Ярослав Шимов
Недоимперия
Неопределенность, помноженная на единство: идея Европы и запрос на «новых консерваторов»
3 084 
Почему существует и к чему приведет нынешняя европейская нестабильность
Шесть эпох
Если не забираться в совсем далекие времена, а ограничиться последними двумя столетиями, когда европейские государства стали уже относительно современными с точки зрения их внутреннего устройства и функционирования, легко заметить, что в Европе сменяют друг друга периоды стабильности и изменчивости государственных границ и сфер влияния. Периоды эти примерно равны по продолжительности: каждый длится три-четыре десятилетия.
1. Эпоха Меттерниха (1815–1848) — стабильность. От Венского конгресса, определившего устройство Европы после наполеоновских войн, до «весны народов», Крымской войны и начала войн за объединение Италии границы в Европе были — за редкими исключениями вроде образования Бельгии — неизменны, их стабильность определялась балансом сил между участниками «концерта держав».
2. Эпоха Кавура, Бисмарка и Горчакова (1848–1878) — изменчивость. Рисорджименто и объединение Германии сопровождались масштабным переделом границ в центре и на юге Европы в результате четырех войн в период 1859–71 годов. Последний, но весьма важный аккорд этой эпохи — русско-турецкая война 1877–78 годов и Берлинский конгресс держав, закрепивший передел границ на Балканах.
3. Эпоха расцвета европейских империй (1878–1912) — стабильность. Установленные межгосударственные рубежи в Европе практически не менялись, за исключением периферийных событий вроде изменения статуса Крита (1898) или обретения независимости Норвегией (1905). Борьба между державами за сферы влияния переместилась за пределы Старого Света — в Африку, на Ближний и Дальний Восток. При этом в самой Европе сформировались военно-политические союзы, приведшие ее к Первой мировой войне.
4. Эпоха мировых войн (1912–1945) — изменчивость. Этот период начался с перекройки границ на Балканах в результате войн 1912–13 годов и куда более масштабного общеевропейского территориального передела по итогам Первой мировой. Однако созданная в результате этой войны Версальская система оказалась нестабильной: весь межвоенный период в Европе существовали границы, не признаваемые той или иной из сторон (рубежи Венгрии по Трианонскому миру, восточные границы Германии, принадлежность Виленского края Польше, а Бессарабии — Румынии и т.д.). Вторая мировая принесла новые колоссальные перемены, оформленные в виде Ялтинско-Потсдамской системы.
5. Эпоха Холодной войны (1945/46–1989) — стабильность. В каком-то смысле повторилась ситуация из Третьей эпохи: границы в Европе стабильны, борьба за сферы влияния между двумя ведущими мировыми державами, СССР и США, принимает форму proxy wars (Корея, Вьетнам, Афганистан) или смены режимов на других континентах (Куба, Чили, Конго и др.).
6. Посткоммунистическая эпоха (после 1989) — изменчивость. В результате нового передела границ, вызванного распадом СССР, СФРЮ и Чехословакии и объединением Германии, возникли довольно обширные зоны «замороженных» конфликтов и спорные территории. В этом отношении нынешняя Шестая эпоха перекликается с Четвертой — межвоенной. Если предположить, что установленная закономерность — смена периодов геополитической стабильности и изменчивости каждые 30–40 лет — сохранится, то от конца Шестой эпохи нас отделяет не более 12 лет.
Не так, как раньше
Однако у Шестой эпохи есть два существенных отличия от всех предыдущих. Во-первых, впервые за рассмотренный двухсотлетний период запад и центр Европы не представляют собой ни конгломерата союзных (как в Первую эпоху) или соперничающих (эпохи со Второй по Четвертую) держав, ни — как в годы Холодной войны, или Пятой эпохи — сферы влияния той или иной сверхдержавы. Европейский союз, объединивший практически всю Западную, Центральную и Северную Европу, не является единым государственным организмом и далеко не всегда способен придерживаться скоординированного внешнеполитического курса. При этом степень интеграции стран ЕС уже такова, что во многих случаях Союз выступает на мировой арене — и воспринимается остальными сторонами — как единый геополитический субъект. Кроме того, наметившийся в последние годы постепенный уход США с позиции однозначного лидера западного сообщества подталкивает Евросоюз к более самостоятельной роли.
