довольно среднем по современным понятиям, посмотрим на политическую жизнь США, используя список архаических практик и характеристик, которые, по его мнению, операционализируют понятия патримониализма и персонализма [17, с. 14–15].
Одним из примеров персонификации власти и автократии, по Гетти, является «обычай, согласно которому облеченное властью лицо самостоятельно определяло, какие законы проводить в жизнь, а какие нет». В русском политическом жаргоне даже появилась калька английских слов enforce и enforcer (энфорсер) [3]. Можно ли квалифицировать решение президента Обамы, что его администрация не будет обеспечивать выполнение иммиграционных и некоторых других законов, хотя их никто официально не отменял, как проявление автократии и персонализма власти? Обама также издал несколько указов, которые идут вразрез с писаными законами страны. Эта персонифицированная практика управления приобрела довольно широкий масштаб за восемь лет его президентства при наличии вполне развитых «современных» институтов власти и их состязательности в американской политической системе.
Уровень бытовой коррупции в современной России, какой ни возьми способ измерения, намного выше, чем в Америке, достаточно взглянуть на индекс коррупции в восприятии граждан страны (Corruption perception index). И все же, американские институты власти могут посоревноваться на равных с русскими по уровню коррумпированности. Надо иметь в виду, что в английском языке это понятие охватывает более широкий круг нарушений, чем в русском, и включает не только блат и подкуп, но и любое отклонение от законов и даже моральных норм поведения политиков. Так, например, незаконное лоббирование политических решений в США развито гораздо больше, чем в России, хотя бы потому, что у американского бизнеса больше финансовых средств. Можно указать на многочисленные примеры коррупции не только в основных трех ветвях власти США (государственная администрация, конгресс и суды), но и в четвертой — медиа. Только формы проявления и мера коррупции существенно изменились с XIX века. Если раньше шла речь о покупке голосов избирателей, то сейчас можно говорить о покупке центральных медиа оптом: так, уже в середине XX века ЦРУ содержало на зарплате значительную группу журналистов из СМИ [13]. В XXI веке влияние ЦРУ и других разведок на основные институты власти существенно расширило наше представление о политической коррупции. ЦРУ стало незаконно вмешиваться в политическую деятельность всех органов власти в США, будь то убийство президента Джона Кеннеди, нелегальное прослушивание политиков и журналистов в своей стране или утечки информации из органов разведки в печать с целью компроментации политиков.
Свежий пример патронско-клиентских отношений в американском правительстве продемонстрировал фонд Клинтонов, который был обвинен в использовании практики quid pro quo (услуга за услугу) с участием в ней Хиллари Клинтон на посту министра иностранных дел. Неслучайно фонд закрылся, как только Клинтон проиграла президентские выборы. Это обвинение, будучи юридически не доказанным, лежит как раз на уровне аргументации, принятой в книге Гетти, где утверждения о современном путинизме основываются не на решениях суда, а на сенсационных разоблачениях в публикациях.
Если говорить еще об одной архаической черте, а именно, о культе лидера, то давайте вспомним, как Америка встретила приход Барака Обамы во власть. В школе первоклассники пели аллилуйя Обаме [23; 25], в центральных медиа не было никаких расследований его прошлого и серьезной критики в его адрес на протяжении обоих сроков его президентства; некоторые журналисты признавались публично, что они испытывали «дрожь в коленках» и плакали, когда слышали выступления Обамы [14]. Еще не вполне русское отношение к президенту страны, но уже довольно близко. Известный телеведущий Крис Мэтью в своем шоу сравнивал Обаму с Христом. Другие журналисты называли Обаму мессией. Достаточно набрать эти два слова в любой поисковой системе, и вы увидите несколько портретов Обамы в этом образе.
Гетти пишет о традиции русской номенклатуры перемещаться на новое место назначения со своим «хвостом» или «свитой» (по-русски, «со своей командой» или «обоймой») [17, с. 176–177]. В этой связи надо напомнить, что Обама привел в Белый дом всю свою чикагскую «команду», которая помогла ему выиграть. Впрочем, так делает каждый вновь избранный президент США. В современной прессе также говорят о клинтоновской и обамовской кликах или «машинах».
