Экономические и политические фазы реальности государства (Лоренц фон Штейн, Морис Ориу)

Мы не ошибемся, если скажем, что общей причиной теоретических неувязок в шмиттовском понятии тотального государства стало то, что перед нами не научное понятие в строгом смысле, но политический символ. Сами обстоятельства, обеспечившие этому понятию небывалый политический успех, заставляют подвергнуть сомнению его научную ценность. Конечно, очевидно, что противопоставление государства и общества в первую очередь предопределялось политической ситуацией немецкого конституционного государства XIX века; и понятие тотального государства должно было не только войти в список научных категорий для обозначения проблем современного государства, но и прозвучать боевым кличем диалектического завершения и преодоления противостояния «государства» и «общества» в немецком конституционном государстве. Пределы объективной применимости этого понятия видны уже из того, что если мы сравним, как проблема государства исследуется применительно к Германии и ко всей Европе, то выясним, что в разговоре о Европе далеко не всегда речь заходит о противостоянии государства и общества и о преодолении этого противостояния через самоорганизацию общества в государство. Особенно сомнительным это противопоставление становится после аналитического сравнения, как видел определенную фазу европейской революции XIX века Лоренц фон Штейн и как видел то же самое французский политический теоретик, такой как Морис Ориу.

Лоренц фон Штейн, на которого постоянно ссылается Карл Шмитт, мыслит внутри понятийной области «государство и общество». Конституция — выражение специфического порядка общественных сил. Великая революция 1789 года была для Штейна экономическим разоружением феодального класса французского общества и заменой его на «национальное экономическое общество», что привело к нескольким десятилетиям войн и окончательно завершилось июльской революцией 1830 года. Именно тогда все увидели, что в ходе индустриальной революции национально-экономическое общество превратилось в общество классовое. Поэтому июльская революция не могла принести окончательного освобождения, но открыла новую революционную эру, кульминацией которой стали события 1848 года. Итак, говоря о формировании общественных классов и об их вхождении в организацию государства, Штейн видит в 1830 году поворотную точку, когда один этап завершился и начался новый этап.

История народов Европы в настоящее время, был убежден Штейн, — уже не политическая, а социальная. Очистив реальность государства от последних рудиментов феодальной политики, июльская революция доказала, что природа конституционной борьбы исключительно социальная.

Морис Ориу совсем по-другому прочитывал этот период. Для него революционная эпоха с 1789 по 1875 год — не история социальных движений, но эпоха прямого столкновения политических сил. За формирование французского государства боролись две силы — правительство, которое было на подъеме в революционной ситуации, действовало на основании соглашений, достигнутых на собраниях, и чрезвычайная власть директории, консула, императора, президента, представлявшая собой реакцию против революционных собраний, укреплявшая «исполнительную власть, учрежденную еще при монархии» и опиравшаяся на непосредственное волеизъявление народа, плебисцит. Как компромисс между двумя властями — одна из которых, национально-революционная, переросла в то, что мы сейчас называем тотальным государством, тогда как другая отстаивает суверенитет административной власти — возникли парламентские системы как окончательные формы политики в этот яростный период. В таком понимании система власти в государстве не имеет ничего общего с вопросом о либерализме: проблема либерализма возникает только тогда, когда ставится под вопрос назначение государства и защита индивидуального существования человека как материального и мыслящего существа. Для государства как политического феномена существуют только силы национального порядка, укрепляющие свое тотальное господство, и авторитарная структура власти, легитимированная народным волеизъявлением. Парламентская система в принципе не имеет ничего общего с либерализмом, но ведет свое существование от компромисса между тотальной революцией и авторитарным порядком.