Этому, однако, препятствует неоднородность и противоречивость внутреннего устройства ЕС. Это недоимперия, наднациональное образование, которое давно миновало стадию простого сообщества суверенных государств, однако не стало не только «Соединенными Штатами Европы», о которых десятилетиями мечтают еврофедералисты, но даже полноценной конфедерацией. Многочисленные политические и хозяйственные диспропорции привели ЕС к кризису, который начался в конце прошлого десятилетия как сугубо экономический, но перерос в политический и институциональный. Пиком и наиболее ярким выражением этого кризиса стал Брекзит. Как отмечает в известной работе «Европа. Борьба за господство: с 1453 года по настоящее время» кембриджский историк Брендан Симмс, «Европа переживает один из самых глубоких кризисов со времен Второй мировой войны… 2010–11 годы стали еще одним поворотным пунктом (книга Симмса вышла в свет в 2013-м, за три года до Брекзита. — Я.Ш.), когда Европа решительно отказалась двигаться к политическому единству. Внешние вызовы, с которыми сталкивается [Европейский] союз, продолжают скорее разделять европейцев, чем подталкивать их к объединению» [1].
Хотя одним из самых серьезных таких вызовов процитированный автор, как и большинство западных аналитиков, считает «вновь набирающую силу Россию» (resurgent Russia), в действительности вторая важная особенность Шестой эпохи выглядит прямо противоположным образом. По сравнению со всеми пятью предыдущими периодами в последние 25–30 лет оказался небывало ослаблен интеграционный (или, если угодно, имперский) центр на крайнем востоке Европы. Ранее в этой роли выступали вначале Российская империя, затем СССР. Однако постсоветская Российская Федерация ни по экономическому потенциалу, ни по уровню политического влияния не сопоставима с двумя своими историческими предшественниками. Усилия российского руководства, направленные на расширение такого влияния, приносят довольно противоречивые результаты, особенно в «посткрымские» годы. С одной стороны, о России гораздо больше говорят в мире как о решительном, изобретательном и опасном игроке, использующем нестандартные («гибридные») методы военной, политической и пропагандистской борьбы. С другой — именно как интеграционный центр, стремящийся к обладанию обширной сферой влияния на востоке Европы и частично в Азии, нынешняя Россия лавров не снискала.
Список неудач весьма внушителен. СНГ как первый постсоветский интеграционный проект практически умерло. Украина в результате событий в Крыму и Донбассе на долгие годы, если не навсегда, потеряна в качестве дружественного (не говоря уже союзного) России государства. То же можно сказать о Грузии — с той разницей, что разрыв с ней произошел раньше (2008), и хотя сейчас он уже не выглядит столь остро, но и никуда не исчез. Беларусь, Казахстан и Азербайджан, несмотря на более или менее близкие отношения с Москвой, придерживаются «многовекторности» во внешней политике. И даже Армения, с которой Россию связывают действительно тесные союзнические отношения, время от времени делает шаги, вызывающие недовольство и тревогу в Москве: так, в ноябре 2017 года на саммите «Восточного партнерства» в Брюсселе было подписано Соглашение о расширенном и всеобъемлющем партнерстве между Арменией и ЕС.
Внутри самой России множатся проблемы, связанные не только с отсутствием ответа на вопрос «Что будет после Путина?», но и с объективно противоречивым устройством страны. Формально именуясь федерацией, РФ представляет собой авторитарное государство с весьма значительным уровнем централизации власти, разделенное в административном отношении на неравноценные по множеству параметров регионы. Часть из них с советских времен представляет собой национальные автономии. По меньшей мере одна такая автономия, Чечня, де-факто может быть названа ассоциированным с РФ государством, где действуют свои весьма специфические законы и обычаи. Россия, утратив имперский статус, не стала ни полноценной федерацией, ни национальным государством. Она представляет собой постимперию, находящуюся в стадии крайне затянувшегося перехода в более определенное состояние — но какое? Это тема особого разговора, которому автор постарается посвятить отдельный текст — своего рода вольное продолжение этой статьи.
Пока же — предварительные итоги: сегодня мы имеем огромное пространство нестабильности, тянущееся через большую часть северного полушария, от атлантических мысов Европы к тихоокеанским берегам России. Оно разделено на три неравных части — недоимперию ЕС, постимперию РФ и горстку постсоветских и балканских стран между ними, от Украины и Грузии до Боснии и Албании. Исторический опыт подсказывает, что возможное окончание Шестой эпохи с ее многообразной нестабильностью может произойти только в результате упорядочения этого пространства на следующие несколько десятков лет. Какие возможности здесь существуют, если вести речь о западной — евросоюзовской части описанного пространства?
