Николай Петров
Заслуженный наблюдатель
В кратком очерке представить синтез биографии и философии? Филологу Николаю Петрову это вполне удается.
5 355 
© Niels Linneberg
Ямпольский М.Б. Наблюдатель: очерки истории видения. – М.: Сеанс, 2012. – 344 с.
Книга Михаила Ямпольского «Наблюдатель. Очерки истории видения» впервые вышла в свет около двенадцати лет назад и была встречена несколькими весьма содержательными рецензиями. Среди них доброжелательной въедливостью выделялся отзыв Сергея Зенкина [1]. Многолетний редактор книг Ямпольского, печатающихся в издательстве «НЛО», не только скрупулезно, по главам проанализировал исследование, вышедшее тогда в изящной художественно-критической серии под маркой Ad Marginem, но и попытался вписать научную продукцию (да и персоналию) Михаила Ямпольского в отечественный социальный и культурный контекст.
Двенадцать лет назад положение в нем Ямпольского характеризовалось С. Зенкиным как «противоречивое». Индекс цитируемости нью-йоркского (с 1992 года) автора в метрополии был не особенно высок. Тексты, в виду подспудно, но непреклонно прокламируемой их автором «междисциплинарности», плохо усваивались «склонными к антиэклектической строгости» (а попросту косными) гуманитариями. Однако эта предвзятость, конечно, компенсировалась большим интересом к продукции Ямпольского тех, кто ценил его умение «идти впереди моды» (согласно апокрифической тартуской фразе, относящейся к борхесовским штудиям Ю.И. Левина).
В эпоху написания работ, позднее составивших «Наблюдателя» (преимущественно 1980-е), Ямпольский был, пожалуй, единственным исследователем московско-тартуского круга, кто с непринужденностью, достойной подлинного наследника по прямой, усвоил щеголеватую французскую («постструктуралистскую») манеру думать и писать о разнообразных нетривиальных культурных феноменах. (Речь идет не об изяществе стиля, а о красоте мыслительных фигур, возникающих из текстуальных сплетений; условно говоря, — о философской составляющей.) И если тартускую семиотику в целом ныне не совсем справедливо принято оценивать как самодельную, провинциальную и «бриколажную», то причудливый для наших широт и в тематическом, и в методологическом отношении сплав Ямпольского, напротив, никогда не воспринимался продвинутой публикой как побочный продукт некоего туземного карго-культа. Его тексты по-особому убедительны. Хотя сциентистский по видимости способ изложения, от которого Ямпольский не отказывается, в его книгах все время объективно подвергается травестии, «произвольность интерпретаций» вполне искупается как необычайной широтой эрудиции, так и своего рода «поэтической правотой».
Одна из глав «Наблюдателя» («Клинамен») посвящена истории случайности в западной культуре начиная с эпикурейской атомистики и Цицерона и вплоть до алеаторических экспериментов Марселя Дюшана. Ямпольский демонстрирует здесь, что проводившаяся на протяжении тысячелетий со всей последовательностью критика «антилогоцентристской» эпикурейской теории происхождения мира вследствие случайных отклонений траекторий летящих атомов, вопреки намерениям отдельных критиков, фактически однажды сформулировала в собственных недрах (у Шатобриана в «Гении христианства», 1802) ни много ни мало — весь набор нехитрых технических приемов для будущих авангардистских практик автоматического письма. Угол зрения, избранный тут автором, позволяет увидеть изнанку почтенного аполлонизма: апология «прекрасной ясности» безотчетно для себя самой все рельефнее высвечивает именно хаотическую природу любой культурной динамики. Действующие лица истории культуры, по Ямпольскому, лишены доступа к объективному смыслу своих жестов: показано, что задолго до сюрреалистов все писавшееся было в каком-то смысле автоматическим письмом — как бы (мета)литературной техникой avant la lettre — в тайном согласии с иррациональным онтологическим субстратом любой отдельной рациональной интенции (этакий радикальный вариант борхесовских «Предшественников Кафки»).
