Процесс приватизации прошлого: продолжение?

Сама формулировка темы — ностальгия из коммунизма или по коммунизму — мне кажется некорректной именно в применении к России и российскому историческому опыту. Прежде всего потому, что в современной России слово «коммунизм», как правило, не используется как название исторического периода. Это слово имеет более узкое значение. «Коммунизм» — это идеология, это что-то, связанное с коммунистической партией, то есть с КПСС в прошлом или же с современной и активно действующей компартией. Обычно этот период называют «советским периодом» или «временем советской власти». Это советское время. Кроме того, как идеология коммунизм относится к некоторым верхушечным образованиям во время советской власти. Коммунизм — это то, что сдавали в университетах по курсу «научный коммунизм» и потом забывали, это дела партии и т.д.

В этом смысле заметно, что, если для стран Восточной Европы, где говорят о коммунизме, периоде коммунизма как о чем-то, что можно было целиком откинуть и преодолеть и вернуться в Европу или вернуться к прошлому, для России советский период был естественным порождением общественной жизни в начале ХХ века. Советская власть не была привнесена извне. И однажды она неожиданно закончилась.

Второй момент, на который я бы хотел обратить внимание. Мне кажется, что если для стран Восточной Европы в 90–2000-е годы очень важным языком описания коммунистического периода был язык «борьбы с коммунизмом» и сформировалась соответствующая мифология (в Польше — история «Солидарности», в Венгрии это «пештские парни», герои 1956 года и т.д.), то в России о борьбе с «советским» в советское время не говорят. Как будто бы это было время, когда борьбы с советской властью не было. Да, были диссиденты, но о них мало кто что-либо знает, кроме историков и литературоведов, а также некоторых увлеченных людей, объединенных вокруг общества «Мемориал». Для большинства людей борьбы с советским не было. И во время распада Советского Союза произошло то, что очень хорошо выражается названием книги Алексея Юрчака: «Это было навсегда, до тех пор пока это неожиданно не кончилось» [1].

Эти два момента важны для понимания того, что говорить о ностальгии по коммунизму здесь не совсем верно. Может быть правильнее говорить даже не о ностальгии, а меланхолии, и не в связи с коммунизмом, а в связи с советским временем, о котором есть, с одной стороны, личные воспоминания у столь многих людей, а с другой стороны, есть целая индустрия такой исторической и квазиисторической символики, литературы на эту тему, фильмов и т.д.

После распада Советского Союза, примерно 15, даже 20 лет никакой внятной исторической политики в России не было, и это важно. Насколько я могу судить, в этот период, с одной стороны, «всплыли» и в дискурсивном виде стали явны настроения, разные версии истории, исторические настроения, которые фактически сформировались уже в поздний советский период. В публичном пространстве появились монархисты, появились националисты, «русские язычники» и т.п. Короче говоря, оформилось и стало публично заметно множество способов говорить о прошлом, произошла приватизация прошлого, приватизация истории, в том числе советской.

И в то же самое время историческая наука сильно продвинулась в описании прошлого, и в этом смысле Россия наконец перестала быть страной с непредсказуемым прошлым [2]. Историки получили доступ в архивы и самое главное — свободу исследования. Другое дело, что успехи историков далеко не всегда становились известными широкой публике.

В последние годы — с 2011 года, может быть чуть-чуть раньше — начинается формирование государственной идеологии, и частью этого процесса становится историческая политика. Причем профессор Алексей Миллер, ведущий российский специалист по исторической политике, например, считает, что во многом именно Польша стала таким пространством, где впервые историческая политика была применена и успешно развита, и какие-то способы создания исторических представлений, удобных для современной политической идеологии, были заимствованы в Польше Кремлем или кремлевскими идеологическими мастерами, мастерами идеологии. Не хочу говорить «политтехнологами». Я имею в виду тех, кто разрабатывает, осознанно или неосознанно, способы обращения к прошлому, которые предлагаются массам в виде символических текстов культуры, в виде исторического стандарта для школы и т.д. И эта историческая политика идет по пути микширования, то есть снятия противоречий. Об этом только что говорила Ирина Чечель. Те, кто это делают (я бы не хотел говорить «Путин», хотя Путин имеет определенные и ясно проговариваемые им исторические воззрения, но в конце концов не он лично пишет стандарты для учебников), ищут такие точки, в понимании которых большинство жителей страны, большинство населения могут быть согласны или совпадут. Такой точкой является, например, победа в Великой Отечественной войне. «Мы все гордимся!» и т.д. Такой мощный акцент на Победу был сделан в последние годы именно потому, что есть представление, что это событие воспринимается населением сравнительно единодушно.