Несвященная неримская неимперия
Структурно «недоимперское» состояние нынешней Европы не является исторически уникальным, по крайней мере для ее центральной части. Пространство сегодняшних Германии, Австрии, Чехии, Словении, западной Польши, в разные эпохи также стран Бенилюкса, части Франции и Италии на протяжении более чем 800 лет (962–1806) составляло «Священную Римскую империю [германской нации]». Подобно нынешнему Евросоюзу, она может быть охарактеризована одновременно как удачный и неудачный интеграционный проект. Фактически этой империи так и не удалось стать полноценным централизованным государством, движимым универсалистской идеей, преемником державы Карла Великого, которая, в свою очередь, рассматривалась как наследница Западной Римской империи. Противоречия между централизмом и партикуляризмом никогда не удавалось разрешить в пользу первого — и даже столь сильные императоры, как Фридрих Барбаросса, как известно, терпели унизительные поражения от соединенных войск итальянских городов.
Институциональный баланс, однако, со временем выработался. Питер Уилсон, один из ведущих специалистов по истории «Священной Римской империи», описывает его так: «Институты империи могли судить, наказывать и принуждать, но в основном они скорее посредничали в заключении работающих соглашений, нежели выносили окончательные решения, основанные на абсолютных концепциях добра и зла, правильного и ошибочного» [2]. Все это происходило несмотря на то, что империя (сколь бы непростыми ни были ее отношения с католической церковью, точнее, с римской курией) никоим образом не отказывалась от христианства как религиозно-идеологической основы своей легитимности. А христианство, как и любая религия, имеет достаточно четкий набор представлений о «добре и зле, правильном и ошибочном». Однако одно дело — религиозные постулаты, другое — политическая практика.
Каждый, кто хотя бы отчасти знаком с тем, как работают институты Европейского союза, не может не заметить сходства между принципами этой работы и тем, что описано Уилсоном применительно к давней империи. Хотя ругать «диктат Брюсселя» в Европе с определенных пор стало очень модно, связано это с тем, что опека со стороны евробюрократии — зачастую действительно мелочная и избыточная — чаще всего распространяется лишь на детали повседневной жизни европейцев, вроде регулирования технических параметров пылесосов. В том, что касается крупных политических вопросов, ЕС ведет себя куда менее решительно. Ключевые решения принимаются консенсусом всех стран-участниц — в противном случае они успешно бойкотируются. Так, например, страны «Вышеградской четверки» (Венгрия, Польша, Словакия, Чехия) фактически саботировали решение европейских верхов об обязательных квотах по приему беженцев после мигрантского кризиса 2015 года.
Однако, в отличие от «Священной Римской империи», у Евросоюза нет за спиной многовековой историко-идеологической традиции, которая придавала бы институтам ЕС несомненную легитимность в глазах рядовых европейцев. Древняя империя была heilige — священной; более неподходящего эпитета по отношению к Евросоюзу трудно себе представить. Титул императора нес в себе серьезный символический и политический капитал даже в XVIII веке, когда его носители уже почти не обладали реальной властью за пределами своих наследственных владений. Неслучайно сохранение этого титула за представителями Габсбургско-Лотарингской династии было одной из целей монархии Габсбургов в ходе Войны за австрийское наследство (1740–1748) и Семилетней войны (1756–1763). Сегодня же должность председателя Европейского совета (иногда его неточно называют «президентом ЕС») рассматривается скорее как выгодная синекура для компромиссных фигур европейской политики. Насколько невелик престиж этой должности, показали не так давно политики из правящей в Польше партии «Право и справедливость». По сугубо внутриполитическим причинам они высказались против продления полномочий главы Европейского совета Дональда Туска — представителя их собственной страны. Туск удержался — но благодаря голосам других государств.
Социалистическая Федеративная Республика Европа
«Священная Римская империя» была в 1806 году объявлена более не существующей ее последним правителем, Францем II Габсбург-Лотарингским. Он тут же принял новый титул «императора Австрийского» в своих наследственных землях. Крах древней империи был обусловлен возникновением «альтернативной» империи Наполеона Бонапарта, которая, быстро разрастаясь, к 1810 году подчинила себе большую часть Западной и Центральной Европы. Это государство было несравненно более централизованным и эффективным, чем его древняя предшественница, но агрессивная политика и военно-полицейский характер наполеоновской империи предопределили ее крайнюю недолговечность.
