Чекист и литератор Бельский

От редакции: Авторские пятницы на Gefter.ru: материал Оксаны Киянской и Давида Фельдмана.

Николаев

Председатель сельсовета Иванов во время допроса сказал:
— Это все «машинка»!
— А что это значит на вашем дымовском языке?
— Это значит — ложь… Неправда значит. Тогда все поняли, и было все ясно.
Ал. Светлов. Дымовская машинка [1]

«Веселый редактор»

В июне 1922 года Бельский уехал из Одессы в Николаев. Впоследствии он вспоминал, что в Николаеве появился «в поношенной одежде» и без денег. Первым, с кем он встретился по приезде, был 28-летний местный уроженец, коммунист Григорий Магри. В прошлом Магри участвовал в Гражданской войне, а летом 1922 года заведовал учетно-статистическим отделом Николаевского губкома партии.

Он «в первую очередь поинтересовался, обеспечен ли я “шамовкой”», — вспоминал Бельский. Получив отрицательный ответ, Магри дал бывшему чекисту денег на еду. Накормив, чиновник распределил его в местное отделение Политпросвета.

С Магри — «добрым человеком», «хорошим товарищем», «душа-парнем» — Бельского связала тесная дружба. Уйдя вскоре из губкома, Магри стал заместителем редактора в газете «Красный Николаев», издававшейся николаевской партийной организацией.

Судя по публикациям Магри, он не обладал ни опытом, ни обязательными для журналиста знаниями. Зато он всецело был во власти революционной романтики: Бельский утверждал, что его друг был «завзятым большевиком-ленинцем», а на собственные болезни не обращал внимания, откладывая лечение на «после съезда» [2].

По-видимому, именно Магри добился перевода бывшего чекиста из Политпросвета в газету. С января 1923 года номера «Красного Николаева» наполнились карикатурами и статьями Бельского.

Писал он во всех журналистских жанрах: это и репортажи, и информационные заметки, и фельетоны, и рецензии, и обзоры зарубежных новостей, и даже стихи «на злобу дня». Стихи весьма посредственны — но вполне возможно, что виною тому были темы, не оставлявшие простора для авторской фантазии. К примеру, одно из его стихотворений посвящалось строительству «красной казармы» — нового жилья для солдат Красной армии:

Уюта нет в казармах красных,
И это после стольких дел…
Таким условиям ужасным
Мы положить должны предел.

Через полгода на эту же тему, о «красной казарме», высказался Багрицкий, на время ставший журналистом «Красного Николаева». Однако и его стихотворение не блистало оригинальностью:

Рабочие! Казармой красной
Должны вы наградить бойцов.
Должны вы силою согласной
Пойти на этот братский зов [3].

Впрочем, Бельский вовсе не собирался задерживаться в Николаеве. Из документов следует: в июне 1923 года он был отозван Одесским губкомом КП(б)У обратно в Одессу — очевидно, для работы в прессе. Но перевод этот, уже согласованный с николаевскими властями, не состоялся: 9 июля Бельский был назначен ответственным редактором «Красного Николаева» [4].

* * *

История газеты «Красный Николаев» 1920-х годов типична и уникальна одновременно. Созданная усилиями талантливых энтузиастов-журналистов, считавших себя устроителями новой пролетарской печати, николаевская газета добилась популярности у читателей. К середине 1920-х годов она растеряла свои кадры, стала скучным партийным изданием — и в этом смысле ее история характерна для советской прессы. Но масштаб катастрофы, произошедшей с газетой в 1924–1925 годах, был, конечно, уникальным для региональной прессы той эпохи.

В юбилейном, тысячном номере от 10 мая 1924 года журналисты рассказали историю возникновения своей газеты [5]. Согласно сведениям, приводимым в этих статьях, газета возникла после Февральской революции 1917 года — под названием «Известия Николаевского Совета рабочих и солдатских депутатов». Первым ее редактором был эсер В. Якушкин — «впоследствии перешедший на сторону деникинщины и расстрелянный ЧК». При первом редакторе «“Известия” гнули правоверную соглашательскую линию, целиком отражая лицо меньшевистско-эсеровского Совета».

В николаевском Совете стали преобладать большевики — и «Известия» стали большевистскими. В 1918–1920 годах власть в Николаеве много раз переходила из рук в руки: соответственно, и газета то возобновлялась, то снова умирала. В начале 1920 года, после ухода из города деникинцев, газета стала выходить под новым названием — «Известия Николаевского губревкома». «“Известия”, — говорилось в редакционной статье 1924 года, — типичная газета военного коммунизма. Выходила то на белом толстом картоне, то на желтой бумажной паутинке. Полное внимание фронту. Борьба с мелкобуржуазными группировками. Не газета, а сплошной лозунг: “подводу армии”, “пролетарий — на коня”, “сдавайте продразверстку”, “бей бандитов”, “против панов и баронов”» [6].

В 1920 году редактором николаевской газеты был Нарбут. Это первое издание, которым он руководил на Украине.

Сменил его ставший позже известным рапповским критиком Алексей Селивановский. Он и добился переименования газеты: с 1 января 1921 года она называлась «Красный Николаев». Этого редактора сотрудники помнили и любили: его поздравление в связи с выходом тысячного номера опубликовано под заглавием «От славного Алеши Селивановского» [7].

К моменту прихода в редакцию Бельского «Красным Николаевом» руководил 22-летний журналист Михаил Гус. В 1919 году Гус работал «репортером» в основанной при Деникине одесской газете «Южное слово», а после взятия Одессы и Николаева большевиками влачил жалкое существование в типографии николаевских «Известий». Положение Гуса изменилось в 1920 году — очевидно, в связи с приездом Нарбута. При Нарбуте Гуса приняли в партию, он стал заведовать Николаевским отделом Укроста (Всеукраинское бюро Российского телеграфного агентства), редактировал газету «Незаможник». Сменив еще несколько мест работы, Гус стал редактором «Красного Николаева» в марте 1922 года [8].

При Гусе газета столкнулась с проблемами, о которых ее сотрудники раньше не подозревали. Закончился военный коммунизм, в стране был введен НЭП. Кроме того, в конце 1922 года была ликвидирована Николаевская губерния, Николаев — со статусом окружного города — вошел в состав Одесской губернии. Соответственно, был упразднен Николаевский губком партии, издатель «Красного Николаева», и на его основе создан Николаевский окружком. Однако у окружкома не было ни средств, ни желания заниматься газетой — и она перешла на хозрасчет. Тираж ее упал, читатели — прежде всего рабочие николаевских «стальных гигантов», судостроительных заводов имени Марти и Бадина и «Тремсуда» — не хотели покупать «Красный Николаев». Газета оказалась на грани закрытия.

Именно тогда Бельский стал ответственным редактором «Красного Николаева», сменив Гуса. За Магри осталась должность заместителя редактора.

* * *

Свой пост сохранил и секретарь редакции, николаевский поэт Яков Городской, один из старейших сотрудников «Красного Николаева», ровесник Бельского. «Удивительный человек. В тумане самой чудовищной нагрузки он не теряет хладнокровия», — с восхищением писал впоследствии Бельский о Городском [9].

Яков Городской был настоящим, большим поэтом — отнюдь не регионального масштаба. В 1923 году он выпустил сборник стихов «Косматая Россия»; два года спустя вышел второй его сборник («О самом простом»). Его стихи прекрасно отражали настрой николаевских литераторов и журналистов, чувствовавших себя устроителями новой жизни:

Ой ты, Русь, ой, держава татарская!
По земле твоей с песней несусь,
Прежде барская, крепкая, царская,
А теперь пролетарская Русь.
… Под гуденье немолчных набатов,
Под столетний застеночный стон,
Был твой сын, твой Малюта Скуратов,
Миллионами раз повторен.
И опять твой удел неизменен,
Снова час твой и грозен, и дик.
Ох, похож на татарина Ленин.
Не татарский ли крик — большевик? 

…От Николаева до Явы
Хотел бы перестроить свет
И сероглазый, и кудрявый
Твой, революция, поэт [10].

Редколлегия в составе Бельского, Магри и Городского, пытаясь спасти газету, проявляла чудеса изобретательности. При «Красном Николаеве» начал издаваться сатирический журнал «Удав». Однако журнал этот, и по формату, и по содержанию мало чем отличавшийся от газеты, не пользовался популярностью. Редакция организовывала прямое общение журналистов с читателями, устраивала всякого рода публичные мероприятия с приглашением «всех желающих». В этом им помогал Михаил Гус, в ожидании нового назначения оставивший редакторский пост, но продолживший журналистскую работу в Николаеве.

О некоторых такого рода мероприятиях можно прочитать на страницах «Красного Николаева»:

«Суд над язвами старого мира. Проституция. Буржуазн[ый] брак. Самоубийство.

Театр “Эрмитаж”. В воскресенье, 22 июля, состоится литературный суд над героиней романа Эмиля Золя “Нана”.

Кто создавал и поддерживал проституцию? Кто обращал театры в публичные дома?!! Кто бросал в них сотни и тысячи женщин? На скамье подсудимых Нана. За ее спиной — весь старый мир.

Суд найдет истинных виновников.

Председатель суда Я. Бельский. Обвинитель — М. Гус. Защитник — Экмекчи.

Начало в 10 час[ов] веч[ера]» [11].

Но несмотря на все усилия нового редактора и сотрудников, газета продолжала существовать в состоянии тяжелого кризиса.

Партийные руководители разных уровней констатировали: николаевская газета «совершенно лишена материальных средств, не имеет бумаги, но имеет большую задолженность. Положение таково, что газета, в буквальном смысле слова, без всякого преувеличения, накануне закрытия». Руководители уговаривали друг друга «принять самые срочные меры для материальной помощи “Красному Николаеву”». Однако ни у Николаевского окружкома, ни у Одесского губкома не было на газету денег. Все ждали помощи от «Центрального Комитета партии», который, в свою очередь, тоже помогать не спешил.

Борьбу за выживание «Красный Николаев» вел «в полном одиночестве, не получая субсидий ни со стороны ЦК партии, ни от местных органов». «Десятки раз мы погибали, взывая ко всем инстанциям, центрам, главкам и проч., выбрасывали свой газетный “sos”, но, увы, нам давали возможность погружаться спокойно в пучину, откуда мы правдами и неправдами всплывали снова, упорно, наверх», — констатировал Бельский в одной из юбилейных статей [12].

* * *

В июне 1935 года Бельский опубликовал в журнале «Пионер» очерк «Багрицкий в Николаеве» [13]; в 1936 году этот очерк — под названием «Эдуард в Николаеве» — вошел в знаменитый альманах «Эдуард Багрицкий». Очерк повествовал о жизни Багрицкого в этом городе летом и осенью 1923 года.

Обстоятельства, о которых идет речь в очерке, были известны многим друзьям и знакомым Багрицкого. Соответственно, «николаевская страница» его жизни описана не только Бельским.

Хорошим источником для выяснения подробностей пребывания Багрицкого в Николаеве являются «Характерологические материалы», составленные после смерти поэта сотрудниками Института мозга — с целью посмертной «диагностики гениальности». В основе этих материалов — опросы друзей и родственников Багрицкого.

Существуют также мемуары Якова Городского и журналистов «Красного Николаева» Касьяна Федулова и Аверьяна Бунцельмана. Все мемуаристы были свидетелями событий и большими поклонниками поэта. Свою версию увиденного николаевские «старожилы» изложили писателю Божаткину. Некоторые сведения о том, что происходило в то время в редакции, можно почерпнуть и на страницах самой газеты.

Очерк Бельского назвать мемуарами достаточно сложно.

Так, согласно очерку, Багрицкий, заранее предупредивший друга о собственном приезде, появился в городе «жарким июльским утром», «в бурке и огромной маньчжурской папахе». Столь странная одежда вызвала скандал, Багрицкого «приняли за Махно» и хотели отвести в милицию.

Свидетельство Бельского подтверждал Яков Городской:

«Тихие кварталы прибугского города пристально всматривались в эту высокую фигуру, драпировавшуюся в нечто среднее между кавказской буркой и мексиканским (специально для прерий!) одеялом — зарапэ. Седеющую голову венчала грозная папаха. Почти бутафорские краги дополняли наряд милого Эдуарда».

Однако Городской в опубликованных в 1941 году мемуарах во многом повторял сюжетную канву очерка Бельского (см. об этом ниже). Кроме того, тот же Бельский справедливо писал, что летом «каменный Николаев… накалялся, как печь». И если бы Багрицкий, больной тяжелой формой астмы, действительно появился в городе в крагах, папахе, бурке или даже в «зарапэ» — день приезда мог бы стать последним в его жизни.

Другие свидетели появления поэта в Николаеве не увидели на Багрицком столь эксцентричного наряда. «Старожилы» рассказывали, что «приехал он налегке, безо всяких вещей, да и одет был по-летнему: в белой рубашке, в тапочках на босу ногу и без фуражки». Федулов утверждал, что поэт был «одет так, как тогда многие ходили в Николаеве: синяя выгоревшая на солнце сатиновая рубашка навыпуск, тонкий кавказский ремешок, хлопчатобумажные брюки и сандалии на босу ногу».

Согласно Бельскому, поэта сопровождал Гаврила Иванович Шульц, «седоусый старик в плаще и панаме», державший в руках «гитару с голубым бантом». Гаврила Иванович Шульц действительно жил в 1920-х годах в Одессе и приятельствовал с семьей Багрицких. Однако другие свидетели приезда поэта в Николаев «старика с гитарой» рядом с ним не заметили. Более того, «старожилы» утверждали: Багрицкий приехал в Николаев не в июле, а в августе. И сопровождал его вовсе не Шульц, а сам редактор «Красного Николаева» [14].

* * *

Федулов вспоминал:

«Мы скучали о своем Яше Бельском — редакторе, художнике и фельетонисте, уехавшем в отпуск в Одессу.

— Скоро ли вернется Яша? Некому резать клише на линолеуме, и вообще газета невеселая.

Об этом шел разговор в редакции газеты “Красный Николаев” в августе 1923 г.».

Материалы Николаевского окружкома КП(б)У дают возможность точно установить причину, по которой редактор уехал в Одессу. 15 августа бюро окружкома в очередной раз обсуждало состояние газеты и меры по ее выходу из кризиса. Выступавший на заседании Бельский, «касаясь финансового положения газеты», указал «на ее катастрофическое положение». Обсудив его доклад, бюро приняло решение «обратить внимание губкома на оказание реальной помощи, для чего командировать тов. Бельского в Одессу».

Очевидно, эта командировка вполне соответствовала планам Бельского: в день заседания редактор праздновал свое 26-летие.

Денег на «Красный Николаев» Одесский губком Бельскому традиционно не дал. Зато в родном городе редактор встретился с Багрицким. О том, что было дальше, повествуют «Характерологические материалы»: «Багрицкий ушел вместе с товарищем из дому и не возвратился на ночь. Впоследствии оказалось, что [он] сильно выпил в компании и в мертвецки пьяном виде был увезен одним товарищем, работавшим в николаевской газете (Бельским), из Одессы в Николаев, причем по приезде товарищ прислал жене Багрицкого телеграмму, что он находится в Николаеве и чтобы она не беспокоилась».

Нетрудно предположить, что в момент отъезда из Одессы «товарищ» тоже плохо представлял себе цель этой совместной поездки. Однако «город кораблестроителей и моряков понравился поэту, и он остался в нем». Более того, редактор уговорил друга начать работать в штате газеты.

О первом рабочем дне Багрицкого в «Красном Николаеве» рассказал тот же Федулов:

«Веселый, загорелый редактор в щегольском сером костюме и крагах вошел в репортерскую — она же приемная, она же “красный уголок”. Вслед за ним в комнату вступил высокий, немного сутуловатый молодой человек. Густая подстриженная шевелюра создавала впечатление, что он — в берете… Мужественное лицо, смелый взгляд серых глаз, сдержанная улыбка.