Конечно, с одной стороны, историческая политика должна микшировать общественные противоречия, представлять усредненную версию прошлого, то есть показывать, что прошлое страны — это череда успехов, побед, в том числе военных. С другой стороны, она должна обосновывать несменяемость современного политического режима. Поэтому внимание уделяется и вероятно, будет еще в большей мере, еще откровеннее, уделяться всему, что связано с традиционализмом, с преемственностью поколений, с акцентом на постепенность, эволюционность любых общественных изменений. И желательно на необязательность общественных изменений вообще.

Мне кажется, что сейчас мы в России находимся на раннем этапе формирования некой новой государственной идеологии, и теперь ее фундаментальным компонентом становится историческая политика. Она еще выстраивается методом проб и ошибок. Но уже наметились некоторые ключевые проблемы этой исторической политики.

Сталинизм и обращение к сталинизму — это одна из ключевых проблем. Я думаю, что на горизонте появление второй ключевой проблемы для исторической политики — это российский империализм и что делать с наследием этой империи. Например, Северный Кавказ — это зона, которую очень трудно описать как часть «исторического Российского государства», но нельзя же закрывать глаза на то, что в составе страны есть территория с таким, мягко говоря, очень странным символическим оформлением.

На горизонте уже можно увидеть другие темы, которые станут, фактически уже начали становиться проблемами для исторической политики. Например, проблема исторической логики и смысла отношений с Украиной. Короче говоря, историческая политика в ближайшие несколько лет будет пытаться освоить, символически описать и как-то объяснить, снять проблемы путем объяснения этих проблемных, сложных вопросов.

И теперь я могу ответить на заданный для дискуссии вопрос. Сейчас формируется структура исторической памяти, которая, на мой взгляд, похожа на ситуацию в европейских государствах в самом начале ХХ века. Есть три уровня. Во-первых, есть национальная идеология, которая разрабатывается специальными службами, вернее, есть историческая политика, которая обеспечивает действенность государственной идеологии. На ее основе работает, например, часть культурной индустрии. Есть несколько основных направлений в понимании прошлого и соответственно в представлениях о возможном будущем. Это более низкий уровень структуры. И понятно, что здесь есть варианты — либеральная история, националистическая история, консервативная история. В России есть также региональная история, региональные исторические концепции и мифы, которые далеко не всегда озвучены на уровне государственных средств массовой информации, но, тем не менее, они есть и развиваются. То есть своя история есть, например, у мусульманского Поволжья, своя история — у Северного Кавказа.

И третий уровень — это уровень массовых исторических мифов, которые могут иметь совершенно причудливое, неожиданное оформление, в которых очень разные исторические события могут быть связаны воедино странными нарративными структурами, создание которых становится тем более возможно, чем более доступна самая разная информация. Множество людей сейчас читают статьи так называемых folk-историков или «псевдоисториков», разрабатывают собственные интерпретации истории, обсуждают их с окружающими. Процесс приватизации истории страны продолжается. И на этом уровне очень часто государственная идеология совершенно неэффективна. Итак, можно выделить три уровня. Повторю, что, на мой взгляд, говорить о ностальгии по коммунизму, может быть, не очень корректно; «ностальгия» — это для России заимствованная и неприменимая категория. Разные меланхолические или более или менее ностальгические восприятия прошлого — да. Версии прошлого могут быть очень разными. Они до сих пор малопонятны и мало изучены, до сих пор непонятно, как они производятся, и они очень сильно зависят от территории. В ближайшие годы, может быть, эта структура станет более ясна, когда направленная государственная историческая политика наконец оформится и получит какие-то законченные выражения, например появится наконец единый учебник истории или единый официально утвержденный список памятных событий и т.д. Но мы только в самом начале этого большого пути.

Примечания

↑1. Yurchak A. Everything Was Forever, until It Was no More: The Last Soviet Generation. Princeton University Press, 2005.

↑2. Это выражение я услышал от профессора Андрея Суслова, г. Пермь.