Европейский союз, рыхлый и неоднородный, также имеет шансы быть замененным неким более интегрированным и централизованным образованием. К этому стремится, в частности, новый президент Франции Эммануэль Макрон, предлагая более тесную интеграцию, прежде всего в рамках еврозоны — с общим министром финансов, единой фискальной политикой, постепенным переходом к общему правительству и т.д. Еще дальше пошел лидер немецких социал-демократов Мартин Шульц, выступивший в начале декабря на съезде своей партии с громогласной еврофедералистской речью. «Я хотел бы видеть новый конституционный договор об образовании Соединенных Штатов Европы. Я считаю Европу не угрозой для государств-членов [ЕС], а благоприятным дополнением» [3], — заявил Шульц. По его мнению, те страны, которые откажутся стать субъектами новой федерации, должны быть исключены из Евросоюза.
Планы Макрона – Шульца стать при поддержке высших еврочиновников своего рода Бонапартами ЕС могут провалиться по нескольким причинам. Прежде всего, эти планы не имеют единодушной поддержки со стороны политической элиты Германии. Весь правый фланг немецкой политики выступает против столь ускоренной интеграции, считая, что она обойдется Берлину слишком дорого — прежде всего в буквальном, финансовом смысле слова. Если именно на этом пункте в ФРГ потерпят крах нынешние переговоры о правительственной коалиции между христианскими демократами Ангелы Меркель и социал-демократами Шульца, это может привести к досрочным выборам. В их результате противники еврофедерализма почти наверняка окажутся в значительном большинстве — а без Германии в современной Европе не может быть принято ни одно существенное политическое решение.
Кроме того, речь идет о фактическом превращении в федерацию не всего ЕС, а лишь его ядра — стран еврозоны и тех, кто пожелает к ним присоединиться. Это реализация давней концепции «Европы разных скоростей», у которой противников не меньше, чем сторонников. В частности, для бывших стран коммунистического блока это путь к увековечению их статуса периферии Западной Европы, поставщика дешевой и при этом относительно квалифицированной рабочей силы для более богатых соседей по ЕС. Такой статус — если политическим центром тяжести Евросоюза окончательно станет обновленная «ось Берлин – Париж» — все меньше устраивает восточных членов ЕС. Между тем Брекзит, который выводит из континентальной игры Великобританию, традиционно поддерживавшую «новоевропейцев», в этом плане играет на руку евроцентристам из Берлина и Парижа.
Как отмечает в интервью пражскому еженедельнику «Эхо» польский консервативный философ и историк Марек Цихоцкий, «Запад за время кризиса изменился, а потому перестает быть… единственной, безальтернативной перспективой. Хотя это несет в себе определенные риски, у государств Центральной Европы сегодня есть шанс преодолеть ту роль, в которой они находятся после 1989 года. А именно — роль стран, которые оторвались от восточного блока, но остаются на окраине и могут претендовать лишь на положение функциональной периферии Запада» [4]. С экономической точки зрения попытка стран ЦВЕ добиться большей самостоятельности может обернуться для них большими проблемами, учитывая масштабы их хозяйственных связей с западными соседями, в первую очередь с Германией. С другой стороны, в случае форсирования еврофедералистских планов со стороны «Бонапартов ЕС» политика, как уже не раз случалось в истории, побежит впереди экономики и приведет к драматическим изменениям на европейском пространстве.
В чем причины недовольства евроинтеграцией, которое существует и в западноевропейских странах? Леволиберальная часть политической элиты начиная со времен Жака Делора [5] успешно «оседлала» интеграционный проект. Несмотря на свои социалистические, в некоторых случаях даже леворадикальные корни, эта элита наладила тесные связи с крупным транснациональным бизнесом. Евросоюз стал с начала 90-х прочно ассоциироваться с экономическим дирижизмом, социальным либерализмом и космополитизмом. Очевидные успехи интеграции, увенчанные в 2004 году приемом в ЕС большой группы стран бывшего коммунистического блока, до поры до времени заглушали голоса критиков, указывавших на поспешность многих брюссельских решений, недостаточную продуманность проектов еврозоны, Конституции ЕС (позднее «ужатой» до формата Лиссабонского договора) и т.д. С приходом глобальной рецессии в 2008–09 годах ситуация изменилась, а кризисы нынешнего десятилетия — катастрофа Греции, долговые проблемы других европейских южан и, конечно, миграционная волна 2015 года — окончательно обнажили все слабости евроинтеграции в ее нынешнем виде. Началось неизбежное контрнаступление консервативных, националистических и евроскептических сил.