А не проявлялся ли патримониализм в решении вопросов обамовской администрацией на самом нижнем уровне управления, или, иначе, микроменеджменте, например таких, как меню завтраков или количество и назначение туалетов в школах? Известно, что Обама издал больше актов и инструкций в обход конгресса, чем два предыдущих президента за 16 лет вместе взятые. Это ли не проявление патерналистского подхода к управлению?
Можно навскидку назвать еще несколько примет патернализма в американской системе. Например, создание неофициального правительства, определяющего политику в той или иной области. Этот институт, не нанесенный на карту американской системы ветвей власти, то есть неформальный, состоит из чиновников высшего эшелона, которые назначаются лично президентом и, как правило, не нуждаются в одобрении сената. Их деятельность не является открытой и подконтрольной публике, а потому этот орган получил в американской прессе название tzars или tsars. Звучит очень по-русски, не так ли? Эту инновацию в американскую политическую практику внес Франклин Рузвельт: он имел 18 чиновников в своем штате. После него и Трумэна это новшество заглохло на полвека и было возрождено Клинтоном, имевшим семь администраторов. Новый орган власти постепенно рос от президента к президенту и достиг численности 39 человек при Обаме, и это не считая специальных советников. Таким образом, общий размер неофициального президентского аппарата стал превышать число департаментов в его официальном правительстве. По этому поводу сенатор Маккейн заметил, что Обама имеет больше чиновников в своем «дворе», чем было у последнего царя из дома Романовых [22].
Клановость и непотизм в политике хорошо известны американцам. Достаточно назвать кланы Кеннеди, Бушей и Клинтонов. Дети из семей Кеннеди и Клинтон делают стремительную карьеру, явно не соответствующую их личным достоинствам. В администрации Трампа работает дочь бывшего сенатора Хакаби, новым председателем Партии республиканцев стала племянница бывшего кандидата в президенты Ромни. Вообще клановость («рабочие династии») приветствуется во всех профессиях и только в политике к ней относятся как-то очень подозрительно.
Если говорить о территориальных кликах, то в сегодняшней Америке можно назвать несколько городов и штатов, которые открыто бросают вызов федеральной власти в отношении трамповской государственной иммиграционной политики. Во главе юридической «иммиграционной» войны в штате Калифорния стоит, ни много ни мало, бывший глава министерства юстиции Эрик Хоулдер, который на своем прежнем посту активно поддерживал обамовскую политику «открытых границ». Это ли не война президентских клик?
Еще одна характеристика клановости, по Гетти, состоит в том, что при каждой смене курса или политического руководства в России новый порядок устанавливал себя как отрицание прежнего, а по сути сохранял полную преемственность политической практики [17, с. 22]. Неужели это специфично только для России? Разве Трамп не пытается «осушить болото», оставленное его предшественником, сломать многие старые политические практики, например институт политического лоббирования? И разве Обама не критиковал правление своего предшественника в течение восьми лет и не пытался «переделать Вашингтон»? Мантра Washington is broken повторяется в каждом политическом цикле. В конце своего второго срока Обама признался, что не очень-то преуспел в переделке политической культуры Вашингтона. Значит, не только в России при каждой смене курса или политического руководства сохраняется преемственность политической практики.
Клановость в политике, утверждает Гетти, проявляется также в полной смене аппарата при назначении нового начальника. Опять-таки, не такова ли сегодняшняя практика в Америке? Так, вновь выбранный председатель Партии демократов Том Перес тут же попросил весь персонал написать заявление об уходе по собственному желанию, причем не только в центральном аппарате партии, но и во всех ее территориальных отделениях [26].
Гетти причисляет «моральную экономику» к числу архаичных патерналистских практик; если это так, то она сохранилась практически во всех самых современных странах. В США к этому разряду можно причислить практику размещения на ночь крупных спонсоров в спальне Линкольна в Белом доме в правление Билла Клинтона. Что касается присвоения высших наград деятелям культуры, то тут Клинтон, Буш и Обама могут на равных посоревноваться с лидерами Российского государства.