Редактор здоровался на ходу и жестом пригласил всех в свой кабинет, где стояли столы — его и заместителя — поэта Якова Городского (ошибка мемуариста; Яков Городской занимал должность секретаря редакции. — О.К., Д.Ф.), да еще несколько стульев для гостей. Еще никто не сел, когда Бельский, сделав широкий жест в сторону гостя, объявил:

— Знакомьтесь, товарищи! Наш новый сотрудник…

И, задорно оглядев всех, с веселой гордостью добавил:

— Эдуард Багрицкий.

Знакомо прозвучало это имя — знаменитый одесский поэт. Мы все хорошо помнили его стихи о броненосце “Потемкине”, о войне, о рыбаках и птицеловах, Тиле Уленшпигеле, часто повторяли эксцентричные строки, посвященные Маяковскому: “О Полководец Городов, бешено лающих на Солнце…”

С улыбками и приветствиями мы пожимали широкую ладонь гостя, а кто-то даже попробовал процитировать:

Я, изнеженный на пуховиках столетий,
Протягиваю тебе свою выхоленную ру…

— Ша, — сказал Бельский. — Будем работать».

* * *

В очерке Бельский не рассказывает о совместной с Багрицким газетной работе: из документов следует, что этой работы не было. Согласно материалам бюро окружкома, 9 сентября 1923 года Бельский покинул свой пост, уйдя в отпуск. При этом ему было предоставлено «право пребывания в период отпуска в г. Николаеве». «Временно» исполнять редакторские обязанности назначили Григория Магри.

Ситуация осложнялась тем, что как раз в это время решил отдохнуть и Яков Городской, секретарь редакции. Впоследствии Городской вспоминал: «…я ушел по редакции в отпуск. Заместителя не было. Сами не веря себе, мы предложили работу Эдуарду. Он согласился. Целый день я инструктировал нового секретаря. И вот он остался один». По словам Федулова, Багрицкий «был назначен секретарем редакции, давал задания репортерам, просматривал и отбирал поступивший материал». Кроме того, он должен был писать и публиковать в газете стихи.

С коллегами-газетчиками отношения у Багрицкого не сложились. Тому были серьезные причины: отмеченный Федуловым «литературный артистизм» не позволял поэту всерьез заниматься газетным делом. «Приходили рабкоры. Беседы и стихи вытесняли все. А типография требовала материалы. Груды репортерских заметок ждали правки. Наплывали телеграммы. Эдуард тихонько уходил из редакции».

В итоге «некоторые работники местной редакции» стали относиться к Багрицкому «недоброжелательно». Его «считали человеком подозрительным, как говорят, “себе на уме”, маскирующим себя шутовством»; николаевцы смотрели на него как на «чужака» и даже «делали попытки травить его». Стихи Багрицкого печатали в газете «неохотно», платили поэту мало [15]. Но стихи эти отнюдь не были вершиной его поэзии; большинство николаевских текстов он никогда не переиздавал.

Однако плохие отношения с журналистами не сказались на отношениях Багрицкого с николаевскими друзьями — и прежде всего с Бельским. Работа в газете не была для поэта обременительной, и у него было много свободного времени.

* * *

Багрицкий читал стихи в литературном кружке при газете, беседовал с начинающими николаевскими поэтами, принимал участие в литературных вечерах. Вечера эти устраивались, по-видимому, для того, чтобы — с помощью одесской знаменитости — привлечь читателя к газете. Кроме того, вечера — в отличие от, например, суда «над язвами старого мира» — были платными: и его организаторы, и Багрицкий пытались заработать денег.

Об одном из таких вечеров рассказал в мемуарах Городской:

«Один из местных журналистов (он славился красноречием) уговорил Багрицкого выступить на публичном вечере. Для этого наняли кинотеатр “Эрмитаж” на Спасской улице. Журналист заказал громкую афишу с тезисами своего доклада. Николаев был ошарашен совершенно дикими формулировками. Назывался доклад так: “Варенье съешьте — банку бросьте”. Прохожие пожимали плечами. Дальше на афише по-человечески говорилось, что стихи будет читать поэт Эдуард Багрицкий».

Свидетельство Городского подтверждается газетными материалами — из которых, между прочим, следует, что настырным журналистом был все тот же Михаил Гус. Сообщение, опубликованное в «Красном Николаеве» 23 августа 1923 года, гласило: «“Эрмитаж”. 25-го августа 1923 года. Вечер поэзии. Варенье съешьте — банку оставьте. Нечто о новой и старой поэзии. При участии Э. Багрицкого, основателя и мастера южнорусской школы поэтов. Доклад т. М. Гуса. Все современные поэты. Истинная поэзия революции. Борьба на два фронта. Начало в 9 часов вечера. Билеты продаются в кассе 1-го Госкино, а в день вечера в “Эрмитаже”».

«Местный Цицерон выпалил свой доклад, — повествовал Городской. — Выяснилось, что, по терминологии оратора, варенье — содержание, а банка — форма. “Варенье съешьте — банку бросьте” расшифровывалось так: берите содержание, на форму наплевать.

“Эрмитаж” молчал, не зная, как отнестись к ужасно “левым” тезисам докладчика. Потом наступила очередь Эдуарда. Он читал стихи десятков поэтов. Читал наизусть. Читал прекрасно. Не вступая в полемику с журналистом, Эдуард по сути разбил его стихами, где содержание и форма гармонически дружили».

Еще один литературный вечер с участием Багрицкого описал Бельский. В нем участвовал Григорий Магри.

Перед началом Багрицкий «спешно натаскивал» не разбиравшегося в литературе Магри «по вопросам поэзии.

— Скажи мне еще раз, — говорил Гриша, — только точно: какая разница между акмеистами и реалистами, чтобы я не перепутал…

Магри должен был выступать докладчиком, а Эдуард — иллюстрировать его доклад стихами.

— Как ты можешь перепутать? — волновался Эдуард. — Я ведь буду стоять сбоку, а Яшка будет председательствовать. В случае чего он тебе подскажет. Если ты заговоришь об акмеистах — я прочту их стихи, или наоборот. Перепутать тут невозможно…

Вечер прошел сравнительно удачно».

Однако, согласно воспоминаниям, оба вечера — и с участием Бельского и Магри, и с участием Гуса — ни денег, ни увеличения подписки не принесли. Бельский утверждал, что причина заключалась в слишком большом количестве «контрамарочников» в зале, а Городской винил во всем «местного Цицерона», «испугавшего» возможных зрителей рассуждениями о «варенье» и «банке» [16].

Очерк Бельского, недостоверный в частностях, правдиво передает атмосферу этого счастливого времени. 26-летний «Яшка» проводил время в общении с 28-летним «Эдей». Из очерка с очевидностью следует, что культурно-просветительской деятельностью жизнь Багрицкого в Николаеве не ограничилась. Бельский, в частности, поведал о том, что в случаях неудачной охоты поэта на уток он «ставил на стол графин водки» — «и разговор постепенно переходил на литературу».

Была в очерке и любовная тема:

«Как-то вечером к нему пришла высокая, красивая девушка, — повествует Бельский. — Она стояла на пороге нашей холостяцкой, как говорил Эдуард, “хавиры”, — прекрасная, как Федра, и смотрела влюбленными глазами на поэта. Эдуард растерялся и молчал.

— Чтó у вас — проза или стихи? — спросил, наконец, Багрицкий.

— Я не пишу, — ответила девушка, — я художница. Мне нравится, как вы читаете.

— Вы мнительны. Я — поэт, Бельский — художник. Обратитесь к нему.

Это было одиннадцать лет назад, черт возьми, и все мы потом долго и непростительно молчали…

Эдуард в конце концов пошел на уступки и заинтересовался ее рисунками.

Федру звали Полиной, но роман быстро кончился из-за отъезда Багрицкого».

Рассказ о «Федре» в целом правдив: он подтверждается и другими источниками. Лидия Багрицкая, которая, по ее же собственным словам, была «совсем не ревнива», утверждала много лет спустя: «Называлась она Поля Пана. Мне известно, что у Э[дуарда] Г[еоргиевича] был с ней роман в пору пребывания в Николаеве». Вдова Багрицкого просила разыскать Полину и уговорить ее написать воспоминания — поскольку «для истории нужны и любовные увлечения поэта».

Однако в истории с «Федрой» присутствовал пикантный момент, не красивший лично Бельского — и, соответственно, не вошедший в его очерк. «Для того чтобы рассеять подозрения матери девушки», Бельский выдал поэту и его возлюбленной справку на редакционном бланке — «о том, что они действительно являются мужем и женой». Нарушив этические нормы, Бельский совершил и должностное нарушение: формально в это время он отношения к газете не имел, поскольку был в отпуске.

Вскоре любовница надоела Багрицкому. Поэт, не предупредив ее, покинул Николаев и «приехал домой к жене и ребенку» [17].

Недели, проведенные в Николаеве с Багрицким, дали Бельскому возможность — очевидно, впервые с 1917 года — побыть просто «Яшкой». Молодой человек, не обремененный заботами о судьбах революции и пролетарской печати, пришел в состояние вполне объяснимой эйфории. Однако эйфория Бельского, неопытность Магри, не вовремя возникшее у Городского желание отдохнуть, неумение и нежелание Багрицкого работать, конфликт в редакции едва не погубили и без того находившийся в кризисе «Красный Николаев». Газета была более чем «невеселой»: выходила вообще без иллюстраций, в подборе материалов часто отсутствовала логика. «График подачи материалов полетел вверх тормашками», — утверждал Городской.

Последствия не заставили себя ждать. На ситуацию, сложившуюся в газете, обратили внимание партийные власти. В спешном порядке был вызван из отпуска Городской.

7 октября в газете в последний раз были опубликованы стихи Багрицкого, в тот же день поэт уехал из города. 9 октября вышел на работу Бельский; страницы газеты вновь начали регулярно заполняться его рисунками и статьями.

Но 9 ноября у «Красного Николаева» был уже новый редактор, Михаил Львович Киселев. 17 ноября именно он делал на заседании бюро окружкома очередной доклад о «катастрофическом положении» газеты [18].

 

«Тиражная медицина»

Впрочем, жизнь «Красного Николаева» быстро вошла в обычную колею. С новым редактором у редактора бывшего сложились дружеские отношения. Магри вскоре уехал из Николаева в Зиновьевск (Елисаветград), где стал редактировать местную газету. Бельский стал заместителем Киселева, а Городской по-прежнему работал секретарем редакции.

Сотрудничество Киселева, Бельского и Городского оказалось весьма плодотворным. «Красный Николаев» наконец преодолел кризис.

Газета выжила во многом благодаря тому, что отказалась от печатания партийной и советской информации — «длинных и безоплатных приказов и всякой официальщины». В юбилейный номер Бельский написал отдельную статью под названием «Тиражная медицина» — о том, как был спасен «Красный Николаев». Журналистам было понятно, что газете следует «строиться по читателю», неясно было, что конкретно для этого нужно сделать.

«Он», редактор Киселев, «ушел в “низы”, чтоб изучить лицо и секрет потребителя. Его приземистую фигуру можно было часто встретить на базарах, в низкоразрядных чайных и в других местах скопления». Однако принятые меры не помогали — розничный тираж падал, и остановить падение не удавалось.

«Наконец розница начала подниматься. Никто не знал секрета, пока я не стал свидетелем странной сцены.

Простой разносчик газеты вызывал по телефону редакцию…

— Это кабинет редактора?

— …….

— Почему сегодня так мало происшествий!

— …….

— Я не сержусь, но у меня пала розница на 2 экземпляра…

— ……

— Что мне “партейная жизнь” и “канференция”? Я вам десять раз говорил о происшествиях…

Он сердито повесил трубку на место и, подобрав свою мощную папку, ушел.

— Вот что, — подумал я и бросился в редакцию стрелой, — тут мы его и прихлопнем.

Когда я вбежал в кабинет, “он” грозно рычал на секретаря: “Происшествия — это пульс города, я только что говорил с ответственнейшим работником губернии, и он просто удивлен. На завтра 200 строк”.

— Кто этот губернский зверь? — спросил меня секретарь.

Я повел его к открытому окну и указал на оравшую фигуру: “Ныпыденя торгпредства Берлина, Иоффе на завтрак у Иошизава”…

— Он?

— Единственный лейб-медик по улично-тиражной части, его превосходительство гр. разносчик».

Главной составляющей «Красного Николаева» стали разделы происшествий: и заграничных, и общесоюзных, и местных, николаевских. При составлении такого рода материалов активно использовались сообщения РАТАУ (Радио-телеграфное агентство Украины).

Итогом совместных усилий Киселева, Бельского и их коллег стало превращение «Красного Николаева» в любимую читателями газету, завоевавшую прочную популярность в городе. Тираж газеты в ноябре 1923 года составлял 5000 экз., а к марту следующего года — уже 7000 экз.

Судя по содержанию «Красного Николаева», Киселев и Бельский разделили сферы деятельности: редактор интересовался прежде всего внешней политикой. На страницах газеты Киселев помещал многочисленные обзоры эмигрантской прессы и статьи о международном положении, адаптировал для читателя внешнеполитическую информацию.

Бельский отвечал за материалы о внутренней жизни Николаева и за художественное оформление газеты; под его ответственностью была антирелигиозная пропаганда. Руководил Бельский и сельским отделом: работал с сельскими корреспондентами, присылавшими письма из расположенных рядом с Николаевом сел и деревень. Сначала заместитель редактора публиковал письма селькоров в специальных рубриках «На селе» и «По селам Николаевщины». С марта 1924 года он редактировал специальную газетную вкладку «Селянин Николаевщины», выходившую еженедельно, по средам. При этом послания селькоров Бельский обрабатывал, иногда обобщал, на основании крестьянских писем часто составляя собственные, авторские материалы. Некоторые селькоровские заметки Бельский снабжал карикатурами.

Тогда же определилась и тема, которая станет потом важнейшей в его журналистике, — социально-бытовая. Бывшего чекиста беспокоили, в частности, судьбы обычных людей, ставших жертвами несправедливости.

Так, одна из первых статей на эту тему называлась «Можно ли?» и была посвящена николаевской проститутке Ляховецкой:

«История обычная. Отец и мать умерли от голода. Остались две взрослые дочери и двое детей. Отметки на Бирже труда ни к чему не приводили, и в результате выход один — улица. Пошла одна, потом — другая. Наступила зима, стало холодно. Одна заболела, другая работает на всех. Оборвались до крайности: нет больше потребителя. Снова призрак голодной смерти».

За пользование «конурой», в которой живет нищая семья, «комхоз» требует «4 золотых рубля» — а денег, естественно, взять негде. Судьба проститутки не трогает «комхоз»: «Жалобы не доходят до власть имущих. Плати — или выкидывайся!» Понимая, что «ремесло проститутки едва ли сладкое, и не по душевному тяготению идут они к вынужденному пороку», Бельский берет женщину под защиту и просит соответствующие организации не брать с нее денег за жилье [19].

Социальная тема, не способная принести советскому журналисту общественное признание, впоследствии тем не менее станет своеобразной «визитной карточкой» Бельского. Заступаться за несправедливо обиженных — иногда с немалым риском для себя — он будет и в «Крокодиле», и в «Вечерней Москве».

* * *

Постепенно газета стала и центром литературной жизни города. Редакция проводила «литературные пятницы», в ходе которых читались и обсуждались стихи и проза и на которых, в пору пребывания в Николаеве, выступал Багрицкий. Судя по анонсам газеты, Бельский участвовал в этих «пятницах», читал произведения и собственного сочинения, и других литераторов. На базе «пятниц» вскоре было образовано николаевское литературное объединение «Октябрь», стоящее «на позициях воинствующего большевизма».

Манифест николаевского «Октября», опубликованный в газете 1 августа 1924 года, гласил: «Литературно-творческая группа формально не примыкает ни к одной из существующих группировок в искусстве. В то же время в определении текущих задач искусства группа в основном усваивает платформу группы пролетарских писателей “Октябрь” (Москва). “Октябрю” присуща подчеркнуто выявленная марксистская коммунистическая идеология и тактика со всеми вытекающими отсюда выводами» [20].

Возглавлял «Октябрь» Яков Городской.