С этой точки зрения, история французского конституционализма может быть поделена на два больших цикла: первый — с 1789 по 1848 год и второй — с 1848 года по наше время. В первом цикле эксцессы якобинства сменились эксцессами диктатуры исполнительной власти и компромиссом стала конституционная монархия. Во втором цикле были те же эксцессы, но только компромисс был найден в существовавшей на момент написания работы Ориу Республике 1875 года. 1848 год стал поворотной точкой, потому что в этот год все увидели возрождение якобинского революционного духа, который не довольствовался компромиссом в виде конституционной монархии — эта монархия была «цензовой», была «слишком буржуазной», она не смогла привлечь на свою сторону народные массы, которые в конце концов волей революции стали участвовать в строительстве парламента благодаря институту свободных выборов.

Различие двух способов описания этих периодов у Лоренца фон Штейна и Мориса Ориу не означает правоту одного и неправоту другого. Вполне представимы другие периодизации. Мы просто видим на этом примере, как для разных классификаций государства нового типа значимы различные элементы структуры общества. Штейн, в русле своего понимания государства и общества, выделяет во французской реальности те факты, которые подходят к этим двум его категориям, и не замечает другие факты, которые были более чем существенны для политического порядка власти во Франции. Ориу осмысляет ситуацию в типичных для Франции категориях власти и управления, подверстывая к этому все проблемы экономического положения и все позиции общественных групп, заставляющих с собой считаться. Еще больше, чем в труде Ориу, такое резкое смещение от основных политических сил к внеполитическим структурным элементам заметно в уже упоминавшейся «Правдивой истории» Шарля Сеньобоса: выбранная им методология основывает политическую историю на изменениях в структуре экономики и общества. Это совпадает во всех существенных пунктах с описанием Штейна: политическая категория государства оказывается и основной структурной категорией. Нельзя сказать, что одно построение точнее другого; просто само существование конкурирующих построений показывает, сколь сильное смысловое расщепление произошло в структуре понятия «тотальный». В этом понятии смыслы оказались не разведены. Поэтому, пытаясь понять термин «тотальное государство», мы сначала должны различать между отдельными элементами тотальной государственной структуры, принципиально зависящими от структурных изменений в экономике с последующими сдвигами в способе жизни и чувственных привычках больших групп населения, с одной стороны, — и с другой стороны, теми важнейшими элементами, само бытие которых зависит от наличия или отсутствия политики как таковой, «политической субстанции».

Экономический элемент реальности тотального государства

Сначала мы попытаемся выделить экономический элемент с опорой на научную литературу. Для нынешнего времени (1934) вполне годятся понятия, которые разработал Лоренц фон Штейн при исследовании коммунистических движений в Англии и Франции 1830–1840-х годов и возникновение пролетариата, равно как и понятия, введенные Марксом и Энгельсом, потому что в этих понятиях заметны первые симптомы тотализации того социального контекста, в котором мы сейчас и живем. Положение пролетариата показало, как возникли те черты модерного общества, которые сейчас сковали всю его структуру и которые Карл Шмитт тоже причисляет к существенным факторам для осмысляемого им тотального государства. Главные характеристики пролетария как типа в раннем европейском коммунизме, открытые Бабефом и развернутые в системах Штейна и Маркса, суть следующие (мы говорим о тех, которые важны для обсуждаемого нами вопроса:

1. Отчуждение рабочего от средств производства, вызванное механизацией технических процессов.

2. Возникшая от этого зависимость существования рабочего от функционирования того делового контекста, на который он сам повлиять не может.

3. Материальные и эмоциональные угрозы самому его существованию от событий в той области, которая вне его влияние, — и отсюда возникновение «люмпенов» и «деклассированных».

4. Происходящее в итоге социально-этическое смещение производственной единицы из области частного в область публичного — постепенно экономика превращается в «общее дело» (res publica).