Между тем Макрон, Шульц и большинство других апологетов ускоренной интеграции ассоциируются как раз с леволиберальным флангом европейской политики, который переживает серьезный кризис доверия со стороны избирателей. Возможная попытка левых форсировать еврофедерацию, создать своего рода «Социалистическую Федеративную Республику Европа» сегодня выглядела бы как отчаянная контратака армии, занимающей весьма невыгодную позицию и блокированной превосходящими силами противника. Даже Наполеон крайне редко выигрывал битвы, находясь в таком положении.
Между привычкой и скепсисом
В недавнем «Парижском заявлении» группы консервативных интеллектуалов из разных стран Европы отмечается: «Сегодня мы призываем всех европейцев вместе с нами отвергнуть утопические фантазии о мультикультурном мире без границ. Мы по праву любим свои родные страны и хотим передать нашим детям все лучшее из того, что унаследовали мы сами. Как европейцы мы также разделяем общее наследие, и это наследие обязывает нас жить вместе в мире в Европе наций. Давайте возрождать национальный суверенитет и достоинство разделенной политической ответственности за будущее Европы» [6]. Говоря менее возвышенным языком, Европа, предлагаемая евроскептиками, — это в лучшем случае Европа «Общего рынка», но не Шенгена и еврозоны. Если продолжать историческую аналогию с событиями 200-летней давности, это своего рода программа «Священного союза», противостоящая революционному наследию предшествующих 25 лет. И если судить по результатам недавних выборов в ряде европейских стран (Австрия, Германия, Франция, Чехия), принесших заметные успехи правым популистам, эта программа в той или иной вариации, адаптированной к местным условиям, пользуется успехом у все большего числа европейцев.
В то же время даже приверженцы национал-консервативного «оздоровления» Европы обычно не отрицают необходимости тесного сотрудничества европейских стран в таких областях, как миграционная политика, оборона и безопасность. Брекзит (на Великобританию приходится около 25% оборонного потенциала ЕС [7]) и неоднозначная позиция администрации Дональда Трампа по отношению к НАТО — Трамп настаивает на резком росте финансирования расходов альянса его европейскими участниками — объективно ускоряют этот процесс. Судя по ряду изменений последнего времени, например, соглашению с Ливией об организации финансируемых ЕС мигрантских лагерей на территории этой страны, Евросоюз переходит к политике активной обороны своих внешних границ. В то же время речь идет именно об обороне, а не об экспансии. После 2013 года, когда 28-м членом ЕС стала Хорватия, разговоры о возможности дальнейшего расширения Союза практически прекратились. Никакой «замены» покидающей Союз Великобритании в ближайшие годы не предвидится. Программа «Восточное партнерство» выведена из анабиоза, в котором она пребывала ранее, но действует скорее как дополнительный канал общения политических элит ЕС и сопредельных постсоветских стран, нежели как механизм реальной интеграции этих стран в пространство Евросоюза.
У восприятия ЕС европейцами есть две специфические особенности. С одной стороны, Брюссель раздражает очень многих — склонностью к регуляции мелочей, чрезмерным прогрессизмом, нарочитым презрением не только к национализму, но и к самому феномену национального государства, которое в евробюрократической среде принято считать пережитком прошлого. Но этот «пережиток» все еще психологически близок и дорог огромному большинству жителей Европы, считающих себя в первую очередь немцами, французами, поляками и т.д. и лишь потом — европейцами. С другой стороны, Евросоюз привычен и в этом смысле тоже подобен «Священной Римской империи», хотя существует лишь несколько десятилетий, а не веков. Более того, экономические выгоды интеграции бесспорны, а позитивная роль ЕС как механизма перераспределения средств в пользу менее развитых регионов Европы перевешивает многие связанные с этим негативные явления.