У николаевского объединения была и политическая позиция, заключающаяся, естественно, в неприятии литературных воззрений Троцкого. Бунцельман, критик «Октября», предпринимая разбор книги Троцкого «Литература и революция» (1923) и последовавшей за ее выходом дискуссии, скептически относился к троцкистской идее литературного «попутничества». Бунцельман отмечал: «Партия должна взять твердый курс на оздоровление рынка, строго пресекая писателей, клевещущих и развращающе действующих на нашу рабочую и партийную молодежь» [21].

В целом объединение было живым, действующим, задорным. Московские литературные дискуссии вдохновляли молодых николаевских литераторов на формулировку собственных взглядов. В эстетике участников «Октября» причудливо сплелись акмеизм Нарбута и революционная пассионарность Селивановского; в поэзии николаевцев заметно и сильное влияние много общавшегося с ними Багрицкого.

Теоретические установки объединения отражены в «двухнедельном литературно-сатирическом журнале» «Бурав», начавшем выходить с апреля 1924 года. Это бесплатное иллюстрированное приложение к газете «Красный Николаев». Ответственным редактором стал Бельский, хотя формально в «Октябрь» он не вступил [22].

В редколлегию журнала вошли Городской и Давид Юнг, литератор и журналист, сотрудничавший ранее в одесской периодике. В декабре «Бурав» обрел формальную независимость, стал выпускаться отдельно от газеты.

Вскоре «Бурав» стал популярен не только в Николаеве. Печатались там не только Катаев и Багрицкий, но и Исаак Бабель, и Илья Эренбург, и Мариэтта Шагинян. Бельский тоже — как прозаик и художник. В николаевском иллюстрированном двухнедельнике опубликованы несколько его рассказов и фрагменты повести «Перекаты».

* * *

Повесть «Перекаты» — о Гражданской войне на Украине. Эпоха, как известно, бурная.

Немцы, поддерживавшие Скоропадского, буквально выкачивали из Украины продовольствие для Германии, а попутно вешали и расстреливали сопротивлявшихся, жгли их дома. С немцами воевали петлюровцы. Они, как сказано у Бельского, грабили население, а еще «звали резать подряд: жидов, попов, офицеров и студентов». С петлюровцами воевали анархисты Махно. Они тоже грабили. И отряды Добровольческой армии катились «кроваво-пьяной гурьбой через деревни». «Волчата» Шкуро «громили еврейские лавки» и всех подряд убивали при любой попытке неповиновения. Ну, а местное население стихийно формировало вооруженные отряды для самозащиты. Объединившиеся крестьяне называли себя партизанами. Слово было, что называется, на слуху — еще со времен масштабного официального празднования столетнего юбилея победы России в войне 1812 года.

Прежде всего, партизаны воевали с немцами. Затем и с петлюровцами. Потом с добровольцами, а порою и с махновцами. Воевали беспощадно, впрочем, как все остальные. Вот описание допроса красными партизанами пленного махновца:

«Пьяный матрос в огромной папахе и голландке. По лицу бежит струйка крови и краплет на синий ворот.

— Не знаю, де батько…

— К стенке его, сатану…

— Скажу, не бейте. Батько в хате Максима Клюшника, коло кринички, больной в доску лежит…

Трах… Кровавым месивом лица матрос уткнулся в землю…

— Вин же сказав, на що ж ты его?

— А на що вин так долго мовчыть, а мабуть ще и брешеть».

Уместно подчеркнуть: крестьяне в повести Бельского — вовсе не сторонники советской власти. С Петлюрой они изначально хотели «съедыниться» против немцев. Махновцев готовы признать союзниками, чтобы прогнать и немцев, и петлюровцев. Большевики тоже реквизировали продовольствие, но в отличие от немцев «хочь землю помещью и вентарь витдалы».

Согласно Бельскому, крестьяне выбирают такую власть, или, как они говорят, «владу», которая была бы наименьшим злом. Эта «влада» должна принести долгожданный мир: «Тих бей, этих бей, усих бей — на що нам це дило. Так кинця николы не буде».

Крестьянский выбор обусловлен в значительной мере стараниями местных лидеров, командовавших партизанскими отрядами. Один из них — вполне реальный красный командир Никифор Урсулов. Он — участник Первой мировой, затем большевик. В историографию вошел как убивший «короля» одесских бандитов — Мишку Япончика.

Вероятно, Бельский знал Урсулова лично. Он приводит сведения о жизни партизана, не содержащиеся в других источниках: с детства знаком с Махно, был сельским учителем и т.п.

Урсулов — один из немногих героев повести, уверенных в собственном политическом выборе: «Народу потрибна тилько радянська влада, бо вин сам соби хозяин, а ни якого меньшука, та Милюка, чи як его, не треба и так далее, а кто не разумие, тот дурень тай годи. Вси чулы?»

Поначалу Урсулов тоже готов объединиться с Махно, даже отправляет ему письмо: «Хиба ты забыл, як мы с тобой в одной школе учились и добру не научились. Я — за советы, а ты за что? Не трогай мой отряд. Будем лучше драться удвох». Однако союз не удался: Махно не отвечает на письмо однокашника и вероломно нападает на его отряд. Итог — война.

По опубликованным фрагментам повести нельзя уяснить, каким образом Урсулов сумел убедить крестьян в том, что при советской власти каждый из них будет «сам соби хозяин». Непонятно, вошел ли в повесть и знаменитый эпизод с убийством Япончика. Рукопись до сих пор не обнаружена.

Однако опубликованные фрагменты повести, а также рассказы и фельетоны Бельского свидетельствуют, что как писатель развивался он быстро [23].

 

«В пламени борьбы»

В статье «Тиражная медицина» Бельский рассказывает, что роман «В пламени борьбы» написал по просьбе редактора «Красного Николаева». Тот и псевдоним выбрал:

«— Вы — Платон Ногин, — сказал “он” мне однажды, — пишите роман из эпохи Гражданской войны.

Для меня это была сногсшибательная новость».

Роман печатался в газете «Красный Николаев» с декабря 1923-го по апрель 1924 года. Бельский сам его иллюстрировал.

Этот роман вполне соответствовал литературно-политическим требованиям советских идеологов. В октябре 1922 года, выступая на комсомольском съезде, Николай Бухарин сформулировал свое видение литературы для молодежи. С одной стороны, литература эта должна иметь «легкую, занятную, интересную фабулу и развертывание событий». С другой — в качестве материала надлежало использовать факты «из области нашей подпольной работы, из области Гражданской войны, из области деятельности ВЧК, из области различных похождений и пр. наших рабочих, когда наши рабочие бросались с одного фронта на другой, из области деятельности Красной армии и Красной гвардии». Бухарин считал, что советским писателям следует создать «коммунистического Пинкертона» [24].

Сообразно указаниям Бухарина написано и опубликовано немало рассказов и повестей. Романы тоже были, хотя их гораздо меньше. Однако большинство авторов лишь отчасти реализовали бухаринскую концепцию: проза была авантюрной, но это либо научная фантастика, либо утопии, соотнесенные с «грядущей победой мировой революции». Роман же «В пламени борьбы» можно назвать историко-приключенческим: в основе сюжета лежат реальные события 1918–1920 годов.

Стоить отметить, что роман Бельского во многом автобиографичен. Имя главного героя — Виктор Козырев — явно соотносилось с особистским псевдонимом автора. Козырев, большевик и подпольщик, знает иностранные языки, он учился в Одесской академии художеств.

Действие романа начинается в Одессе, затем переносится в Николаев, захваченный немцами. Потом — Киев времен Скоропадского. Козырев тогда в подполье, готовит свержение гетмана. Разумеется, с советским посольством он связан. После захвата гетманской столицы петлюровцами — красный лазутчик. Далее большевик-разведчик участвует в боевых действиях, он уже красный командир. Его жена — бывшая курсистка, дворянка, ушедшая в революцию.

Роман, бесспорно, авантюрный. Советские разведчики и подпольщики, как водится, противостоят гетманской контрразведке, собственные планы реализуют в Киеве сотрудники немецких, английских, французских и прочих разведывательных служб, они вербуют журналистов и прочую киевскую богему, параллельно действуют представители Добровольческой армии, решающие задачи формирования и снабжения своих войск. Шпионы всех мастей отчаянно конкурируют, им помогают «шикарные» дамы света и полусвета, они влюбляются в «тонных» офицеров-кокаинистов и советских дипломатов. В общем, перестрелки и погони, аэропланные бои, любовные интриги, шантаж, подкуп, опиекурильни, артистические кафе и т.д., и т.п. Ну, а вокруг города — петлюровцы и махновцы.

* * *

В 1921 году Дмитрий Мануильский, вспоминая о гетманской столице, характеризовал ее как «реакционный Вавилон, где наряду с немецкой каской мелькали погоны добровольческой и астраханской армий». В этом «Вавилоне» «открыто работали» — «под охраной немецких штыков» — штабы «агентов Антанты» [25]. Киев так и описан в романе Бельского: автор хорошо знал реалии, «быт и нравы» города.

Так, одно из центральных событий в романе — взрыв артиллерийских складов в киевском районе Зверинец. Он произошел 6 июня 1918 года, сопровождался пожаром и многочисленными жертвами.

Склады, по мнению современников, были весьма сложным инженерным сооружением, значительная часть которого находилась под землей. Там хранились артиллерийские запасы, подготовленные еще в Первую мировую войну. Понятно, что немцев склады интересовали только в аспекте предотвращения возможных диверсий. Охрана там была номинальной. У гетманских войск боеприпасов хватало. Зато Добровольческой армии, да и петлюровцам снаряды были необходимы.

По официальной версии, сложившейся в советской историографии, взрыв на Зверинце — случайность. О причинах историки спорят до сих пор. У Бельского же взрыв — диверсия, поколебавшая стабильность власти Скоропадского, «революционный фугас под германское могущество».

В романе склады взорвали киевские подпольщики. Координировала же действия подполья советская делегация, получавшая инструкции непосредственно от московского руководства, причем депеши доставлялись аэропланом. Согласно роману, после взрыва началась паника, в том числе и среди назначенных Скоропадским должностных лиц. «Спокоен был только Шагов», коммунист-дипломат, увидевший в полученных из Москвы бумагах, «что действует вполне правильно».

Автор романа в курсе не только политической, но и богемной жизни «реакционного Вавилона». Так, в романе упоминается «литературно-артистический клуб», который находился «в центре города, на Николаевской улице и был излюбленным местом киевской богемы». Название клуба не приводится. Но похоже, Бельский описывал хорошо известный «Киевский литературно-артистический клуб». Сокращенно — КЛАК: «Никто не знал, кем вызван он к жизни, кто ведет хозяйственную сторону, да и было ли дело до этого шумливой толпе актеров, поэтов, художников и журналистов, имевших возможность, развалясь в мягких креслах после своих убогих мансард, ничего не делать всю ночь… “Абсолютно никакого дела до всякого “дела” и жизнь в безделье” — таков был девиз всего пестрого населения клуба».

Угадываются в романе и прототипы некоторых героев. К примеру, «душой» клуба был журналист Герман, который «окружил себя кучей поклонников из мелкой богемы, тратился направо и налево, имея какие-то таинственные доходы извне, ибо статей его никто никогда не видел. Может быть, он никогда и не был журналистом, но кому какое дело»; «богема твердила, что Герман славный, свой в доску парень, а фон Вильке — начальник германской разведки — считал его отличным агентом международного масштаба». К прозаическому описанию своего героя Бельский добавил иллюстрацию. Черты лица, характерная прическа и круглые очки позволяют узнать Михаила Кольцова.

Биография Кольцова — в ее «гетманской» части — так же туманна, как биография самого Бельского. Уроженец Киева, до 1917 года он успел приобрести журналистскую известность, сотрудничая в столичных изданиях, включая и журнал «Сатирикон». После октября 1917 года он, как и многие сатириконцы, собрался, по мнению знакомых, эмигрировать — «прицеливался к бегу». Однако эмигрантом не стал, работал в кинематографическом комитете Наркомпросса. С сентября 1918 года — большевик, рекомендацию получил у возглавлявшего Народный комиссариат просвещения Анатолия Луначарского. По линии Наркомпроса Кольцов поехал в родной город — для съемки мирных переговоров гетманского правительства с представителями Советской России.

Неизвестно, проводились ли эти съемки и был ли Кольцов непосредственно связан с делегацией РСФСР. В отличие от героя романа, в Киеве он печатал статьи и фельетоны. Но его публикации были откровенно антисоветскими. Кроме того, Кольцов приезжал в Петроград, приглашая известных журналистов сотрудничать в антисоветских изданиях [26].

В артистических и литературных кругах Киева Кольцов был хорошо известен. Женившийся на известной актрисе Вере Юреневой, он быстро стал в этих кругах своим. Скорее всего, Бельский познакомился с Кольцовым именно в гетманском Киеве.

Трудно сказать, читал ли Кольцов роман Бельского, угадал ли себя в Германе. Ясно одно: изначально вполне дружеские отношения двух журналистов оказались к 1930-м годам безнадежно испорченными. В 1934 году столкновение с Кольцовым, ставшим одним из руководителей советской печати, едва не окончилось для Бельского арестом.

Пожалуй, роман отражает мироощущение Бельского в начале 1920-х годов. Он — победитель. Гражданская война закончилась, и он выиграл. Пусть не вполне так победил, как хотелось, но победа бесспорная. У него были различные противники. Трусливые и алчные, бесстрашные и бескорыстные, изуверски жестокие и великодушные. Победители сражались храбро, «работали много, самоотверженно, ставя личные интересы в грош — для блага общего дела». Но их противники, «славное, но неудачливое» деникинское «воинство», вызывали у бывшего чекиста сочувствие. Сочувствия не было только к тому, «что именовало себя цветом России, а на самом деле было мусором, выброшенным за борт революционной войной».

Финал романа Бельский реферировал в статье «Тиражная медицина»: «Платон Ногин, по приказанию свыше, расстрелял всех героев, несмотря на убийственные мольбы читательниц» [27].

Впрочем, доктора Шагова, Козырева, его возлюбленную и некоторых других героев автор все-таки пожалел и оставил в живых.

* * *

Редактор предложил Бельскому написать роман, чтобы решить вполне конкретную задачу — повысить тираж «Красного Николаева». Читательская аудитория определялась четко: в первую очередь — николаевские рабочие. Роман печатался в газете почти каждый день, так что до конца продумывать сюжетные линии и править стиль у Бельского просто не было времени.

Но если бы роман удалось издать книгой и она вышла бы в Москве или даже Харькове, столице советской Украины, — литературное имя автору было бы обеспечено. Собственно, такого же рода роман, «Остров Эрендорф», принес в 1924 году литературную известность Валентину Катаеву. Но, в отличие от Катаева, Бельский сюжет выстроил неверно — политически.

О Киеве времен Скоропадского писали и Михаил Булгаков в романе «Белая гвардия», и Виктор Шкловский в «Сентиментальном путешествии». Эти книги не были запретными. Историческая канва в обоих случаях — противостояние поддерживаемого немцами Скоропадского и Петлюры. Советская же делегации в «реакционный Вавилон» словно бы не приезжала. Даже упоминание о ней — после восхождения Сталина к вершинам власти — стало невозможным. В карьере генерального секретаря большевистской партии не было места неудачам, да и гетман был осмыслен как враг Советской России. Упоминание о переговорах, таким образом, исключались.

Булгаков и Шкловский все это понимали еще в начале 1920-х годов. Бельский — нет.

Разумеется, Булгаков не мог себя увидеть среди победителей в Гражданской войне. Вообще не его война. Он лишь доказывал в романе, что исполнившие свой долг честно и до конца, под какими бы знаменами ни сражались, погибли не напрасно, их доблесть — залог будущего России. А еще он решил важнейшую — для Сталина — задачу: создал образ гетмановского Киева, где красных нет. Возможно, и поэтому генеральный секретарь не позволял окончательно запретить инсценировку булгаковского романа — пьесу «Дни Турбинных».