Все эти характерные черты, тогда описанные как свойства жизни пролетария в его среде, теперь видны в жизни всего населения; и если есть какие-то отличия, то они невелики и обусловлены случайными обстоятельствами. Большая зависимость от широкого организационного контекста, созданного механизацией технологий, прослеживается в образе жизни не только индустриальных рабочих, но и вообще всех работников, трудящихся внутри современной организации труда и потому отчужденных от своих «средств производства» в широком смысле. Когда этот тип крупного индустриального предприятия распространился повсюду и возник громоздкий бюрократический аппарат в частном секторе, так что деятельность гражданской администрации перекинулась на многие новые сферы и появились государственные учреждения, предназначенные для решения «общественных задач», — тогда социальная структура пережила появление целых армий государственных и частных служащих, которые изначально находятся в том же типичном положении, что и обычные трудящиеся, — пусть даже организации, в которых они работают, гораздо лучше защищают их от угроз, которые несут с собой перемены. И, наконец, в сходной ситуации оказывается огромная масса больших и малых предприятий, само существование которых зависит от тех мер, которые предпринимает национальное государство, определяющее условия их работы. Говорим ли мы о крохотной ферме или об огромном индустриальном комплексе, существование таких предприятий зависит от национальной налоговой политики, от условий импорта и экспортных квот и многого другого. Такая усиленная и всепроникающая зависимость всех индивидов, всех общественных и частных предприятий в широком смысле этого слова производит «депривацию» всех этих предприятий, повсеместно превращая их в «открытое предприятие», в «общество». Именно так возникает «тотальная» общественная структура, внутри которой противопоставление общественного и частного, государства и общества, политического и внеполитического утрачивает почву под ногами.

Как именно возникает такая тотальность в ходе изменений экономического устройства, было блестяще сформулировано в энциклике Quadragesimo anno: реконструкция типов экономической деятельности в этом документе оказывается близка тем формулам, которые и навели Карла Шмитта на мысль о тотальном государстве. В энциклике разбирается такой вопрос, как «господство». Еще замечательнее в наши дни звучит в энциклике та мысль, что концентрация капитала приводит к концентрации власти и экономического влияния в руках небольшой группы людей. Такое сосредоточение власти (под которой прежде всего имеется в виду власть индустриального и финансового капитала) порождает три типа конфликтов: борьбу за экономическое превосходство как таковое; затем борьбу за верховенство над государственным устройством, когда само государство пытаются превратить в силовой фактор борьбы экономических интересов; и, наконец, борьбу за власть между государствами. Первые два случая («инстанции», instances) борьбы почти совпадают с тем, что Шмитт говорил о нейтральном и партийно-плюралистическом государстве; с тем отличием, что они увидены под углом зрения экономики. Борьба прежде всего зачиналась в социальной сфере, еще не покушаясь на государство как институт; но постепенно она переросла в борьбу за влияние на государство, с намерением употребить государство как орудие партийных интересов. Хотя третий этап не имеет параллелей в типологии Шмитта, политически этот этап выводит, как мы видим из объяснения в энциклике, на проблему зависимости самого государства от сложностей мировой экономики и на проблему движения против этой зависимости, стремления к «автаркии».

Выводы, которые делаются в энциклике из факта господства и борьбы за власть над государством при этом обращают нас прямо к миру внутренней политики. В то время как проблема конфликтов экономических интересов и формирование субстанции политического оказываются рядоположными внутри понятия плюралистического партийного государства, энциклика решительно обособляет вопрос об экономическом конфликте и его значении для государственной власти. «К этому нужно добавить и тяжкое зло, происходящее от путаницы и постыдного смешения функций и обязанностей государственной власти и того же самого в экономической сфере. К этому злу мы отнесем, упоминая только одно из худших, практическую деградацию государственного величия: когда государство должно было выситься надо всем, словно король и верховный судия, далекий от всякого партийного пристрастия и взирающий только на общее благо и справедливость, оно стало рабом, которым распоряжаются вовсю людские страсти и похоти». Вторжение «общества» в сферу государственной жизни, так называемая «самоорганизация общества», политически ведет нас к вопросу о государственной власти — власти, которая должна существовать, покуда существует государство. Власть государства, которая в диалектике развития Шмитта выступает в нейтральном государстве как антитеза обществу, здесь выдвигается как основополагающее требование, с которым нужно считаться и практически, и политически, причем по-новому, потому что экономический процесс разрушил старую власть до такой степени, что в своем шатании государство стало «тотальным» в том смысле, что оно было встроено в сложное переплетение «господствующей» экономической модели.