Таких весьма захватывающих мест немало на страницах этой книги. Пусть о субстанциальности хаоса ко времени написания «Клинамена» уже немало сказал Делёз (причем обращаясь к тем же самым референтным фигурам, что и Ямпольский: Малларме, Бергсон, Кэрролл и т.д.), здесь живая нить скрепляет разнородные цитаты столь виртуозно, что смысл проступает как бы «сам», между стыками, будто минуя возможные интенции сочинителя. Особенно пикантно, что этот эффект затронут в главе и на уровне непосредственного содержания: мертвый Христос, распятый на крутящемся велосипедном колесе, из цитируемых автором текстов Альфреда Жарри являет собой метафору отдельной субъективности как необязательного приложения (эпифеномена) к машинному автоматизму скоростных авангардистских структур зрения и смысла.
«Автометаописательность» одного из текстов «Наблюдателя» ранее была замечена Сергеем Зенкиным: он назвал главу «Старьевщик» портретом автора, умышленно вписанным в многофигурную композицию книги. Сам Ямпольский в краткой преамбуле к переизданию «Наблюдателя» признается, что вообще готов отождествиться с ее заглавным концептуальным персонажем. Мы видели, что и глава «Клинамен» по-своему автометаописательна. Случайность, о которой трактует в ней автор, — чрезвычайно важный концепт для дальнейшего становления мысли Ямпольского, для декларируемого впоследствии его обращения от семиотики к феноменологии, для осмысления его временного отхода от занятий кинематографом и возвращения к ним.
Структуралистская нарратология не знала, что делать с описаниями в тексте. Образчики древнего жанра описания-экфразы, обнаруживающиеся в повествованиях, рассматривались семиотикой «бури и натиска» как ничего не дающие для развития сюжета катализаторы-прокладки. Позднее Ролан Барт в эссе «Эффект реальности» семиотизировал описания будто бы ничего не значащих, «случайных» деталей в повествованиях XIX века, показав, что все они отсылают к классово маркированному (буржуазному) означаемому «реальность».
Но к описаниям возможен и несколько иной подход. Он связан как с замеченным Бартом «реализмом» описаний, так и с категорией случайности, которой Ямпольский уделяет в последние годы все больше внимания. В кино, как показал Ямпольский в недавней книге о Кире Муратовой [2], невозможно разделить сюжет и описание: изображение по своей природе всегда, как бы ни летел одновременно сюжет, с точки зрения риторики является экфразой, картиной-описанием. Положению о кинематографической нераздельности сюжета и описания соответствует и поныне актуальный (но в кинотеории не новый) тезис о том, что любой игровой фильм одновременно всегда является и документальным, поскольку на пленке фиксируется не что иное, как подлинная (десемиотизированная) предметная и телесная реальность, эпифанию которой нам остается созерцать. («Кино снимает смерть за работой» [Ж. Кокто] — именно потому, что снимает живущие во времени тела, незаметное старение которых и составляет подлинную реальность кадра.)
В кинематографическом медиуме риторическое описание в прямом смысле превращается в описание феноменологическое. А усиливает присутствие реальности в кадре именно случайность, непременно вторгающаяся на съемочную площадку — как в жизнь. «Бросок костей никогда не отменит случая» (Малларме — один из приметных «персонажей» «Наблюдателя»); «Надо всегда оставлять открытой дверь на съемочную площадку, потому что всегда может войти кто-то нежданный, а это и есть кино» (Жан Ренуар).
Таким образом, концепт случайности, о котором Ямпольский много пишет в «Наблюдателе» (и очевидная связь случайности с реальностью) позволяет осмыслить также и логику научной биографии автора. Развитие «реалистических» потенций семиотики, изучение раннего кино и фильмов Александра Сокурова привели Ямпольского к комплексным исследованиям протокинематографической визуальной культуры в «Наблюдателе», а позднее к, казалось бы, неожиданному возвращению к исследованию кинематографа (Муратова, Герман) с сильнейшим феноменологическим уклоном. Ясно, что эта логика была в значительной степени продиктована самой природой кинематографического медиума. (Неслучайным поэтому представляется некоторое сходство «Наблюдателя» с первой частью труда немецкого медиатеоретика Фр. Киттлера «Оптические медиа», посвященной неэлектронным медиа.)
Переиздание книги «Наблюдатель», безусловно, свидетельствует о том, что за прошедшие двенадцать лет социокультурный статус ее автора значительно укрепился. А что предвещает для Михаила Ямпольского нынешнее «возвращение к истокам» в исследовательском и «экзистенциальном» смысле, надеемся, покажут его будущие тексты.
Примечания
Комментарии