Кроме того, Евросоюз занял свое место в качестве некой апелляционной инстанции при конфликте между центральными правительствами и сепаратистскими движениями вроде каталонского, шотландского или фламандского. (Характерно, что глава националистического правительства Каталонии Карлес Пучдемон бежал этой осенью от гнева Мадрида именно в Брюссель.) Перспектива возникновения «Европы регионов», которую еврофедералисты видели в качестве альтернативы национальным государствам, в последние годы подверглась корректировке. Выяснилось, что тенденция к обретению регионами большей самостоятельности приобретает более традиционную форму национализма «угнетенных наций», которые при этом видят себя членами Евросоюза наряду с бывшими «метрополиями». Словом, национализм и наднациональный евроцентризм в сегодняшнем ЕС находятся в динамическом равновесии. В какую сторону может измениться это равновесие в последние годы Шестой эпохи?
Три сценария
Наиболее вероятные варианты дальнейшего развития событий в Европе будут, очевидно, обусловлены степенью интенсивности преобразования структур Евросоюза. То, что в своем нынешнем виде ЕС не сохранится, можно утверждать с почти стопроцентной уверенностью: слишком велики наметившиеся в нем диспропорции и слишком сильны внешние факторы, ставящие Европу перед необходимостью выбора.
1. Революция. Как уже говорилось выше, вероятность скорого успеха еврофедералистов сейчас невелика. Однако считать ее нулевой тоже не следует. Если Европа в ближайшие годы столкнется с той или иной новой актуальной угрозой или их комбинацией (резкое усиление террористической активности, новая мигрантская волна, окончательное самоустранение США от вопросов европейской безопасности, тот или иной острый кризис в сопредельных постсоветских странах и т.д.), реакцией на эти вызовы может стать революционная по своей сути централизация — во имя большей управляемости в чрезвычайной ситуации.
В то же время такие перемены спровоцируют волну протеста со стороны националистических сил и их сторонников, результаты чего могут быть непредсказуемыми. Ведь в нынешнем противостоянии еврофедералистов и националистов на стороне последних есть серьезный аргумент — недостаток демократической легитимности Евросоюза. Он легко демонстрируется, с одной стороны, многоступенчатостью европейских институтов, где высшие должности являются предметом торга и соглашений между правительствами стран-участниц, с другой — низким интересом электората к выборам в наиболее демократический институт ЕС, Европарламент [8]. Пассивность избирателей раньше нередко объясняли тем, что Европарламент «ничего не решает», однако в последние годы полномочия ЕП были заметно расширены — вплоть до права утверждать новый состав Еврокомиссии, что приблизило модель устройства ЕС к «нормальной» парламентской республике. Тем не менее, избирателей к урнам это не привлекло.
Более убедительным представляется другое объяснение: европейская идентичность по-прежнему находится для большинства жителей Старого Света на втором плане, первое же место в ряду самоидентификаций по-прежнему занимает идентичность национальная. Именно поэтому, если националистам удастся презентовать себя гражданам в качестве аутентичных защитников не только первичной для европейцев национальной идентичности, но и принципов демократии, еврофедералистскую революцию может довольно быстро сменить националистическая контрреволюция — с самыми негативными последствиями для ЕС.
2. Эрозия. Этот сценарий, видимо, станет реальностью в случае, если ЕС сохранит свою нынешнюю склонность к компромиссам в ущерб реформам и политической эффективности. Последний на данный момент саммит Евросоюза (Брюссель, 14–15 декабря 2017) показал, что по меньшей мере вопрос о мигрантских квотах является настолько серьезным камнем преткновения, что способен расколоть Союз по линии «запад – восток». Это не первый пример такого рода: несколькими годами ранее ЕС с трудом удалось преодолеть не менее серьезный раскол по линии «север – юг», вызванный спорами о методах борьбы с долговым кризисом. К этому можно добавить вялотекущие попытки Брюсселя принудить националистические правительства Венгрии и Польши к отказу от ряда законодательных реформ, которые европейские верхи (и либеральные политики в самих этих странах) называют антидемократическими.
Не исключено, что ситуация «нашла коса на камень» сохранится: предложения Эммануэля Макрона и Мартина Шульца представляют собой довольно отчаянную попытку из этой ситуации выйти, однако, как уже говорилось, на пути к их реализации есть немало препятствий. Более того, сама политическая традиция ЕС, основанная на компромиссах как залоге пусть медленного, зато неконфликтного продвижения вперед, препятствует резким изменениям. Однако нынешнее положение таково, что альтернативой переменам может быть лишь постепенная эрозия институтов Евросоюза, когда его решения, более не принимаемые консенсусом, будут исполняться лишь частично или не исполняться вовсе. Нерешительность Брюсселя, нежелание европейских верхов вмешиваться в конфликтные ситуации в странах-членах, что очень ярко продемонстрировал кризис в Каталонии, может стать причиной окончательного заката Союза — без появления общего альтернативного проекта.