Рассмотрев эти попытки приблизиться к проблеме «тотальности», исходя из устройства экономики, мы теперь можем сформулировать с большей систематизаторской точностью, что здесь было самым важным. Такие стройные политические выражения-символы, как «общество», как «экономическое» и «индустриальное» общество, как «общественное движение», как «пролетариат», «господство» и подобные, могут быть отчасти, с большими допущениями переведены в статус научных понятий.

В XIX веке тот тип экономического взаимодействия, на котором крепились классические системы национальных экономик, пережил сильнейшее направленное изменение. Прежнее неопределенное поле независимых экономических субъектов, которые, будучи по сути своей частными, взаимодействуют друг с другом благодаря общественному разделению труда, сменилось коренным образом (сначала это происходило постепенно, но потом пошло по нарастающей) господством тех единиц действия, которые сильнее любого индивида. Идеи «свободного предпринимательства» и «свободной конкуренции» индивидов коренились в утверждении классической механики, что равновесие сил необходимым образом возникает тогда, когда каждый элемент в силовом поле движется по закону собственной массы. Эта идея предполагала равную силу всех элементов, которые и нужно привести в гармоничное равновесие, — и между ними автоматически установятся все нужные отношения. Например, либеральная идея Локка исходит из образа заселения Америки первопроходцами: каждый из них, опираясь на собственное умение работать и отвечая за свою семью, представлял единицу силы в экономическом поле. «В начале весь мир был Америкой», — вот формула, в которой проговаривается вневременная идеальная начальная фаза взаимной зависимости единиц на основе разделения труда: эти единицы настолько «частные», что вопрос об организации власти в этом контексте оказывается вторичным. С политической точки зрения, это поле сил анархично: но не потому, что в нем власть никак себя не проявляет, напротив, каждая единица на этом поле есть центр власти, — но потому что никак не заявляет о себе «господство», разрушающее равновесие сил и тем самым ставящее нас перед теми моральными вопросами, которых не знает «естественное государство/состояние» Локка как частное сосуществование равнополномочных индивидов.