Шкловский тоже осторожность проявил, доказывая в «Сентиментальном путешествии», что лично он Гражданскую войну если и не выиграл, так уж точно не проиграл. Не его победили. Однако и не он победил. Чутким был непобедивший к политическим веяниям, потому и создал образ гетмановского Киева, советскую миссию игнорируя.

А Бельский — в 1923 году — все еще видел себя победителем. Это была его война. И газета была его, советская. Вот почему не осторожничал, написал там, что хотел и как хотел. Соответственно, после 1924 года заведомо исключалась републикация романа «В пламени борьбы».

* * *

В начале 1924 года у Бельского снова появился шанс уехать из Николаева. 4 января ЦК КП(б)У направил в Одесский губком партии телеграмму, прося «подтвердить возможность» переезда журналиста в Харьков для работы в РАТАУ. Из Одессы соответствующий запрос ушел в Николаевский окружком.

Вряд ли Бельский не знал об этом запросе: скорее всего, он сам его и инициировал — после снятия с поста редактора. Нетрудно предположить, что и Харьков не был тем местом, где бывший чекист хотел работать: он прекрасно знал, что, например, его друг Валентин Катаев через Харьков перебрался в Москву и работает в «Гудке». Очевидно, что Бельский тоже хотел в Москву — тем более что там уже обосновались и занявший крупный партийный пост Нарбут, и помощник Нарбута Василий Регинин.

Однако в отличие от Катаева Бельский был членом партии — и не мог располагать собой. Николаевский окружком снова не отпустил журналиста — несмотря даже на то, что он опорочил себя «отпуском» с Багрицким. Окружком решил, что командировать Бельского в Харьков «не представляется возможным», поскольку «состав редакции крайне ограничен коммунистическим составом». Одесский губком довел это мнение до сведения ЦК, заявив, что он «категорически возражает» против отзыва журналиста — «ввиду того, что т. Бельский выполняет ответственную работу в Николаеве и полной невозможности заменить его другим работником» [28].

* * *

Несмотря на эту неудачу, 1923-й и первая половина 1924 года для Бельского — счастливое время. Он делал газету и журнал, много писал и рисовал. Его усилия не пропали даром: газета вышла из кризиса, ее тираж вырос. Благодаря самоотверженной работе николаевских журналистов «Красный Николаев» стал одной из самых сильных региональных газет.

В «Бурав» удалось привлечь известных писателей, что и способствовало росту популярности и журнала, и газеты. У изданий появились деньги, которыми можно было расплачиваться с авторами и оказывать помощь тем, кто в ней нуждался. Так, Бунцельман рассказал впоследствии историю нищего поэта Демьяна Костенко, «пьяницы и анархиста». «Красный Николаев» и «Бурав» печатали стихи Костенко, спасая поэта от голодной смерти. Эти стихи, как свидетельствует Бунцельман, отличались «непосредственностью чувств и формальным мастерством».

Художественные дарования бывшего чекиста признали николаевские власти: после смерти Ленина было решено установить «вождю мирового пролетариата» памятник в Николаеве. Власти объявили конкурс на лучший проект, Бельский вошел в жюри этого конкурса. Памятник, однако, в 1924 году сооружен не был: жюри забраковало все присланные проекты [29].

Но следует отметить: если бы в начале 1924 года Бельский смог уехать в Харьков, его биография явно сложилась бы по-другому. Он сумел бы избежать больших неприятностей, во многом предопределивших трагический финал его жизни.

 

«Смерть селькора»

28 марта 1924 года в Дымовском поселке № 1 — части большого села Дымовка Ново-Одесского района Николаевского округа Одесской губернии — убили местного жителя, крестьянина Григория Малиновского.

Началось следствие, которое поначалу не смогло отыскать убийцу. Но через три с половиной месяца в николаевскую прокуратуру с повинной явился младший брат убитого, Андрей. Андрей Малиновский, сразу же попавший в соответствующую обработку, заявил, что его подбили на преступление представители дымовских властей — партийных и советских. В центре скандала оказался «Красный Николаев»: убитый крестьянин был объявлен селькором николаевской газеты.

То, что случилось потом, известно в истории СССР как дымовский процесс, дымовское дело, «дымовщина» или просто «Дымовка». Выездная сессия Одесского губернского суда согласилась с тем, что организаторами убийства Григория Малиновского были местные кулаки, замаскировавшиеся под представителей советской власти в деревне. Они, по версии суда, боялись разоблачений честного селькора. Собственно, те, кого суд назвал организаторами этого убийства — Константин Попандопуло, уполномоченный дымовской партийной ячейки по поселку № 1, Михаил Тулюпа (Тюлюпа), председатель местного комитета незаможных селян (КНС, комитета бедноты), и участковый милиционер Зиновий Стецун, — были расстреляны. Остальные семь подсудимых, в том числе Андрей Малиновский, получили тюремные строки. После процесса Дымовка была переименована в Малинóвку, в ней был организован Дом-музей Малиновского и поставлен ему памятник.

Однако в дневнике Петра Шелеста, в 1963–1973 годах руководителя Украинской компартии, есть запись, датированная 20 ноября 1969 года. Шелест реагировал на дошедшее до него ходатайство дочери одного из осужденных и полученные по этому вопросу справки: «Малиновский никогда не был селькором, он бывший бандит. А затем, пристроившись, действовал как подкулачник против комитета бедноты, местной партийной ячейки. Создал дело “малиновщина” Сосновский, провокатор-троцкист, бывший корреспондент газеты “Правда”. Убил Малиновского его младший родной брат в отместку за издевательство». «Надо всех осужденных реабилитировать, музей и памятник Малиновскому в с. Дымовке ликвидировать. Провести сход в с. Дымовке, где обо всем рассказать, как было и как восторжествовала правда», — резюмировал партийный руководитель [30].

При пересмотре этого дела прокуратурой Украины выяснилось, что в основе дымовской истории лежал конфликт между деревенскими властями и николаевским окружным прокурором Борисом Идиным. Дымовские коммунисты пожаловались на, как им казалось, несправедливые поступки и речи прокурора в окружком партии, окружком вынес прокурору выговор. Идин затаил обиду и при первой возможности расквитался со своими врагами.

В итоге нового следствия и судебного разбирательства большинство осужденных были оправданы и восстановлены в партии.

Но — в связи со вводом советских войск в Чехословакию — справедливость восторжествовала «без широкой огласки в печати» [31].

* * *

Дымовское дело, ныне прочно забытое историками, требует особого, специального изучения — как один из первых в СССР сфальсифицированных политических процессов. В рамках данной работы невозможно, конечно, полностью проанализировать весь комплекс связанных с этим делом документов. Юридический аспект процесса 1924 года в данном случае интересен постольку, поскольку он определил ход соответствующей газетной кампании.

Все публикации в советской прессе, посвященные смерти Малиновского, выявить вряд ли возможно. Однако из материалов, помещенных в николаевской, одесской и московской периодике, можно представить себе общую картину развития событий. Из материалов этих, в частности, следует: Бельский сильно ошибался, утверждая — в юбилейном тысячном номере «Красного Николаева» — что самое «тяжелое» для журналистов и их издания время «позади» [32].

В субботу, 12 июля, в николаевскую прокуратуру пришел Андрей Малиновский. Три дня спустя, во вторник, 15 июля, первое сообщение о раскрытом убийстве опубликовал «Красный Николаев». Статья, принадлежащая Киселеву, не содержала имени убитого, но была наполнена угрозами по адресу неназванных убийц, «представителей местной власти» [33].

Далее события стали происходить с невероятной быстротой.

16 июля николаевским читателям сообщались подробности — в характерном для газеты духе криминальной хроники: «Убийство селькора “Красного Николаева”. Малиновский — жертва сельских кулаков. Брат селькора — слепое орудие мести». Статья прозрачно намекала на то, что в связи со «смертью селькора» уже началась политическая кампания: «Вообще убийство в Дымовском поселке, Ново-Одесского района, обещает в ближайшие дни приобрести большой интерес» [34]. 18 июля в пропагандистскую кампанию включилась одесская губернская печать, соответствующие материалы появились в одесских «Известиях» [35].

19 июля информационный вброс — уже на всесоюзном уровне — осуществили одновременно «Правда» и московские «Известия», опубликовавшие сообщение о гибели Малиновского [36]. 20 июля последовало и первое поэтическое осмысление дымовских событий — стихотворение Багрицкого «Слово — в бой (На смерть т. Малиновского)». Стихотворение опубликовала одесская газета «Моряк»:

Голосом маховиков и копей
Говорит рабкор. И перед ним
Сила вражья мечется, как хлопья
Черной сажи, и летит, как дым.
Но не дремлет вражеская сила,
Сила вражеская нелегка:
Вот рабкора, притаясь, убила
Хитрая, лукавая рука…
Слишком смело он пером рабочим
Обжигал, колол и обличал,
Слишком грозно поглядел ей в очи,
Слишком громко правду закричал.
Гей, рабкор! Свое перо стальное
Зажимай мозолистой рукой,
Чтоб ты мог за право трудовое
Дать решительный, последний бой [37].

Стихотворение написано явно наспех: по версии Багрицкого, Малиновского убила «хитрая, лукавая рука» врагов. Причина же убийства заключалась, в частности, в том, что он «слишком грозно поглядел ей в очи». Кроме того, герой стихотворения не селькор, а рабкор: он работает на заводе, пишет «пером рабочим» и говорит «голосом маховиков и копей».

20 июля состоялось заседание бюро Николаевского окружкома партии: с участием прокурора Идина и редактора Киселева. Из протокола этого заседания видно: окружком был недоволен разворачивающейся газетной кампанией. Недовольство это объяснялось просто: Идин и Киселев не согласовали кампанию с партийными властями Николаева, действовали через голову окружкома. На заседании газету пытались обвинить в поспешности, в публикации непроверенных данных. Однако редактор заявил, что газетой «было получено много телеграмм по этому поводу», и на основании этих телеграмм он «считает, что поспешности не было» [38].

22 июля большой материал о дымовском деле опубликовала «Правда». Статья называлась «Опять убийство» и принадлежала Кольцову — тогда уже корреспонденту главной партийной газеты и редактору журнала «Огонек» [39]. 26 июля статью «Убийство селькора Малиновского» поместили московские «Известия». Ее автор — одессит Борис Флит, журналист с дореволюционным стажем, под псевдонимом Д. Маллори сотрудничавший и в одесской, и в московской печати [40]. 30 июля в «Правде» вышла статья Киселева «Подробности убийства селькора Малиновского» [41].

Параллельно в Николаеве и в Одессе устраивались профсоюзные собрания работников печати, совещания селькоров и рабкоров. На совещаниях — с участием руководителей соответствующих комитетов партии и работников прокуратуры — произносились гневные речи, клеймившие «убийц селькора», звучали призывы сурово покарать виновных, давались обязательства «провести по всем фабрикам, заводам, а также в губернии кампанию протеста по поводу убийства Григория Малиновского» [42].

* * *

Июльская пропагандистская истерия строилась вокруг одной из анонимных заметок, опубликованной в «Красном Николаеве» 2 февраля того же года. Заметка называлась «Ряженый дурень». В ней высмеивался предшественнике Тулюпы на посту председателя дымовского КНС Журавский, который, переодевшись цыганкой и нарядив одного из приятелей в костюм козы, колядовал на святках.

«Ряженый дурень» был снабжен соответствующей карикатурой Бельского, изобразившего — в нарочито примитивной манере — переодетого цыганкой Журавского под руку с козой. Под карикатурой были помещены столь же нарочито грубые стихи Городского:

В сельсовете есть Журавский,
Но фамилию ему
Дам другую, Христославский,
По «великому» уму. 

Я в стихах парнишку дую,
Вздуй теперь его, народ,
Чтоб «цыганку» удалую
Вмиг прошиб цыганский пот.

К написанию этого текста ни селькоры вообще, ни тем более «селькор Малиновский» отношения не имели. Заметка была редакционной: эпиграфом к ней служила выдержка из крестьянского письма. В тексте же рассказывалось о том, как «подлинные незаможники», недовольные поведением Журавского, пришли с письмом в редакцию «через бездорожье и метелицу». Заметка была совсем не злой, скорее — юмористической и веселой: «Нет дыма без огня. Нет Дымовки без… веселого случая» [43].

После публикации статьи Журавский умер.

Впервые о том, что именно эта заметка стала причиной «убийства селькора», рассказал сам Бельский — в выступлении на профсоюзном собрании в Николаеве 18 июля. Согласно хронике этого мероприятия, опубликованной в «Красном Николаеве», заседание вел Яков Городской, предложивший «почтить вставанием память Малиновского, павшего на славном посту рабоче-крестьянской советской печати». Бельский же, выступавший после Городского, отметил: «Мы живо реагировали на корреспонденции Малиновского, и вот когда Малиновский принес корреспонденцию о деятельности предКНС Журавского, мы решили обстрелять его со всех сторон. Факты были налицо. Яго (газетный псевдоним Якова Городского. — О.К., Д.Ф.) написал стихи, я соответствующую карикатуру». Он также поведал собравшимся в Николаеве «работникам печати», что на теле убитого Малиновского была найдена записка с надписью «Вот тебе за козу» [44].

19 июля «Красный Николаев» републиковал «Ряженого дурня». Заметка была сильно отредактирована: из нее убрали эпиграф и упоминание о «подлинных незаможниках». Под текстом поставили подпись Малиновского.

20 июля, выступая на бюро окружкома, редактор Киселев воспроизвел рассказ о «козе»: «…тов. Киселев указывает, что убийство было совершено еще в феврале месяце, после чего в редакцию явился один человек из деревни, который указал, что на убитом Малиновском была найдена карикатура Бельского на его статейку с репликой “за козу”» [45].

Новый вариант заметки, а также выступления Бельского и Киселева, растиражированные и «Красным Николаевом», и одесскими губернскими газетами, легла в основу статей Кольцова и Флита. Кольцов пересказал заметку и утверждал: «Корреспонденции Малиновского имели у редакции успех. “Красный Николаев” печатает их на видном месте, с карикатурами. Деревенские заправилы в ярости» [46].

А Флит, процитировав того же «Ряженого дурня», сочинил историю о том, как Журавский организовал «убийство селькора». По Флиту, Журавский «нашептывал» Андрею Малиновскому: «Все село будет тебе благодарно, если ты его прикончишь. Я тебе дам обрез австрийской винтовки, убьешь скотину, винтовку мне отдашь, я ее спрячу, с тебя всякое подозрение упадет» [47]. При этом Флит, как до того Багрицкий, не дал себе труда выяснить даже официальную версию случившегося: Журавский умер за месяц до смерти Малиновского.

Стремительность появления «дымовских» статей и в региональной, и в центральной прессе в июле 1924 года можно объяснить только одним: кампания против «убийц селькора» была заранее спланирована. Очевидно, что ее организаторы исходили из резолюции «О культурной работе в деревне», принятой на XIII съезде РКП(б) за две недели до признания Андрея Малиновского. В резолюции подтверждалось решение предыдущего, XII съезда (1923): «Обнаружение элементов, вносящих в наш советский аппарат навыки царистско-крепостнического режима и мешающих укреплению союза рабочего класса и крестьянства, изгнание их из советского аппарата, публичный суд над ними являются важнейшими задачами партии и советской власти» [48].

Признание Андрея Малиновского пришлось кстати: у Идина появлялся случай не только сквитаться с личными врагами, но и — первым в СССР — выполнить решение съезда, вычистить «советский аппарат» в Дымовке и организовать над «контрреволюционными элементами» публичный суд. В связи с этим и была выдумана версия «селькорства» Григория Малиновского, а также мести селькору со стороны дымовских властей. На «разоблачение убийц селькора» мгновенно была получена санкция сверху, скорее всего, прямо из Москвы.

* * *

История с запиской, обнаруженной на теле убитого Малиновского, была, конечно, журналистской «уткой», сознательно запущенной редакцией. Однако у Киселева, Бельского и их коллег не оставалось выбора: анонимный «Ряженый дурень» был не единственной заметкой, приписанной Идиным Малиновскому.