Один из центральных тезисов книги состоит в том, что «персонализм» превалирует над «институционализмом» в политических практиках России. Однако эта тенденция складывается сейчас и в США. Если посмотреть на американскую политику последнего времени, когда к власти приходят харизматические лидеры, сначала Обама, а теперь Трамп, то мы увидим, что власть постепенно перетекала из институтов (конгресса и партий) в руки лидеров. Есть несколько публикаций, показывающих, что Обама фактически подменил собой имеющиеся институты власти, прежде всего конгресс, чью функцию издания законов он заменил собственными президентскими указами. Правление Обамы, практически не ограниченное во власти другими институтами, существенно ослабило его собственную партию, а также и другие общественные институты, в частности бывших союзников демократов — профсоюзы. Персоналистская практика правления Обамы была одной из причин, почему к концу двух сроков его президентства Партия демократов ухудшила свои позиции в конгрессе, в местных легислатурах, по числу губернаторов штатов и, в конечном счете, проиграла президентские выборы.
На волне поднявшегося в США и Европе движения против истеблишмента (иначе говоря, против институционализма) можно говорить о движении вспять в курсе развития современных политических систем, а именно, о движении от институционализма назад к персонализму.
Подводя черту нашему сравнению, можно заключить, что примеры патримониализма и персонализма можно найти в обеих странах, потому что они обе имеют многоукладную политику и экономику. И в каждой из современных стран архаические практики не отмирают до конца, а иногда даже берут верх над рациональными бюрократическими системами. В этой связи уместно напомнить, что социолог В.Э. Шляпентох выявил и описал многочисленные проявления феодализма как в современной России, так и в США [20; 27–28].
Примерами можно заполнить целую книгу, однако они сами по себе ничего не доказывают. Они могут только иллюстрировать ту или иную точку зрения, но не могут заменить убедительную теорию с высоким объяснительным и предсказательным потенциалом.
О старых большевиках
На одном из тезисов книги я хочу остановиться поподробнее, т.к. он, как никакой другой, демонстрирует не только метод, но и уровень аргументации и доказательности в работе Гетти.
В книге уделено значительное внимание анализу идентификации (самоидентификации) старых большевиков. Гетти объединяет их всех в одну гомогенную группу и называет их именами всевозможных привилегированных групп в российской (и не только) истории: «вельможи», «гранды», «знать», «аристократическая верхушка», «нобилити» (ноблз) и даже «олигархи» [17, с. 131, 190]. Он также сравнивает их иерархию с петровской табелью о рангах. И это все сказано о группе людей (еще не корпорации), которая просуществовала меньше двадцати лет. Институт старых большевиков в советском обществе так до конца и не сложился, в отличие от упомянутых институтов прежних эпох.
Гетти не раскрывает, кого и по каким критериям он причисляет к старым большевикам. Напомню, что на момент создания Общества старых большевиков в 1922 году в нем было только 64 человека, а когда критерии зачисления были облегчены в 1934 году, в нем состояло уже около 2000 человек. Этот год был последним в жизни этого общества.
Само обилие и разновременность используемых сравнений-названий для старых большевиков говорит о том, что проводимые Гетти параллели очень приблизительны и неконкретны. Перечисленные выше названия использованы им не как научные понятия, описывающие конкретные социальные институты, как подобало бы в академическом исследовании, а как метафоры и литературные образы. В частности, Гетти не обсуждает вопросы прав, наследственности, обязанностей, собственности и многие другие вопросы, составляющие суть каждого из институтов (социальных страт), с которыми он сравнивает старых большевиков.
Старые большевики отрицали навязанное им сходство с «аристократией» [17, с. 56–58]. Они были правы хотя бы в одном отношении: аристократы и дворяне при монархическом строе были защищены институционально намного больше, чем старые большевики при «социалистическом». Так, по данным «Википедии», «из 267 членов ЦК, избиравшихся в его состав с 1917 по 1934 годы, к началу репрессий умерли 34, пережили репрессии 36, в основном те, кто рьяно поддерживал Сталина и вошедшие в ЦК в 1920–30-е годы. Остальные (т.е. почти 200 человек. — И.Ж.) были репрессированы».
Многие из старых большевиков находились в активной оппозиции к Сталину и его курсу, шли на жертвы и даже смерть во имя своей веры (идеологии) и партии как ее носителя. Они защищали свою веру даже в лагерях. Вот где уместно вспомнить про идеологию, которую Гетти отбросил для удобства избранного им подхода.