Формально существуя, ЕС де-факто тихо умрет, повторив судьбу СНГ. В то же время вряд ли на смену ему придет конгломерат национальных государств в том виде, в каком он существовал в межвоенную эпоху или в период до Римских соглашений (1957). Скорее можно предположить распад европейского пространства на несколько региональных объединений, которые в той или иной мере будут выходить за пределы нынешнего ЕС. Можно, к примеру, представить себе реализацию «Инициативы трех морей» [9] с участием стран Центральной, Юго-Восточной Европы и некоторых бывших советских республик или сотрудничество стран европейского севера и северо-запада с участием Великобритании.
3. Умеренная интеграция. Оптимизма сторонникам единства Европы может прибавить тот факт, что, как бы то ни было, растет и количество областей, сотрудничество в которых не подвергается сомнению почти никем. Вероятно, именно это и есть тот консенсус, который позволит, сохранив присущую ЕС традицию компромиссной политики, избежать эрозии институтов Союза. При таком развитии событий ЕС сохранит четыре основные свободы (свобода перемещения людей, товаров, услуг и капиталов), внесет необходимые и неизбежные коррективы в финансовую и фискальную политику еврозоны — но без создания общих органов власти этой группы стран и тем самым их фактического обособления от остального Союза, и заметно усилит координацию действий стран-участниц в области обороны, безопасности и миграционной политики. Сфера компетенции национальных правительств при этом останется весьма существенной, а в некоторых отношениях, вероятно, даже расширится.
Такой промежуточный вариант, одинаково удаленный от «Соединенных Штатов Европы», «Европы разных скоростей» и эрозии институтов ЕС, мог бы повлечь за собой любопытную политико-идеологическую трансформацию. Нынешний национал-популистский поворот в европейской политике — явление не случайное и, скорее всего, не кратковременное, так же, как в свое время не был случаен и оказался долгосрочным поворот леволиберальный. Вариант умеренной интеграции — возможно, единственный, который позволил бы Европе развиваться далее без угрозы миру и основам демократии. Более того, именно в этом случае на европейской политической сцене могли бы возникнуть силы, одновременно выступающие с консервативных позиций по отношению к идеологиям прогрессизма и мультикультурализма, но не поддерживающие антиинтеграционный курс сегодняшних национал-популистов [10]. Появление таких «новых консерваторов» помогло бы снизить накал нынешней политической конфронтации, охватившей Европу от Франции до Польши.
Более 20 лет назад, в 1996 году, немецкий политолог и историк Херфрид Мюнклер написал обширную статью «Европа как политическая идея» (Europa als politische Idee), основные выводы которой не только не устарели, но в чем-то даже стали более актуальными. По мнению Мюнклера, Европе необходима политическая идея, суть которой заключается «в том, чтобы создать смысловой противовес претензии политического класса и европейской бюрократии на единоличное семантическое господство» и при этом «быть ведущей и регулятивной идеей, на которую могли бы ориентироваться политические стратегии и которая стала бы критерием для их оценки… Она должна была бы дать основу для более ясного осознания и ощущения европейцами связи друг с другом, одним словом, европейской идентичности» [11]. Очевидно, что поиск этой идеи и ее возможного институционального выражения вступил сейчас в критическую фазу.
Заслуживает внимания и другое замечание Мюнклера: «Там, где заканчивается множественность и начинается единообразие, там заканчивается Европа. Все попытки создания империй, построения гегемонии заканчивались в Европе провалом, и вновь и вновь заново складывался плюрализм политических устройств» [12]. Возможно, «Священная Римская империя» оказалась столь долговечной именно в силу своей пестроты и некоторой эфемерности. Новый поиск баланса между выгодами и императивами интеграции, с одной стороны, и национального суверенитета — с другой, определит облик Европы на исходе Шестой эпохи. Итогом этого поиска почти наверняка не будет имперский проект, если толковать понятие «империя» в привычном смысле — как мощное, неоднородное в географическом, социально-экономическом и культурном отношениях, склонное к экспансии государственное образование, основанное на зависимости периферии от центра. В конце концов, недоимперия может оказаться наиболее прочным и естественным форматом политической организации Европы.
Примечания
Комментарии