24 февраля 1924 года, через три недели после «Дурня», в «Красном Николаеве» появилась статья «Бравый предКНС», подписанная псевдонимом М-й. В ней критиковался непосредственно Михаил Тулюпа, один из дымовских врагов Идина. Тулюпа, по мнению автора заметки, был виноват в том, что «у своих же незаможников гусей крадет», в прошлом был бандитом, а сейчас — кулак, у которого «своя молотилка, пара коней, жатка, 2 коровы». В связи с этим автор заметки угрожал председателю дымовского КНС уголовным преследованием: «Судебные органы подробнее и внимательнее займутся обследованием деятельности Тюлюпы и по заслугам оценят все грешки» [49].

Сам Тулюпа показывал на суде, что «понял» псевдоним селькора как Местный или Московский, другие жители села подозревали, что ее автором был дымовский крестьянин Малицкий [50].

Эта заметка не осталась без последствий. Во-первых, после ее выхода Тулюпа ушел с должности председателя КНС; его сменил другой «незаможник», Мефодий Талпа. Во-вторых, КНС и сельсовет приняли заявления, в которых осудили нападки газеты на Тулюпу: «Мы, коренные селяне Дымовки, знаем, что Тюлюпа стоит на страже интересов советской власти. Мы знаем его революционную деятельность. То, что написано о нем в газете, не только пятно на Тюлюпу, но и на всю местную власть. И потому мы просим вызвать корреспондента и привлечь его к ответственности, чтобы другим корреспондентам отбить охоту заниматься ненужной клеветой» [51]. Протоколы заседаний сельсовета и КНС Тулюпа принес в редакцию лично.

По материалам этих протоколов Бельский — выступивший под прозрачным и традиционным для себя псевдонимом Я. Б-й — написал опровержение. Опубликовано оно было 21 марта, за неделю до смерти Малиновского, и выглядело следующим образом:

«В ответ на заметку “Бравый предКНС” тов. Тулюпа сообщает, что авторами ее являются лица, недоброжелательно относящиеся к советской власти. В отношении этого приняты меры для привлечения их к ответственности, так как заметка написана в силу сведения личных счетов. То же подтверждает протокол заседания Дымовского комнезаможа и сельсовета».

Дальше следовали две фразы, специально выделенные на газетной полосе жирным шрифтом: «Такие корреспонденции их авторам ничего хорошего не принесут. Дымовской ячейке необходимо выделить своего постоянного селькора, который бы пользовался доверием и не сводил личных счетов» [52]. Выглядели они как мнение Бельского о конфликте Тулюпы и автора заметки.

* * *

Собственно, в самом факте публикации опровержения не было ничего необычного: информация рабкоров и селькоров, публиковавшаяся и в центральных, и в местных газетах, часто не соответствовала действительности. Заметки с критикой начальства могли быть вызваны желанием свести счеты, политической целесообразностью, обидами, завистью и т.п. Соответственно, газеты 1920-х годов были наполнены опровержениями такого рода заметок.

О том, что николаевская ситуация была вполне типична, свидетельствует, например, юмористический фельетон Катаева «Как писать опровержения», опубликованный в начале 1924 года в бакинском журнале «Желонка». Катаев — возможно, знавший историю с Тулюпой, — давал двусмысленные советы пострадавшим от рабкоров. Один из его советов назывался «опровержение буфф»:

«— Ты обо мне писал?

— Я.

— Так вот же тебе! Трах, трах!

(Два раза ударить палкой по голове нехорошего рабкора и потом сесть на 6 месяцев. После этого все будут уверены в вашей невиновности)» [53].

Скорее всего, в феврале-марте ситуация с Тулюпой, крадущим гусей, и редакционным опровержением представлялась комичной и замреду «Красного Николаева». Однако в июле Бельскому явно стало не до смеха. Получалось, что за неделю до убийства он обещал селькору неприятности, грозил возмездием — а значит, был в курсе замыслов кулаков. Автор опровержения вполне мог оказаться на скамье подсудимых.

Но в этом случае Идин сталкивался с ОГПУ: Бельский, занимавший в одесском губотделе высокий пост, ушел оттуда всего за два года до описываемых событий. А это значило, что гнездо контрреволюции следовало искать не только в Дымовке, не только в «Красном Николаеве», но и в «органах». Такой сценарий прокурору поначалу был не нужен.

Идин, инициируя дымовский процесс, шантажировал газету. Журналистам — и прежде всего Бельскому — явно объяснили, что в случае, если они попытаются противоречить прокуратуре, они разделят участь «убийц селькора». Но поскольку редактор проявил лояльность по отношению к Идину, ему позволили — в качестве доказательства сотрудничества селькора и газеты — ввести в пропагандистский оборот и заметку «Ряженый дурень», и рассказ о записке на теле убитого. Очевидно, редакции было обещано — в обмен на признание Малиновского селькором «Красного Николаева», — что доказательством его селькорства на суде станет именно заметка «про козу». А статья «Бравый предКНС» и опровержение не всплывут вовсе.

Договоренности эти соблюдались в ходе предварительного следствия: протоколы, по которым Бельский составлял опровержение, затребованы не были.

* * *

Сотрудники «Красного Николаева» стали, таким образом, сознательными соучастниками творившегося на их глазах преступления. Редактору Киселеву была отведена особая, ответственная роль: он не только организовывал и координировал газетную кампанию, не только писал многочисленные статьи о Малиновском — на процессе по дымовскому делу он выступал общественным обвинителем. Вслед за редактором статьи про убийство в Дымовке написали почти все николаевские журналисты.

Несколько раз — и в стихах, и в прозаических текстах — обращался к этой теме Яков Городской:

Газету можно — на куски.
Селькора пулею — навылет.
Но нам не быть в сетях тоски —
Ведь каждый нерв из стали вылит… 

И кровь малиново течет,
И Малиновский на примете,
И с дымом Дымовским еще
Играет вперегонки ветер.

Некролог Малиновскому для московского журнала «Журналист» подготовил Давид Юнг [54]. Журналисты торопились, изворачивались и откровенно лгали, их тексты противоречили один другому. Естественно, все сотрудники «Красного Николаева» знали, что Малиновский не был селькором, что в основе этой истории лежит политическая провокация. И что невиновные люди вполне могут погибнуть — в частности, вследствие газетных публикаций. По-видимому, эти знания не были недоступными и их одесским и московским коллегам: Багрицкому, Кольцову, Флиту и многим другим, разрабатывавшим эту тему.

Статей о Дымовке Бельский, в отличие от других сотрудников газеты, не писал. Очевидно, это было решение прокуратуры: появление такого рода материала за его подписью могло вызвать ненужные вопросы, испортить всю картину.

Однако накануне процесса Бельский работал очень много: с конца июля по конец сентября (с небольшими перерывами) он исполнял редакторские обязанности. Киселев ему полностью доверял — поскольку в канун процесса уехал из города на столь долгий строк.

Заместителю редактора пришлось работать за двоих. Он по-прежнему писал на городские и сельские темы, рисовал карикатуры, работал с селькорами, вел вкладку «Селянин Николаевщины» — и при этом еще и сочинял статьи о международном положении и обзоры эмигрантской прессы, редактировал газету и журнал «Бурав».

Кроме того, воспользовавшись отсутствием редактора, с Бельским попытался свести счеты Николаевский окружком. 1 сентября бюро окружкома вынесло ему выговор — за то, что он опубликовал в газете партийный циркуляр, разосланный с грифом «строго секретно». Исполняющий обязанности редактора оказался виноват и в том, что опубликовал статью «по вопросу о дизелях» некоего «тов. Степанова», члена бюро окружкома.

Разъяснения Бельского — о том, что циркуляр «им был получен без заголовка», а статью он «прочел бегло», «поскольку в день получения ее он был страшно занят» и считал, что она согласована «с соответствующими органами», — приняты во внимание не были [55]. Тяжелая работа и ссора с окружкомом явно не оставили Бельскому времени на рефлексию.

* * *

Судебный процесс над «убийцами селькора» прошел в Николаеве с 7 по 24 октября. Вел процесс председатель Одесского губсуда С.Я. Гельферих, «при секретаре Роговом». Членами суда были «рабочий завода Марти-Бадина тов. Донченко и представитель от Красной армии» [56]. Идин участвовал в судебных заседаниях в качестве государственного обвинителя. Главным свидетелем обвинения оказался дымовский крестьянин Сергей Добровольский, утверждавший, что он — двоюродный брат и друг убитого и тоже является селькором «Красного Николаева». По версии следствия, именно с Добровольским Малиновский делился планами своей дальнейшей деятельности по разоблачению «кулаков». Впоследствии же выяснилось, что следователи поручили Добровольскому «подобрать и выставить в суде свидетелей для дачи нужных его организаторам показаний» [57].

Процесс был открытым: на нем присутствовали представители центральных, республиканских и региональных газет, жители Николаева и окрестных сел, специально приехавшие в Николаев московские знаменитости, в том числе Демьян Бедный, и даже случайно заехавшие в город английские моряки. Под судебные заседания отдали местный кинотеатр — зал 1-го Госкино.

Суд сопровождался вторым этапом газетной кампании: журналисты работали прежде всего в жанре судебной хроники. Много было и аналитических статей, посвященных отдельным фигурантам дела. Этап этот отличался от первого, июльского, повышенной нервозностью и агрессивностью. Политическая ситуация от июля к октябрю коренным образом изменилась: в игру вступили силы, которым не было никакого дела до братьев Малиновских, Идина и «Красного Николаева».

За власть над страной и партией со Сталиным, Зиновьевым и Каменевым боролся наркомвоенмор Лев Троцкий. Как показало время, мишенью для Троцкого были не убийцы селькора — истинные или мнимые. Наркомвоенмор хотел разобраться с одесскими и николаевскими властями — партийными и советскими. В партийных дискуссиях 1920-х годов одесские и николаевские коммунисты неизменно выступали на стороне его врагов.

Дымовка Троцкому понадобилась прежде всего как иллюстрация тезиса о «гнилости» советского аппарата Одесской губернии — в связи с неправильной партийной политикой Сталина.

Дымовскую тему стал разрабатывать Лев Сосновский, бывший редактор газет «Гудок» и «Беднота», сильный партийный публицист. 4 октября «Правда» опубликовала первую его дымовскую статью — «Руки прочь от рабочей печати»» [58]. А уже 6 октября «Красный Николаев» сообщал: «Вчера из Москвы приехал для участия в процессе Малиновского в качестве общественного обвинителя сотрудник “Правды” Л.С. Сосновский» [59].

Из Николаева, «по телеграфу», Сосновский прислал в «Правду» целую серию статей: «Убита ли правда?», «Горе рыцарям обреза», «Убийца и жертва», «Незримые пули» и т.п. [60]. По итогам процесса Сосновский написал книгу «Дымовка»; тут же, «с колес», она была выпущена в свет издательством «Правда» [61].

В отличие от многих советских литераторов 1920-х годов, колебавшихся в своих политических пристрастиях, Сосновский был идейным троцкистом, верным соратником Троцкого, активным участником «левой оппозиции». К 1924 году он уже не был журналистом даже в советском понимании этого слова. Сосновский был серьезным политиком, лишь использовавшим в политической борьбе журналистские приемы.

Естественно, что и судья Гельферих, и прокурор Идин тут же приняли сторону Сосновского, а значит — и Троцкого. Через личное общение с ними, через статьи в «Правде» и собственные выступления на процессе Сосновский дирижировал николаевским судом. Его появление в Николаеве обозначало крах всех предварительных договоренностей относительно хода процесса.

Так, процесс оказался направленным против ведомства «железного Феликса»: как известно, Дзержинский поддержал Сталина в его борьбе с Троцким. «Гнилость» советского аппарата — в связи с дымовским делом — планировалось проиллюстрировать, в частности, на примере одесского губотдела ОГПУ.

В ходе судебных заседаний было раскрыто имя информатора «органов» в Дымовке. Им оказался один из подсудимых, руководитель дымовских комсомольцев, 17-летний Константин Попандопуло — сын впоследствии расстрелянного уполномоченного партийной ячейки по поселку № 1 [62].

Журналисты, освещавшие процесс, всячески изощрялись в придумывании для Попандопуло обидных кличек: его презрительно называли «Коськой», «наследным принцем дымовским» и просто «гаденышем» [63]. Этих кличек Попандопуло удостоился за то, что сообщал ОГПУ негативные сведения о Малиновском. На суде составленная по его донесениям информационная сводка была оглашена.

Прозвучавшие в зале суда данные свидетельствовали: Попандопуло установил, что Малиновский «вел агитацию» «против вступления в ряды Красной армии», в годы Гражданской войны «служил в бандах Григорьева и Петлюры, грабил крестьян с деникинцами», «в 1921 году примазался в партию, оттуда исключен, но носит с собой старый партийный билет». «Необходимо положить его выходкам конец», — резюмировал информатор.

Суд квалифицировал эти донесения как «гнусную ложь» — однако при пересмотре дела в 1969 году представленные в ОГПУ данные полностью подтвердились.

Судебные хроники сохранили драматические моменты допроса Константина Попандопуло 12 октября 1924 года. От него требовали назвать фамилии тех, кто сообщал ему «ложные сведения». Однако «гаденыш» был тверд — и фамилии не назвал, приняв составление донесений на себя. Комсомолец дерзил судье, прокурору и Сосновскому, отказывался отвечать на вопросы [64].

Сосновский — и в выступлениях, и в статьях — много раз останавливался на личности информатора ОГПУ, на его осведомительской работе. Он утверждал: «Если бы не судебный процесс, этот юноша мог бы далеко пойти. С наглой усмешечкой, прищуренными глазами смотрел он в глаза судьям»; «еще Ленин сказал, что каждый коммунист должен быть чекистом. Нужно сохранять этот высший орган, оберегающий права пролетариата и его завоевания. И сохранять так, чтобы ни одно пятно не оказалось на ГПУ. Что же сделали Попандопуло и его компания?.. Во что они хотели обратить этот орган, являющийся совестью пролетариата? Они хотели превратить его в грязь» [65].

В связи с историей Константина Попандопуло Сосновский обрушил на ОГПУ потоки гнева. В его статьях деятельность одесских чекистов оказалась на руку «убийцам селькора», а «информационная сводка ГПУ» «превратилась в обрез, в оружие морально-политического убийства» [66].

* * *

Прошлая служба в ЧК и связи в губотделе ОГПУ перестали, таким образом, быть для Бельского защитой. Версию о том, что Малиновского убили «за козу», на суде никто и не вспомнил. В центре внимания оказалась статья «Бравый предКНС» — и, соответственно, опровержение к ней.

9 октября, во время допроса Тулюпы, опровержение было зачитано [67]. Однако подлинная катастрофа едва не произошла три дня спустя, 12 октября, тогда же, когда в суде допрашивали Попандопуло. Один из подсудимых, Талпа, сменивший Тулюпу на посту председателя КНС, заявил, что не знает, откуда газета взяла материал для опровержения. Талпа лгал: под документами, полученными редакцией, стояла, в частности, его подпись. Прокурор Идин тут же потребовал от газеты объяснений.

Большинство присутствовавших на суде журналистов описали этот момент как «исключительный», «тяжелый», самый напряженный во всем процессе. Уверенности в том, что эти документы, не затребованные предварительным следствием, сохранились, ни у кого не было. Если бы протоколы заседаний сельсовета и КНС не нашлись, опровержение было бы объявлено личным измышлением Бельского. А значит, последовал бы его немедленный арест.

Очевидно, на то, что бумаги пропали, рассчитывал Сосновский — «с болью», по его собственным словам, наблюдавший за происходившим в зале. На скамье подсудимых оказывался уже не 17-летний мальчишка-информатор, а взрослый человек, бывший уполномоченный по борьбе с контрреволюцией, заместитель редактора газеты, партийный журналист, не скрывавший своего чекистского прошлого. Происходящее легко можно было бы представить как «смычку» одесского ОГПУ и николаевской редакции с дымовскими кулаками.

Но «Красный Николаев» предоставил необходимые бумаги и разоблачил Талпу. «Все эти документы производят впечатление разорвавшейся бомбы. Исключительно благодаря действиям редакции документы эти были извлечены из архивов и как весьма существенные материалы переданы суду», — констатирует хроника николаевской газеты.