Удивительно, что Гетти прямо соглашается с логикой сталинской системы, когда рассматривает право старых большевиков на выбор места работы. Он называет их отказ от переезда на другое место работы по приказу Орграспреда «поведением примадонны». Гетти, как и сталинская администрация, фактически приравнивает граждан, участвовавших в становлении нового режима, к крепостным. Орграспред играл роль скорее «военкомата», чем трудовой биржи, и ничего удивительного, что люди сопротивлялись логике трудовой мобилизации, централизованного распределения в мирное время (нечто вроде трудовой армии в духе Троцкого), и иногда возражали против новых назначений. Надо также напомнить, что передвижение внутри партийной номенклатуры с одной позиции на другую, с возможным перемещением на другую территорию, было также одним из инструментов борьбы Сталина с оппозицией и усиления влияния его окружения. Однако Гетти рассматривает этот механизм исключительно как проявление клановости и клик.
Говоря о старых большевиках, Гетти нигде открыто не спорит с другими точками зрения на эту тему. Чтобы понять, насколько «революционна» его интерпретация старых большевиков как привилегированного класса, напомню точку зрения российского историка В.З. Роговина (1937–1998), который исследует их как «партию расстрелянных».
Зачем понадобилось Гетти называть горстку выживших после террора старых большевиков «баронами» и тому подобное? Ответ на этот и другие заданные выше вопросы надо искать в стремлении автора втиснуть историю в рамки избранной им схемы.
День сурка, или Можно ли перекодировать культурные коды России
За последние тридцать лет было уже много написано нового на тему «глубинных структур» и «культурных кодов». Теперь, когда многие из них уже вычленены и названы и даже возник публичный дискурс по поводу культурной идентичности России (привет министру культуры Владимиру Мединскому), настало время ставить дополнительные вопросы в научных исследованиях, а именно, как происходит обновление или изменение глубинных структур и кодов?
Большевистские лидеры вполне владели искусством перекодировки культурных кодов, еще не зная этих терминов. Начиная с 1917 года шла массовая перековка сознания граждан России или перекодировка системы ценностей российского общества. В этом процессе участвовал не только государственный аппарат, но и отряд «пролетарских» и авангардных писателей, художников, артистов. Что не было исправлено мягкой «силой искусства», было перековано террором. От «культурной матрицы» поздней имперской России и даже раннего большевизма мало что осталось в сталинской России, но об этом нет и полслова в книге Гетти.
Вопрос культурного обновления и экономического развития стран продолжает интересовать многих ученых. Известно, что страны, как и люди, страдают синдромом past-dependency, т.е. зависимости от траектории прошлого развития, или, как предлагает ее называть Александр Аузан, «колеи» [15]. Выбраться из своей колеи удается немногим странам, но выбраться можно, а главное хочется. Причем, как говорят исследования, совершенствование рационально-бюрократической модели управления, или иначе формальной, лишь незначительно помогает выбраться из колеи, а вот изменение «культурных кодов», неформальных управленческих практик и правил, их подтягивание к формальным, преодоление пропасти между формальными и неформальными правилами помогает в значительно большей степени.
Гетти отмечает, что некоторые из традиционных практик не пережили 1917 года, и далее обсуждает вопрос, почему все же многие из старых практик сохранились. Его ответ звучит так: «большевики продолжили преемственность, не отдавая себе отчета в своем выборе», «невозможно вообразить сталинистов, сознательно просматривающих меню традиционных практик и выбирающих подходящие». И далее: «…любой антрополог сильно бы удивился, если бы большевики (и вообще русские) в 1917 году внезапно полностью преобразились и изменили своей тысячелетней культуре… Они были наследниками, если не пленниками, вековых представлений, в том числе о персонализме политики и, собственно, самого государства» [17, с. 76–77]. Этот ответ вряд ли можно считать убедительным, и вот почему. Первая волна перестройки Российского государства случилась сразу же после октябрьского переворота. Все мы помним статьи Ленина о строительстве и реорганизации нового государства. Не только Ленин, но и Сталин неоднократно пересматривал традиционные практики управления, о чем Гетти пишет в другом месте, однако не называя их таковыми. Сталинская избирательная реформа является одним из примеров такого рода. Впрочем, это не первый случай в книге, когда Гетти противоречит сам себе. Как известно, избирательная реформа 1936 года фактически захлебнулась. Гетти использует этот пример, чтобы подтвердить правоту его точки зрения, что все, мол, возвращается на круги своя. Однако реформа все-таки была инициирована. Зачем и почему? Это была очевидная попытка формирования нового института в советской политической практике. Не было ли это примером управленческой рефлексии и сознательной попытки преодоления старых культурных кодов?