О том, как конкретно состоялась передача бумаг, повествуют одесские «Известия»: «В это время в зал суда входят сотрудники селянского отдела “Красного Николаева” т.т. Бельский и Юнг. С раннего утра копаясь в архивах рукописей селькоров, они обнаружили и доставили в суд протоколы заседаний» [68].

Однако Бельский не мог просто так передать бумаги суду; очевидно, он был допрошен в связи с обстоятельствами их появления в редакции. Молчание хроник по поводу его допроса вполне объяснимо: журналисты сочувствовали коллеге и хорошо понимали, что жертвой подобных обстоятельств мог оказаться каждый из них. Таким образом, у заместителя редактора был шанс сказать на суде правду. Шансом этим Бельский очевидным образом не воспользовался. Впрочем, правда все равно не изменила бы ход процесса — а только бы вовлекла в его орбиту новых фигурантов.

За публикацию опровержения публичное покаяние принес Киселев. Он заявил: «Товарищи судьи!.. На войне как на войне. На войне тех, кто пробирается во вражеский штаб и, пользуясь доверием к нему, пытается направить его по ложному пути, считают шпионами и беспощадно расстреливают. Классовая война — еще более жестокая война. На селе идет классовая война» [69].

Разгромить одесский губотдел ОГПУ, а заодно и редакцию «Красного Николаева» Сосновскому не удалось, у него для этого не хватило данных. Однако он все равно гневно осудил николаевских журналистов: «Кроме пули из обреза Малиновский получил отравленную пулю со страниц любимой им газеты»; «Григорий так и погиб с тягостным впечатлением от незаслуженного удара со стороны редакции, поместившей наглое, лживое опровержение шайки преступников». Вслед за ним об опровержении, которое, «к стыду» всей красной печати, появилось на страницах «Красного Николаева», написали многие советские газеты [70].

* * *

Кульминацией процесса стала публикация 19 октября в «Правде» статьи Троцкого, посвященной дымовскому делу. Статья называлась «Каленым утюгом».

Время публикации этой статьи было выбрано неслучайно: в это же время из печати вышел третий том собрания сочинений Троцкого, которому была предпослана знаменитая работа «Уроки Октября». В «Уроках Октября» он напомнил читателям о свой роли в Октябрьской революции. И выступил против Зиновьева и Каменева, которые «чудовищно» недооценили «силы революции» накануне ее свершения и разгласили дату ее начала в открытой печати. С помощью «Уроков Октября» Троцкий пытался вернуть себе партийное лидерство, морально уничтожить своих врагов.

Те же самые попытки наблюдаем и в статье «Каленым утюгом». Основная идея статьи в том, что «революционная диктатура» по-прежнему «в кольце врагов», внешних и внутренних. Победить врагов можно, только отказавшись от неверного курса, который взяла партия. А для этого следует «всеми силами и средствами обеспечить свободу критики и обличения всего того, что мешает диктатуре трудящихся, подрывает эту диктатуру, искажает ее и компрометирует в глазах той или другой части рабочих и крестьян».

Виновными же непосредственно в гибели селькора объявлялись, во-первых, «чиновник», который «не любит, когда его беспокоят», а во-вторых — «кулак», «который хочет, чтобы ему не мешали грабить». Иными словами, Малиновского погубил сросшийся с кулаками советский просталинский аппарат. Убийство селькора, по Троцкому, — это покушение на «свободу» советской печати [71].

Согласно судебным хроникам, 20 октября Сосновский принес эту статью на судебное заседание — объяснив, что получил ее «по радио». По его ходатайству заседание было прервано. «При абсолютном внимании и полной тишине зала» Сосновский зачитал статью. Она «произвела глубокое впечатление на всех собравшихся» — и была приобщена к делу [72]. Приговор огласили через три дня после чтения статьи.

* * *

Но николаевские журналисты вовсе не были негодяями, хладнокровно наблюдавшими за тем, как на их глазах гибнут невиновные люди.

Яков Городской, например, побывав в Москве в канун процесса, написал и опубликовал в «Бураве» стихотворение «Боль московская»:

Чем больше пью — тем опьяненье ближе.
И вот уж нет меня, я в тех давно,
Кто жадно пьет такое же вино,
В чьих душах новых день вчерашний выжжен… 

Москва-река! Ты — тишина сплошная,
Москва-река, ручной родимый зверь,
Ну разве ты не с нами и теперь?
Ну разве ты не выкрикнешь: «грешна я»? [73]

Бельский же после окончания процесса предпринял отчаянную попытку вмешаться в ход событий.

С начала дымовской кампании он — судя по содержанию «Красного Николаева» — не выезжал из города. Покинуть Николаев Бельский не имел возможности: следствие в любой момент могло заинтересоваться его личностью, отъезд же легко мог быть интерпретирован как бегство от ответственности. В суд, как уже говорилось выше, Бельский был в итоге вызван: ему пришлось давать показания.

Первая поездка Бельского за пределы города состоялась лишь в начале декабря 1924 года. У поездки был благовидный предлог: заместитель редактора поехал в Москву, на Всесоюзный съезд селькоров. Съезд открылся 5 декабря и продолжался неделю. Вернувшись, Бельский сделал об этом съезде доклад на открытии николаевских курсов газетоведения; сообщение о докладе «Красный Николаев» опубликовал 28 декабря [74].

Трудно сказать, с кем он встречался в Москве. Однако интерес к его персоне в столице был явно повышенным. Фамилия Бельского как автора карикатуры к статье «Ряженый дурень» была у всех на слуху, многие знали о том, что именно он был и автором опровержения. Обстоятельства же дела были таковы, что нетрудно предположить его встречу с самим Дзержинским или с кем-то из его ближайшего окружения.

В Москве работал близкий к Дзержинскому Дейч, ушедший в 1923 году из ЧК на должность руководителя Камвольного треста. Став в 1924 году председателем Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ) СССР, Дзержинский пользовался консультациями Дейча. Трудно предположить, что судьба ОГЧК была ее бывшему председателю безразлична и что с Бельским он в конце 1924 года не общался.

Кроме того, с Дзержинским Бельский был знаком и лично. Как известно, председатель ВЧК приезжал в Одессу дважды, в 1920 и 1921 годах.

Судя по событиям, последовавшим вскоре, за время пребывания Бельского в Москве была разработана операция, которая, в случае успеха, позволила бы чекистам нейтрализовать «разоблачения» Сосновского. При этом николаевские журналисты смогли бы помочь невиновным людям, приговоренным к расстрелу и тюремному заключению.

Правда, операция эта — в контексте политической борьбы «в верхах» — лично для Бельского была крайне опасной. Троцкий не отказался от борьбы с «триумвиратом» и лично со Сталиным. Страшным и личным врагом заместителя редактора «Красного Николаева» становился Сосновский. Очевидно, именно поэтому — с помощью Николаевского окружкома — была подготовлена и своеобразная «операция прикрытия».

Вернувшись с совещания селькоров, Бельский включился в газетную работу. В конце декабря 1924 — начале января 1925 года он был весьма активен: выступал с докладами и лекциями, рисовал карикатуры, писал статьи. И готовил новый, новогодний номер журнала «Бурав». В этом номере было помещено, в частности, стихотворение «Как он рождался», посвященное «родителям» «Бурава» и подписанное красивым псевдонимом Дон-Алекс-Де-Мазутандо (под которым скрывался николаевский поэт Алексей Мазутный):

Час рожденья наступает…
Тишь кругом… И лишь порой
Ясно слышно, как «рожают»
Бельский, Юнг и Городской.
…Утро. Все за делом снова,
От вчерашнего устав.
Ночь… Двенадцать… Все готово…
С новым годом, друг «Бурав» [75].

Между тем в документах бюро Николаевского окружкома сохранился протокол заседания от 22 декабря 1924 года. В пункте «Разное» слушался вопрос «об отзыве тов. Бельского». Было принято решение «откомандировать т. Бельского в распоряжение ЦК по его личной просьбе и согласно запросу ЦК». Иными словами, окружком наконец отпустил Бельского из «Красного Николаева».

А 29 декабря бюро утвердило Бельскому характеристику:

«Тов. Бельский Я.М. работал в Николаевской организации с июня м[еся]ца 1922 года по январь 1925 года… С работой справлялся вполне. Проявил инициативу, обладает способностями администратора и организатора. Как партиец выдержан, политически развит и имеет марксистскую подготовку. В товарищеской среде уживчив, не склочлив. В организации партийной и среди беспартийных рабочих-печатников пользовался авторитетом».

В характеристике утверждалось, что заместитель редактора николаевской газеты «может быть использован на более крупной работе» [76].

Документы свидетельствуют: даже коллеги-журналисты, по-видимому, не знали, что сразу после выхода новогоднего «Бурава» с рассказом «Почтовым в Москву» Бельский покинет город. Ждать итогов своего демарша ему предстояло уже на новом месте работы.

 

«Почтовым в Москву»

Политическая кампания, связанная с «убийством селькора», имела и литературную составляющую. О Дымовке рассуждали как о непросвещенном, темном селе, царстве самогона, дикости и произвола. Рассуждения эти базировались на еще одной резолюции XIII съезда, «О культурной работе в деревне»: «Культурный уровень деревни очень низок», «обычная агитация и пропаганда не задевают ее в силу того, что газета, книжка не попадают в деревню, не ориентируются на деревню и крестьянам мало понятны», «широкая политико-просветительская работа должна стать на ближайший год важнейшей ударной задачей» [77].

Дымовка «темным селом» в реальности не была. Советские и партийные организации были сильными и пользовались доверием у крестьян. Местный КНС объединял около 600 человек [78]. Многие дымовцы воевали в годы Гражданской войны в Красной армии, состояли в комсомоле и в партии — и, конечно, были грамотными.

Однако те, кто в 1924–1925 годах участвовал в политической кампании, не жалели красок для описания «ужасов» дымовской жизни.

Осмысление «убийства селькора» в терминах борьбы первобытности и цивилизации, деревни и города находим, например, у Владимира Маяковского:

Город растет,
          а в далекой деревне,
В тихой глуши
          медвежья угла
Все еще
          стынет
                    в дикости древней
Старый,
          косматый,
                    звериный уклад.
Дико в деревне,
          и только селькоры,
Жизнь
          подставляя
                    смертельным рискам,
Смело
          долбят
                    непорядков горы
Куцым
          своим
                    карандашным огрызком [79].

Зачастую подобные описания принимали крайние, явно выходящие за пределы пропагандистских установок формы. Так, участвовавший в николаевском процессе в качестве зрителя Демьян Бедный пришел в сопровождении Сосновского на собрание местных «политпросветработников». И поведал им историю о своем детстве, протекшем «в деревне Губовке, у верховьев Ингула».

Согласно опубликованному в «Красном Николаеве» отчету, «“Дымовка”, сидящая сегодня на скамье подсудимых», вызвала у Демьяна «воспоминание о такой же темной и оторванной от внешнего мира Губовке», его родном селе. Поэт поделился сведениями из собственной биографии: «25 лет назад, когда я уезжал в Питер, мне мать, темная и злая женщина, сказала: “чтобы ты туда не доехал, а обратно не вернулся”. Десять лет тому назад я случайно узнал, что мать, сошедшись с двумя какими-то парнями, вместе с ними задушила отца и бросила его в отхожее место… Товарищи, теперь, через 25 лет, я снова приезжаю к устью реки Ингула, попадаю на процесс Малиновского и вижу на скамье подсудимых другую Губовку, известную под названием “Дымовки”». «Далее, — как свидетельствует опубликованный в газете отчет, — тов. Демьян Бедный остановился на вопросах политпросветработы» [80].

По итогам процесса он написал стихотворение «Памяти селькора Григория Малиновского», в котором уже не было автобиографических подробностей. Демьян Бедный надеялся на то, что Темная Дымовка сгинет, умрет. Солнце осветит родные просторы [81].

Дымовский сюжет был положен в основу сотен статей, стихов, рассказов и пьес. По этому сюжету ставились спектакли и снимались кинофильмы, рисовались картины. И почти в каждом произведении о «смерти селькора» обязательным элементом как раз и было противостояние деревенских «темных сил» и «светлых» советских цивилизаторов.

* * *

Рассказ «Почтовым в Москву» резко контрастирует с пропагандистскими текстами о Дымовке.

Сюжет рассказа на первый взгляд не имеет ничего общего с событиями в Николаеве: повествователь едет «почтовым в Москву» и наблюдает нравы обитателей плацкартного вагона. Проводник, «товарищ Храпов», рассказывает ему историю из своей жизни.

Однако история эта, история ареста и допросов в Московском уголовном розыске, сродни дымовской: в ее основе лежит ложное обвинение. Храпов поверил в советскую власть, в частности в НЭП, в «киперацию», за что и поплатился:

«21 год был, не сьчас… Мы это делегатов из Москвы вызвали, да на собрание. Говорят, говорят, ничего не разобрать. Я вышел.

— Мне слово прошу, товарищ председатель, как мнение свое имею высказать.

— Ваше слово, товарищ Храпов.

— Товарищи, мужик — тот одну корову доит, а киперация весь рабочий класс».

Согласно сюжету, за неудачное выступление на собрании Храпова арестовывают, сажают в тюрьму и допрашивают в МУРе, требуя признаться в участии в контрреволюционной организации.

В изложении Храпова допрос выглядит следующим образом:

«— Ладно, ты, говорит, организацию открой, тогда домой пойдешь.

— Никакой, говорю, организации не знаю и не видел, про что говорите.

— Брось, говорит, нешто тебе жить неохота, в гараж тебя сведем и амба.

Вынимает с кармана браунингу, здоровую такую, черную гадюку. Идем, говорит, Храпов, пробил твой последний час. Откроешь?

— Ничего не знаю.

Как начал он мне наливать этой штукой куды полагается».

Однако Храпов остался тверд: участия в «организации» не признал, милицейских побоев не испугался и на провокацию не поддался.

В итоге обвиняемый был отпущен:

«— Эх, брат, два месяца в этом МУРе и отпух задаром. Под пасху только, к самой заутрене, освободили. Выходи, говорят, с вещами, потому на свободу.

— А может, в Бутырки отправляете, товарищ, прямо скажите, или на размен?

— Бери вещи. Взял.

Наверху опять спрашивали: откроешь организацию?

— Никакой такой не знаю, не ведаю.

— Ну, иди, коли так.

— А только, — говорю, — будьте любезны обвинение предъявить, по которому невинно обвинялся.

— Ступай, не рассказывай…

Так вышел я оттеда на рассвете. В глазах слезы, в груди тоска. Вот тебе, брат, киперация. Только теперя понял, что так выступать на собрании нельзя» [82].

Храпов, чья речевая характеристика свидетельствует о крестьянском происхождении, у Бельского — отнюдь не представитель «дикости древней». Напротив, он сильный и смелый человек, не сломавшийся перед лицом милиционеров-«цивилизаторов», которые гноят невиновных в тюрьмах, бьют их, вышибая признание.

Рассказ тем более странен, что написал его вчерашний чекист, прекрасно и сам умевший добиваться показаний от «контрреволюционеров». Чекистский опыт Бельского хорошо виден в тексте: следователь угрожает Храпову «свести» его «в гараж».

Вообще рассказ «Почтовым в Москву» — в контексте только что завершившегося дымовского процесса — выглядел актом суицида.

Но написание его не было актом отчаяния доведенного до истерического состояния журналиста; в этом случае рассказ вряд ли достиг бы печати. Вернее другое: рассказ должен был начать согласованную с ОГПУ контркампанию, кампанию по разоблачению фальсификаторов дымовского дела — и прежде всего Идина и Сосновского. Участие в этой контркампании было для руководителей «Красного Николаева» единственным шансом спасти доброе имя своей газеты.

В тексте причина внезапного освобождения Храпова не называется, но она легко угадывается: версия о его участии в «организации» не была подтверждена в ОГПУ. Именно ОГПУ, а не милиция, несло ответственность за раскрытие контрреволюционных организаций. Таким образом, рассказ пронизан надеждой на то, что «в Москве», в ОГПУ, разберутся и не дадут погибнуть невиновным. Контркампанию нужно было организовывать быстро: в судебных инстанциях шла кассация на приговор по дымовскому делу.

* * *

В Государственном архиве Российской Федерации (ГАРФ) хранится дело под названием «Копия статьи, помещенной в газете “Красный Николаев”, о компрометирующих действиях селькора Малиновского и его жены». В составе этого дела — четыре машинописных листка, представляющих собой письмо в ЦИК СССР некоего Макара Малиновского, дымовского крестьянина, очевидно, родственника «селькора». Автор текста утверждает, что по жанру письмо является статьей. В ЦИК была отправлена копия этой статьи; оригинал, скорее всего, был в редакции «Красного Николаева».

Копия, присланная в ЦИК, не датирована. Ее точная датировка достаточно сложна. С одной стороны, в ней есть указания на газетные публикации о дымовском деле марта 1925 года. С другой — она апеллирует к «комиссии, выделенной по делу Малиновского». Комиссия из Москвы во главе с известным большевиком Николаем Подвойским работала в городе в ноябре — декабре 1924 года, «обследовала» «низовой сельский аппарат», интересовалась мнением и крестьян, и рабочих относительно только что окончившегося процесса.

По-видимому, статья была написана именно в декабре, а три месяца спустя дополнена и исправлена.

Статья представляла собою расширенный вариант информационного сообщения ОГПУ, зачитанного на николаевском суде. В ней сообщалось о том, что Малиновский не был селькором, а был, напротив того, бандитом и контрреволюционером, убивавшим красноармейцев и евреев, что при Деникине он устраивал «кутежи с белыми», а при красных занимался спекуляцией — в частности, купил дом в Николаеве за «девяносто миллионов рублей».

Негативно отзывался автор статьи и о вдове Малиновского Евдокии, про которую газеты сообщали, что она — после смерти мужа — поклялась продолжить его дело и сама стала селькором. В статье говорилось, что Евдокия Малиновская «ведет жизнь» «самую разгульную», пьянствует и открыто живет с Сергеем Добровольским, главным свидетелем на процессе. А на просьбы крестьян «прекратить подобный разгул жизни» отвечает «бранью» и «руганью», запугивает односельчан тюрьмой. Рассказывается в статье и о бандитском прошлом Добровольского, о том, что в Красной армии он, как и Малиновский, не служил, а документы о его службе — поддельные.

Судебный процесс над «убийцами селькора» в тексте оценивается крайне негативно. На нем, согласно статье, «не были опрошены часть свидетелей, которые могли бы выявить подлинное лицо Малиновского».

«Правильность» статьи подтверждалась подписями восьми рабочих завода Марти, из них четверо были членами партии. От себя рабочие просили «дать соответствующий ход делу, дабы не создавать разногласий и нежелательных эксцессов, дискредитирующих наш правительственный и центральный орган».

Даже беглого взгляда на этот текст достаточно, чтобы понять: его писал не крестьянин. В статье, в частности, подробно рассказывается о судьбе купленного Малиновским дома в Николаеве: называются имена владельцев дома, суммы, за которые дом перепродавался, — пока, наконец, не перешел во владение «селькора». Кроме того, в статье приводятся результаты обыска, проведенного ЧК в 1920 году у Добровольского. В списке вещей, отобранных при обыске, значатся «шинеля (так в тексте. — О.К., Д.Ф.), белье, ботинки, медикаменты, хирургические инструменты и винтовка русского образца», а также чистые бланки советских документов «со штампом и печатью, каковые заверялись военруком Махро». При этом указывается и место обнаружения бланков — «за иконами» [83].

Статья стилизована под крестьянское письмо: нарочито исковерканные фразы соседствуют в ней со вполне правильными литературными оборотами. Кроме того, дымовский крестьянин сам по себе вряд ли мог заручиться поддержкой восьми николаевских рабочих.

Текст этот явно написан при участии Бельского: без его связей в ОГПУ собрать и обобщить такое количество оперативных данных было нереально. Вполне возможно, что именно он, судя по публикациям в «Бураве» и «Красном Николаеве», неплохо владевший техникой имитации простонародной речи, был непосредственным автором статьи. В случае попадания на газетные страницы она могла бы стать поворотным моментом в дымовском деле. И рассказ «Почтовым в Москву» призван был, таким образом, подготовить почву для ее публикации.

Однако вопреки заглавию хранящегося в ГАРФе дела разоблачение «селькора» на страницах газеты так и не было опубликовано. «Бурав» № 12 с рассказом «Почтовым в Москву» вышел из печати 4 января 1925 года [84]. Именно в этот день карикатура Бельского в последний раз появилась в «Красном Николаеве». Спустя несколько дней его рисунками уже наполняются страницы харьковской газеты «Пролетарий».

* * *

Ситуация вокруг Дымовки была крайне сложной и запутанной.

Уезжая после процесса из Николаева, Сосновский проигнорировал приглашение секретаря губкома Федора Корнюшина приехать в Одессу и обсудить итоги процесса. Появившись в Харькове, ставленник Троцкого дал интервью корреспонденту РАТАУ, в котором высказался в адрес партийных властей в следующих выражениях: «Крестьянская масса оказалась гораздо сознательнее верхушки аппарата советской власти на селе… Процесс выявил исключительную преданность Малиновского делу возрождения деревни, а также гнилость сельского аппарата».

Естественно, что после этого Одесский губком и Николаевский окружком открыто выступили против Сосновского. А в его лице — и против наркомвоенмора. Бюро окружкома приняло постановление о том, что оно «категорически отвергает линию наступления на низовой советский аппарат, какую взял т. Сосновский».

Бюро губкома подтвердило это постановление, сообщив в ЦК: «Мы настаиваем, чтобы к такому серьезному вопросу, каким является состояние низового советского аппарата на селе, не было бы подхода с легкой руки, и просим ЦК не делать обобщения о низовом аппарате со слов т. Сосновского». Губком просил ЦК запретить печатать книгу Сосновского «Дымовка».

Троцкистский журнал «Рабоче-крестьянский корреспондент» сообщал: «Николаевский окружком проявил особенное недовольство постановкой следствия и процесса, а Одесский губком обвинил т. Л. Сосновского в том, что он допустил политически невыдержанное (почти что “контрреволюционное”) противопоставление советского аппарата в деревне — крестьянству, дескать, т. Сосновский содействовал подрыву авторитета этого аппарата».

Разбирательство взаимных претензий Сосновского и местных партийцев породило огромное количество разнообразных документов [85].

Против Сосновского выступил и Эммануил Квиринг, партийный руководитель Украины. Он заявил, что «некоторые товарищи, как, например, Сосновский, впадают в журналистский пафос и в порыве бичевания склонны посадить на скамью подсудимых весь советский и партийный аппарат» [86].

Однако в начале января 1925 года стало ясно, что победить Сосновского украинским партийцам не удастся. Комиссия Подвойского в целом подтвердила претензии спецкора «Правды». Троцкий и Сталин договорились. Пересмотра Дымовского дела — даже в части отказа от «бичевания» советского аппарата на местах — не произошло.

26 января Троцкий ушел с поста наркомвоенмора, и Сталин решил на время остановить антитроцкистскую кампанию. Для окончательной победы над врагом у «триумвирата» пока не было сил: Троцкий, соратник Ленина, был уважаем и любим многими членами партии.

В день отставки Троцкого Сталин выступил на заседании Оргбюро ЦК РКП(б) с речью «О Дымовке». В речи он взял под защиту Сосновского и указал украинским партийным властям на их место: «Говорят, что Сосновский перегнул палку. Но в таких случаях, когда есть общий уклон в сторону официальности, между тем как язвы все-таки кроются где-то там и портят всю работу, в таких случаях перегнуть палку следует. Обязательно следует. Это неизбежно». «Дело не в том, что селькор убит, тем более — не в том, чтобы секретаря окружного комитета или губкома не обидеть, а в том, чтобы поставить на рельсы дело улучшения нашей строительной социалистической работы в деревне», — констатировал Сталин [87].

30 января ЦК и ЦКК РКП(б) приняли совместное постановление «О событиях в Дымовке в связи с убийством селькора Григория Малиновского».

Постановление, в частности, гласило: «Констатировать… что даже несмотря на сообщения коммуниста селькора Григория Малиновского о неблагополучии в Дымовке, Николаевский окружком, который не мог не знать о разоблачениях тов. Малиновского в печати, не принял необходимых мер к раскрытию деятельности указанной преступной шайки… не обратил на сообщенные т. Малиновским факты должного внимания, не проверил их… Признать, что Николаевский окружком, а также Одесский губком не оценили своевременно и в должной мере политического смысла убийства селькора Малиновского…

ЦК и ЦКК считают нужным отметить большую заслугу тов. Сосновского в том, что он своими выступлениями в печати в связи с убийством селькора Малиновского поднял интерес широких кругов рабочих и крестьян к процессу, к выявлению его политического смысла и к вопросу о состоянии низового советского аппарата в деревне».

Из текста постановления явствует, что Бельский не зря предпочел, опубликовав рассказ «Почтовым в Москву», уехать из Николаева. В тексте содержался пассаж, задевавший его лично. Николаевский окружком оказывался виновным и в том, что «не помешал печатанию ложных опровержений, исходивших от разложившихся, преступных элементов из дымовских организаций (выделено нами. — О.К., Д.Ф.)» [88].

3 февраля осужденные дымовские крестьяне были расстреляны [89].

Судьбы крестьян руководство ОГПУ не интересовали. Однако наивно было бы полагать, что Дзержинский, по ведомству которого Троцкий нанес сильный удар, откажется от борьбы. 15 февраля, через неделю после публикации постановления ЦК и ЦКК, чекистский руководитель написал письмо в Политбюро, в котором в ультимативной форме потребовал прекратить пропагандистскую истерию вокруг дымовского дела. «Печатание в газетах статей, заметок, сообщений об убийстве селькоров, а также отчетов о судебных по ним процессах считаю вредным… Метод обличения в печати без достаточной и необходимой организационной подготовки — это не реальный метод борьбы», — заявил он. И добавил, что селькоры должны быть «персонально проверены», а сведения, которые они предоставляют, «всесторонне разработаны» [90].

Дзержинский был в курсе истинного положения дел, знал, что «селькорство» не проверенного «персонально» Малиновского более чем сомнительно. Более того, между строк этого письма явственно читалась угроза разоблачения организаторов фальсификации. Новый, мартовский вариант статьи «о компрометирующих действиях селькора Малиновского», отосланный в ЦИК СССР, был, очевидно, призван подтвердить правоту Дзержинского, дать ему возможность подкрепить свое письмо в Политбюро реальными сообщениями «с мест».

Дзержинский в итоге добился своего: последствия нападения Сосновского на ОГПУ были сведены к минимуму. Дымовская тема стремительно ушла со страниц печатных изданий: по-видимому, об «убийстве селькора» просто запретили упоминать. Не будет большой натяжкой предположение, что существовал и негласный приказ уничтожить подшивки «Красного Николаева» и «Бурава» за 1924 год. Комплекта номеров газеты и журнала за этот период нет ни в одном из открытых газетных хранилищ Москвы, Санкт-Петербурга, Киева, Одессы и Николаева.

* * *

14 марта из «Красного Николаева» уволился Михаил Киселев; временно исполняющим редакторскую должность стал Яков Городской.

По-видимому, Городской сделал попытку опубликовать обновленный текст о Малиновском, но был остановлен местным агитпропом. Руководил николаевским агитпропом некто И. Лисин, в прошлом — партийный функционер завода Марти, отвечавший, в частности, за работу заводской стенгазеты «За новый быт».

29 марта Лисин выступил с докладом на II съезде николаевских селькоров, приуроченном к годовщине смерти Малиновского; доклад назывался «Задачи советской печати». Действия сотрудников «Красного Николаева» вызывали у автора доклада негодование: «Кто участвует в рабочей печати, тот должен знать, какая линия в ней проводится. Иначе в фактах можно запутаться, не тонко зная условия, в которых проводится линия» [91].

Через два дня после выступления, 1 апреля, Лисин стал редактором газеты, а Городской вскоре ушел из нее. Таким образом, «Красный Николаев» Киселева, Бельского и Городского перестал существовать.

Газета после прихода Лисина начала финансироваться партийными органами. Главным отделом в ней стал отдел «Партийная жизнь» — и ее страницы заполнила та самая «официальщина», от которой отказалась прошлая редакция. Читатели быстро потеряли интерес и к «Красному Николаеву», и к «Бураву», который снова стал издаваться при газете. И если газета, жившая теперь на партийные деньги, продолжала выходить, то журнал, растеряв читателей, закрылся очень скоро.

Административные «уроки» из произошедших событий власти делали еще много месяцев: на Украине в 1925 году прошла чистка партийных и советских органов. Эммануила Квиринга сменил Лазарь Каганович. Были переизбраны Одесский губком и Николаевский окружком, ушел с должности секретаря губкома Федор Корнюшин. Лишился поста и окружной прокурор Борис Идин. В николаевской прокуратуре был выведен режим «прямого управления»: она была выведена из подчинения Одесской губернской прокуратуры и стала напрямую подчиняться прокурору УССР [92]. Множество других чиновников разных рангов тоже потеряли свои посты.

У Сосновского же осталось в Николаеве и Одессе много сторонников. Более того, апелляция к корреспонденту «Правды» стала удобным способом давления на местные власти. Секретарь Николаевского окружкома Александр Березин — один из немногих сохранивших свои посты партийных функционеров — долго еще боролся с последствиями «разоблачений» Сосновского. В марте 1925 года Березин сообщал в ЦК ВКП(б), что «в последнее время в Николаеве складывается новый институт, “соскоры” (Сосновского корреспонденты), — их так называют. В окружкоме, исполкоме получаем ряд анонимок, в них предъявляются различные требования, пишутся доносы на работников и т.д., причем обыкновенно заканчивается угрозой написать Сосновскому, если не будет сделано так, как мыслит себе анонимный автор» [93].

 

Примечания

1. Светлов Ал. Дымовская машинка // Изв. (Москва). 1924. 17 окт. № 238 (2273). С. 5.

2. Я.Б. [Бельский Я.М.] Гриша Магри. Некролог // Коммунист. Харьков, 1927. № 277 (2362). 4 дек. С. 4.

3. Он же. «Гляди — в казарме пол дырявый!..» // Красный Николаев. 1923. 24 янв. № 615. С. 3; Багрицкий Э.Г. В награду бойцам // Там же. 26 авг. № 788. С. 2.

4. Личное дело коммуниста Бельского Я.М., 1923–1924 гг.

5. Путь нашей газеты // Красный Николаев. 1924. 10 мая. № 1000. С. 3; Клык [Бельский Я.М.]. Тысячный у порога // Там же. C. 3. О принадлежности Бельскому этого псевдонима см. ниже.

6. Путь нашей газеты. C. 3.

7. От славного Алеши Селивановского // Там же. С. 8.

8. Учетная карточка Гуса М.С. (партбилет № 09372715, образца 1973 г.) // РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 108. Учетно-партийные документы Гуса М.С. Пагинация в данном деле отсутствует.

9. Бельский Я.М. Два старичка // Красный Николаев. 1924. 10 мая. № 1000. С. 3.

10. Городской Я.З. Русь татарская // Городской Я.З. Косматая Россия. Николаев, 1923. С. 22; Он же. К моему портрету // Городской Я.З. О самом простом. 2-я кн. стихов. Николаев: Изд. группы «Октябрь», 1925. С. 24.

11. «Суд над язвами старого мира…» // Красный Николаев. 1923. 21 июня. № 759. С. 4.

12. Протоколы коллегии и комиссии шефства над фабзавучем, доклады, резолюции, отчеты, планы работы и переписка Агитпропотдела Николаевского окружкома КП(б)У // ГАОО. Ф. 3. Оп. 1. Д. П-806. Л. 154; Клык [Бельский Я.М.]. Тысячный у порога. С. 3.

13. Бельский Я.М. Багрицкий в Николаеве // Пионер. 1935. № 10. С. 14–17.