Тема культурных кодов и их «перекодировки» продолжает занимать умы российских культурологов и социологов. Так, Даниил Дондурей неоднократно возвращается к этой теме в своих публикациях [4; 11]: «От того, сумеем ли мы преодолеть веками формировавшиеся стереотипы и комплексы, сможем ли мы поколебать святая святых — наши культурные коды, многое зависит в будущем. Будем ли мы когда-нибудь жить в нормальной и современной стране или продолжим перемещаться во времени от одного превратного понимания своей истории до другого?»
Вообще-то говоря, проблема перекодировки национальных кодов уже теоретически довольно понятна, однако эффективность ее социоинженерного решения зависит от многих факторов. В сталинскую эпоху была предпринята попытка воспитания советского человека или, иначе, перекодировка системы общественных и индивидуальных ценностей. Унификация и переписывание школьных и университетских учебников отечественной истории, фильмы и телевидение по госзаказу, цензурирование информации — вот только несколько давно известных способов перекодирования общественной памяти, культурных и моральных кодов нации.
США тоже не отстают от России в перекодировке общественного сознания нации. Американская культурная революция, не путать с китайской, была начата в середине XX века. Так, кодекс личной ответственности и независимости от государственных структур, знаменитый американский индивидуализм, столь органичный для граждан XIX — начала XX века, теперь разделяется только половиной ее населения. Сегодняшние американцы все больше и больше тяготеют к социалистической модели государства и поддерживают на выборах харизматических кандидатов с патерналистской программой. Большое влияние на процесс перекодировки нации оказали работы Франкфуртской философской школы. Это направление, называемое культурным марксизмом, которое транслировалось через государственные школы, колледжи, телевидение и другие СМИ, существенно изменило культурный генотип американской нации, включая ее управленческие практики.
Однако неудивительно, что Гетти ничего не говорит о возможности перекодирования и представляет большевиков «наследниками, если не пленниками, вековых представлений». В своей книге он намеренно разорвал каузальную связь между политической практикой и идеологией. Увлекшись антропологическим подходом, он делает очень сильное утверждение, что политические практики «укоренились в российской истории независимо от господствующей идеологии…» [17, с. 31]. Он не отрицает наличие и значимость идеологии, однако предупреждает: «мы просто рассматриваем ее (политическую практику. — И.Ж.) отдельно» (там же). Отказавшись от взаимозависимости идеологии и управленческих практик, Гетти фактически отказался от одного из наиболее важных механизмов изменения управленческих практик.
Политическая структура общества представлена Гетти в самом простейшем виде. Она у него фактически двухуровневая: центральная власть (император, царь, генеральный секретарь КПСС) и его вассалы (феодалы, бароны, вельможи, старые большевики, генералы-губернаторы, секретари обкомов и т.д.). Согласно этой двучленке, в политической практике есть место только одному типу конфликтов — между монархом и вельможами [17, с. 26], и этот конфликт воспроизводится без изменения на каждом витке истории. На его карте нет никаких других политических сил, например таких, как оппозиционные общественные движения и организации, политические фракции внутри органов управления, независимые общественные институты, такие как Церковь, система образования, наука, семья и т.д. В рамках схемы Гетти совершенно непонятно, как же все-таки в России произошло несколько революций (как насильственных, так и бескровных) и сломов политической системы (до и после Сталина), почему большевики построили уникальную систему диктатуры и почему она в конце концов развалилась.
«Исследовательская простота» работ Гетти была замечена многими критиками. Джейкоб Хейлбрун в своей рецензии на книгу указывает, что работа Гетти принадлежит к тому направлению в изучении истории советского периода, которое «закрывает один или оба глаза на основную характеристику социальной реальности — продолжительный террор в сталинскую эпоху» [20]. Историк Питер Кинез идет еще дальше, определяя ревизионистское направление истории советского периода, к которому он относит и Гетти, следующим образом: историки пишут отчет об обувной фабрике, действующей в лагере смерти в Освенциме, они используют документы и не подтасовывают факты… однако не замечают газовых камер [20].