14. См.: Эдуард Багрицкий. Характерологические материалы // Спивак М.Л. Мозг отправьте по адресу… С. 464–582; Городской Я.З. Встреча с Эдуардом // Городской Я.З. Заметки о литературе. Киев: Радянський письменник, 1941. С. 101; Бунцельман А.Я. Из воспоминаний об Э. Багрицком // РГАЛИ. Ф. 1399. Оп. 2. Д. 21. Л. 43–63; Федулов К.М. Обаятельный Эдуард // Там же. Д. 27. Л. 16–32. Мемуары Федулова в данной работе приводятся без учета редакторской правки явно позднейшего происхождения, местами искажающей смысл текста; Божаткин М.И. Указ. соч. С. 90; Бельский Я.М. Эдуард в Николаеве. С. 257; Багрицкая Л.Г. Письмо Шульцу О.А. от 27 июля 1968 г. // РГАЛИ. Ф. 1399. Оп. 2. Д. 106. Л. 2.

15. Протоколы коллегии и комиссии шефства над фабзавучем… Л. 163; Цит. по: Эдуард Багрицкий. Характерологические материалы. С. 577–578. В этом издании в фамилии редактора «Красного Николаева» допущена опечатка. Ср.: Характерологический очерк об Э.Г. Багрицком // РГАЛИ. Ф. 1399. Оп. 2. Д. 21а. Л. 97; Божаткин М.И. Указ. соч. С. 90; Федулов К.М. Указ. соч. Л. 16–17. В воспоминаниях цитируется стихотворение Э.Г. Багрицкого «Гимн Маяковскому» (1915); Протоколы Бюро Николаевского окружкома КП(б)У // ГАОО. Ф. 3. Оп. 1. Д. П-656. Л. 85; Бунцельман А.Я. Из воспоминаний об Э. Багрицком. Л. 56, 62, 63; Городской Я.З. Встреча с Эдуардом. С. 103–104.

16. Бельский Я.М. Эдуард в Николаеве. С. 260; Городской Я.З. Встреча с Эдуардом. С. 103; Вечер новой поэзии // Красный Николаев. 1923. 22 авг. № 784. С. 4.

17. Бельский Я.М. Эдуард в Николаеве. С. 263, 264; Багрицкая Л.Г. Письмо Федулову К.М. от 29 декабря 1968 г. // РГАЛИ. Ф. 1399. Оп. 2. Д. 103. Л. 3 об.; Цит. по: Эдуард Багрицкий. Характерологические материалы. С. 578.

18. Багрицкий Э.Г. Огонь // Красный Николаев. 1924. № 824. 7 окт. С. 2. Ср.: Мельник М.А. Эдуард Багрицкий в Николаеве // Державний архів Миколаївської області. URL: http://mk.archives.gov.ua/pubonsite/104pubbagritskiy.html; Протоколы Бюро Николаевского окружкома КП(б)У. Л. 161.

19. Бельский Я.М. Тиражная медицина; Березин А. Наша газета // Там же. 1925. 10 янв. № 1203. С. 1; Бельский Я.М. Можно ли? // Там же. 27 февр. № 942. С. 5.

20. Декларация литературно-творческой группы «Октябрь» // Там же. 1924. 1 авг. № 1069. С. 5.

21. Бунцельман А.Я. Литература и искусство. О литературных спорах // Бурав. 1924. № 1. С. 13.

22. См.: Муратова К.Д. Периодика по литературе и искусству за годы революции. 1917–1932 / Под ред. С.Д. Балухатого. М.: АН СССР, 1933. № 74. С. 44.

23. См., например: Бельский Я.М. Рождественское без елки // Красный Николаев. 1923. 19 июля. № 890. С. 3; Он же. Он невиновен // Там же. 1924. 17 февр. № 934. С. 5; Он же. Как нужно и как нельзя // Там же. 1924. 19 июля. № 1058. С. 3; Он же. Перекаты. Отрывок из повести // Бурав. 1924. № 8. С. 6–7; Он же. Гибель Мартына Ивановича [Отрывок из повести «Перекаты»] // Там же. № 10. С. 2–4; Он же. Почтовым в Москву // Там же. 1925. № 1. Янв. С. 2–3 и др.

24. Бельский Я.М. Тиражная медицина. С. 4; Бухарин Н.И. Коммунистическое воспитание молодежи в условиях Нэп’а. Доклад на V Всероссийском съезде РКСМ // Правда. 1922. 14 окт. № 232. С. 2.

25. Мануильский Д.З. Среди предательства и измены // Коммунист. Харьков, 1921. 7 нояб. № 251. С. 1.

26. Платон Ногин [Бельский Я.М.]. В пламени борьбы // Красный Николаев. 1924. 2 февр. № 920. С. 3; 9 февр. № 926. С. 3; Герасимова С.Н. Указ. соч. О деятельности М.Е. Кольцова в Киеве см.: Фрадкин В.А. Дело Кольцова. М.: Вагриус, 2002. С. 26–30 и др.; Из материалов уголовного дела Аркадия Бухова (1937 год) // Киянская О.И., Фельдман Д.М. Очерки истории русской советской литературы и журналистики 1920–1930-х годов: Портреты и скандалы. С. 374.

27. Платон Ногин [Бельский Я.М.]. Указ. соч. // Там же. 14 марта. № 955. С. 5; 29 марта. № 966. С. 3; Бельский Я.М. Тиражная медицина.

28. Личное дело коммуниста Бельского Я.М., 1923–1924 гг.

29. Бунцельман А.Я. Из воспоминаний об Э. Багрицком. Л. 44–45; О памятнике тов. Ленину // Красный Николаев. 1924. 3 дек. № 1171. С. 6.

30. Шелест П.Е. Да не судимы будете… Дневниковые записи, воспоминания члена Политбюро ЦК КПСС. М.: Оригинал, 1994. С. 443–444.

31. Капустян А.Т. «Дымовское дело»: мнимое и реальное // Вопр. ист. 1990. № 7. С. 186–188.

32. Клык [Бельский Я.М.]. Тысячный у порога.

33. Киселев М.Л. На защиту рабкора // Красный Николаев. 1924. 15 июля. № 1054. С. 3.

34. Убийство селькора «Красного Николаева» // Там же. 16 июля. № 1055. С. 4.

35. На помощь селькору // Изв. Одесса, 1924. 18 июля. № 1336. С. 1.

36. Отклики на убийство селькора Малиновского // Правда. 1924. 19 июля. № 162. С. 4; После убийства селькора Малиновского // Изв. М., 1924. 19 июля. № 163 (2198). С. 2.

37. Багрицкий Э.Г. Слово — в бой // Моряк. Одесса, 1924. 20 июля. № 535. С. 2.

38. Выписки из протоколов Николаевского окружкома КП(б)У, письма и переписка с ЦК РКП(б) и ЦК КП(б)У о «Дымовке» // ГАОО. Ф. 3. Оп. 1. Д. П-2235. Л. 43.

39. Кольцов М.Е. Опять убийство! // Правда. 1924. 22 июля. № 164. С. 1.

40. Д. Маллори [Флит Б.Д.]. Убийство селькора Малиновского // Изв. М., 1924. 26 июля. № 169 (2204). С. 2.

41. Киселев М.Л. Подробности убийства селькора Малиновского // Правда. 1924. 30 июля. № 171. С. 7.

42. Экстренное заседание бюро рабкоров // Изв. Одесса, 1924. 18 июля. № 1336. С. 1.

43. Ряженый дурень // Красный Николаев. 1924. 2 февр. № 920. С. 2.

44. Вечная память передовому бойцу красной печати. Жестокая кара его убийцам. Заседание бюро секции работников печати // Там же. 20 июля. № 1059. С. 1.

45. Выписки из протоколов Николаевского окружкома КП(б)У, письма и переписка с ЦК РКП(б) и ЦК КП(б)У о «Дымовке». Л. 43.

46. Кольцов М.Е. Опять убийство! С. 1.

47. Д. Маллори [Флит Б.Д.]. Указ. соч. С. 2.

48. Резолюции и постановления XIII съезда РКП(б). М.: Красная Новь, 1924. С. 49.

49. М-й. Бравый ПредКНС // Красный Николаев. 1924. 24 февр. № 940. С. 2.

50. Дело об убийстве селькора Малиновского. Третий день процесса. Вечернее заседание 9-го октября // Там же. 11 окт. № 1128. С. 2; Дело об убийстве селькора Малиновского. Пятый день процесса. Утреннее заседание // Там же. 12 окт. № 1129. С. 2.

51. Из зала суда // Известия. Одесса, 1924. 14 окт. № 1460. С. 2.

52. Я. Б-й [Бельский Я.М.]. Личное // Красный Николаев. 1924. 21 марта. № 960. С. 5.

53. Катаев В.П. Как писать опровержения // Желонка. Баку, 1924. Февр. № 2. С. 31. Скорее всего, этот номер «Желонки» вышел в марте: согласно редакционному сообщению, «вследствие траура по В.И. Ленину настоящий номер “Желонки” выходит с опозданием» (Там же).

54. Городской Я.З. Правда пернатая // Красный Николаев. 7 окт. № 1124. С. 1; Ср.: Он же. Но слова не убить! // Там же. 20 июля. № 1059. С. 1; Он же. Братоубийца // Там же. № 1127. 10 окт. С. 2; Юнг Д. Селькор Малиновский // Журналист. 1924. Июль. № 14. С. 37–38.

55. Протоколы заседаний бюро Николаевского окружкома КП(б)У // ГАОО. Ф. 3. Оп. 1. Д. П-981. Л. 59.

56. Сегодняшний процесс // Красный Николаев. 1924. 7 окт. № 1124. С. 1.

57. Капустян А.Т. Указ. соч. С. 187.

58. Сосновский Л.С. Руки прочь от рабочей печати // Правда. 4 окт. 1924. № 226. С. 3.

59. Приезд Л.С. Сосновского // Красный Николаев. 1924. 5 окт. № 1123. С. 5.

60. Сосновский Л.С. Убита ли правда? // Правда. 1924. 8 окт. № 229. С. 3; Он же. Горе рыцарям обреза // Там же. 9 окт. № 230. С. 5; Он же. Убийца и жертва // Там же. 11 окт. № 232. С. 4; Он же. Поучительная история одного обреза, или Правдивый, чувствительный милиционер // Там же. 15 окт. № 235. С. 4; Он же. Незримые пули // Там же. 16 окт. № 236. С. 4; и др.

61. Сосновский Л.С. Дымовка. М.: Изд. газ. «Правда», 1924.

62. Дело об убийстве селькора Малиновского. Четвертый день процесса // Красный Николаев, 1924. 12 окт. № 1129. С. 2.

63. Светлов Ал. Гаденыш // Изв. М., 1924. 21 окт. № 241 (2276). С. 3.

64. Дело об убийстве селькора Малиновского. Четвертый день процесса. С. 2.

65. Дело об убийстве селькора Малиновского. 14-й день процесса. Вечернее заседание 20 октября. Речь Л.С. Сосновского // Там же. 22 окт. № 1137. С. 3; Сосновский Л.С. Дымовка. С. 29.

66. Сосновский Л.C. Обрез // Красный Николаев. 1924. 8 окт. № 1125. С. 1.

67. Дело об убийстве селькора Малиновского. Третий день процесса. Вечернее заседание 9-го сентября // Там же. 11 окт. № 1128. С. 2.

68. Дело об убийстве селькора Малиновского. Шестой день процесса // Там же. 14 окт. № 1130. С. 3; Из зала суда // Изв. Одесса, 1924. 14 окт. № 1460. С. 2.

69. Речь общественного обвинителя М.Л. Киселева // Красный Николаев. 1924. 22 окт. № 1137. С. 4.

70. Сосновский Л.С. Незримые пули // Правда. 1924. 16 окт. № 236. С. 4; Он же. Уроки дымовского процесса // Рабочий корреспондент. 1924. Окт.-нояб. № 10-11. С. 22. Ср.: Курс А. Чему учит процесс убийц Малиновского // Журналист. 1924. Окт. № 15. С. 7; Аграновский А.Д. Дымовщина. Записки журналиста. Харьков: Гос. изд-во Украины, 1925. С. 35–36; и т.п.

71. Троцкий Л.Д. Каленым утюгом // Правда. 1924. 19 окт. № 239. С. 1.

72. Из зала суда // Изв. Одесса, 1924. 21 окт. № 1466; Дело об убийстве селькора Малиновского. Четырнадцатый день процесса // Красный Николаев. 1924. № 1136. 21 окт. С. 3.

73. Городской Я.З. Боль московская // Бурав. 1924. Нояб. № 10. С. 4.

74. Да здравствует рабочая журналистика! // Красный Николаев. 1924. 28 дек. № 1193. С. 3.

75. Дон-Алекс-Де-Мазутандо [Мазутный А.]. Как он рождался // Бурав. 1925. № 12. С. 5.

76. Протоколы заседаний бюро Николаевского окружкома КП(б)У. Л. 177, 282.

77. Резолюции и постановления XIII съезда РКП(б). С. 50–52.

78. Капустян А.Т. Указ. соч. С. 187.

79. Маяковский В.В. Селькор // Красный перец. 1924. Окт. № 24. С. 2.

80. Демьян Бедный в Николаеве // Красный Николаев. 1924. № 1132. 16 окт. С. 3.

81. Демьян Бедный. Памяти селькора Григория Малиновского // Правда. 1924. № 270. 27 нояб. С. 1.

82. Бельский Я.М. Почтовым в Москву // Бурав. 1925. № 12. С. 3.

83. Копия статьи, помещенной в газете «Красный Николаев», о компрометирующих действиях селькора Малиновского и его жены // Гос. арх. Рос. Федерации (ГАРФ). Ф. Р 3316. Оп. 64. Д. 65. Л. 1–4.

84. См. анонс выхода 12-го номера «Бурава» (Красный Николаев. 1924. 28 дек. № 1193. С. 4).

85. Одесский губком КП(б)У. Письма в ЦК РКП(Б), ЦК КП(б)У и переписка о процессе по поводу убийства селькора Малиновского // ГАОО. Ф. 3. Оп. 1. Д. П-1282. Л. 13; Выписки из протоколов Николаевского окружкома КП(б)У, письма и переписка с ЦК РКП(б) и ЦК КП(б)У о «Дымовке». Л. 49, 61, 63; По поводу дымовского дела // Рабоче-крестьянский корреспондент. 1925. Янв. № 1. С. 68. Партийное разбирательство по претензиям Одесского губкома и Николаевского окружкома к Сосновскому см.: Материалы комиссии при ЦК и ЦКК РКП(б) по проверке фактов убийства селькора Г. Малиновского кулаками // ГАРФ. Ф. Р 374. Оп. 27. Д. 2042.

86. Квиринг Э.И. Предисловие // Аграновский А.Д. Указ. соч. С. 3–4.

87. Сталин И.В. О Дымовке // Сталин И.В. Соч. М.: Гос. изд-во полит. лит., 1952. Т. 7. С. 19–24.

88. Постановление ЦК и ЦКК о событиях в Дымовке в связи с убийством селькора Малиновского // Правда. 1925. 6 февр. № 30 (2961). С. 3.

89. Убийцы Малиновского расстреляны // Селькор. 1925. № 1. С. 18.

90. Ф.Э. Дзержинский — председатель ВЧК-ОГПУ. С. 586–587.

91. Лисин И. Задачи советской печати // Красный Николаев. 1925. 29 марта. № 1267. С. 3.

92. См. об этом: Історія органів прокуратури області // Прокуратура Миколаївської області: Официальный сайт. URL: http://www.myk.gp.gov.ua/ua/dovmat.html?_m=publications&_t=rec&id=126056

93. Решения ЦК РКП(б) о событиях в Дымовке (Николаевский округ) в связи с убийством селькора Малиновского // ГАОО. Ф. 3. Оп. 1. Д. П-1272. Л. 82.

Источник: Киянская О.И., Фельдман Д.М. Эпоха и судьба чекиста Бельского. М.: РГГУ, 2016. С. 45–102.