«Практика сталинизма» напомнила мне замечательный фильм «День сурка» (Groundhog Day, 1993), шедший в русском прокате. В нем главный герой попал в петлю времени: каждый следующий день повторял вчерашний. В фильме главный герой, обучаясь день ото дня, меняет свои установки и свое поведение от одной итерации к другой и, в конце концов, разрывает петлю времени. Если в начале фильма его герой пытается манипулировать окружающими его людьми, то впоследствии он учится принимать на себя все больше и больше ответственности за то, что происходит вокруг него. Соответственно, в каждый следующий день меняется и поведение людей, и их отношение к герою в ответ на его персональную эволюцию. В книге Гетти, в отличие от фильма, нет никакой эволюции и обучения российского общества, нет даже намека на то, как разорвать порочный круг и «перестроить» Россию.
Между тем в российской истории позднего имперского периода, накануне революции, уже складывались тенденции к изменению, в частности новые практики и институты самоуправления, самодеятельности и автономизации: территориальное и городское самоуправление (думы и городские учреждения), земства, дворянские собрания, местные выборы и так далее [8; 9]. То есть Россия находилась как раз на пути изменения своей «колеи», создавая очаги самоорганизации, контролируемой и устойчивой анархии, которая, согласно Фрэнсису Фукуяме, является первой ступенью в восхождении к новой культурной матрице. Однако Гетти отбрасывает эти тенденции, демонстративно отворачивается от нарождающихся территориальных и других институтов власти, смотря на всю русскую историю исключительно сквозь призму своей схемы, а именно как на борьбу клик и «региональных баронов».
Говоря о персонализме власти как сути политической жизни в России, он также игнорирует стремление граждан всех сословий служить не только и не столько лично ее лидеру, сколько своей стране, народу, «общему делу», делу чести (кодекс чести существовал даже при местничестве). Эта тенденция сложилась задолго до большевистского переворота и отчетливо проявилась в критические моменты истории страны, революции, смены режима и войны, когда люди действовали во имя и умирали за родину, а не только за монарха или Сталина.
Альтернативная история сталинской эпохи
Книга Гетти достойна внимания не только сама по себе, но и в связи с тем, что она отражает новую тенденцию в западной историографии России и ряда бывших советских республик. В 2015 году вышло капитальное исследование профессора Вашингтонского университета Генри Е. Хейла «Патронская политика: Евразийские режимы в сопоставительной перспективе» [19]. Потеряв надежду на успех «демократических преобразований» в России, западная профессура ищет новую парадигму для постсоветологических исследований. Если Гетти сравнивал Россию с западными государствами, то Хейл уже ставит ее в ряд евразийских режимов.
К работам по современной истории естественно подходить с позиции того, какую пользу они могут принести политикам и гражданам. Попытка Гетти понять современные конструкции государства с помощью простейших бинарных оппозиций (архаическое-современное, официальное-неофициальное, формальное-неформальное, патернализм-институционализм, царь-вельможи) оказалась довольно беспомощной. Он рассматривает совокупность политических практик сталинского периода как закрытую, неизменную систему (черный ящик), т.к. не обсуждает ее устройства и возможных механизмов изменения. Совершенно неудивительно, что, хотя Гетти и публикует интересные документы, он приходит к весьма поверхностным заключениям и объяснениям уникальной сталинской управленческой практики и истории России в целом. К сожалению, он не одинок в своем профессиональном кругу.
Избранный ими теоретический подход историк Майкл Дэвид-Фокс называет аисторическим [15]. Такой подход позволяет найти следы старой политической культуры, но не помогает найти в истории страны новые направления и решения, помогающие выйти из наезженной колеи. «Запад есть Запад, Восток есть Восток — не встретиться им никогда…» С помощью аисторического подхода невозможно объяснить, почему одни общества меняются, а другие нет, почему одни общества процветают, а другие загнивают? И тем более он не помогает выстроить успешную социотехническую стратегию по трансформации, перекодированию архаического сознания и практик.
Гетти не удовлетворился скромной, но почетной ролью публикатора исторических документов, его книга — это претензия на создание еще одной альтернативной версии истории, которая рассматривает Россию как государство без будущего. В книге Гетти время в России остановилось, русская история закончилась. По прочтении книги возникает вопрос в духе старого анекдота о теории относительности: «И что, с этим номером он собирается печататься в России?»
Примечания
Комментарии