Если мы примем во внимание эту спекуляцию о естественном праве не как простое размышление, а как «идеальный тип», то это будет отличным инструментом, поверяющим, в смысле Макса Вебера, насколько далека реальность от этого идеала. Всякое вторжение «господства» («превосходства») в поле равных сил, которое для Локка образовано институтом денег (понимаемых как постоянное благо, обладающее в человеческом обществе меновой ценностью), должно взломать естественное состояние, поставив вопрос о степени зависимости одних от других. Даже взаимная зависимость при разделении труда в условиях бартерной экономики, с уплатой за все товарами, представляет собой систему отношений зависимости в сравнении с «естественным состоянием»: уже здесь есть элемент отделения всякого вовлеченного в экономическую деятельность индивида от тех благ, которые он приобретает ради поддержания собственного физического существования. У нас нет времени на систематизаторскую казуистику, а то мы могли бы описать все этапы и формы отношений зависимости, которые означают растущую зависимость индивидуального существования от процессов в жизни сообщества — процессов, которые уже не могут непосредственно контролироваться каждым индивидом. Всякий шаг по направлению от анархического общества первопроходцев — шаг в сторону все большей рискованности индивидуального существования. Человек для своего существования нуждается уже во всем обществе, в котором уже воцарилось разделение труда. Мы все дальше от идеала первопроходца, который обеспечивает себе существование на своей земле собственными силами. Человек все больше зависит от внешней природы и все меньше может своими силами, что встраивает его в социальную структуру власти, в которой всякий индивид занимает «более высокое» или «более низкое» положение в зависимости от природы и значимости его средств производства. В таком казуистическом рассмотрении нам придется говорить только о степенях зависимости; и о том, как отношения власти показывают полную зависимость всякого индивида от тотального контекста, прямо как в коммунистической плановой экономике, — что прямо противоположно «естественному состоянию» Локка. Локковское естественное состояние — анархическое поле равных сил, зависящих только от себя и от природы, но не от социальных сил; тогда как тотальное первенство во всем организованного общества, которому всякий индивид повинуется без вопросов, — идеальная конечная точка в большой цепи событий, рассмотрение которых требует проблем существования в обществе. Такие явления, как положение пролетариата в первой трети XIX века, оказываются значимы, именно если мы смотрим на них как на симптомы в ряду других симптомов в процессе возрастающего «господства» общества. В данном контексте «тотальность» означает высокую степень «господства», а именно, наличие «господствующих» формообразований (formations), будь они по природе «частными» или «государственными». Частная жизнь людей при этом не препятствует появлению радикального политического субъекта, который настаивает на своей радикальной независимости или, напротив, на радикальной вовлеченности в политику. Говоря в этико-политических терминах, это значит, что существование индивида всякий раз превращает вопрос о частной этике в вопрос о публичной этике. Вопрос о государстве всеобщего благоденствия был поставлен именно как политический, а не социальный. Далее, между прямой противоположностью радикальной независимости и радикального инкорпорирования идет целая градация ситуаций, социально-этическая проблематика которых определяется отношениями власти между участниками. Специальное значение слова «нейтральный» — воздерживающийся от вмешательства в конфликт между равно важными силами, исходя из того, что такой конфликт правомочен только тогда, когда равновесие не нарушается. Но если враждующие стороны не равны, то невмешательство третьей власти, располагающей всеми возможностями для вмешательства, может само оказаться актом вмешательства в пользу более сильной власти. «Нейтральность» власти, будь эта власть изделием индивидов или сверхиндивидуальна, все менее возможна в моральном отношении, чем больше разнятся отдельные силы в конкретном общественном поле принуждения — тогда невмешательство становится синонимом вмешательства. Различие во власти внутри некоего социального контекста производит «депривацию» отдельных центров власти; потому что всякий такой центр, будь он индивидуальным или сверхиндивидуальным, все больше находится под давлением ответственности за процессы в обществе, происходящие вне его собственной сферы, или же «собственная сфера» расширяется все дальше, пока не достигает максимума — не совпадает со сферой тотального контекста. Индивидуальный субъект связан обязательствами солидарности с другими, которые оказываются в той же ситуации; всякая попытка обособиться и вести частную жизнь воспринимается как «саботаж» и «предательство» этого обязательства. Конечно, в наши дни коллективная ответственность всех индивидов за происходящее в коллективе еще выглядит несколько странно, но внутренние наши споры последних лет заставляют заподозрить нас, что в будущем нечто подобное станет нормой. Точно так же и высший центр власти оказывается ответствен, причем двояко, и за предоставление возможности действовать, и за собственные действия. «Тотальность» такого контекста может пониматься и как разрушение независимого «частного» сектора требованием «социальной ответственности», и как расширение «индивидуального» сектора до тотального контекста. Но начальной предпосылкой всей этой совокупности проблем стало существование социального контекста, который выступает в качестве обязательного и в котором и заявляют о себе такие явления, как различие во власти и как господство. Здесь мы подходим к разделительной полосе: вопрос о тотальной экономической власти сменится сейчас вопросом о политической тотальности в более узком смысле.

Аверроистский фактор в спекуляциях о тотальности

Сравнение исторических построений Лоренца фон Штейна и Мориса Ориу показало, что политические события могут быть классифицированы на основе того, как именно устанавливалось господство, или же могут быть помещены в политические циклы различной динамики. Но область политического в узком смысле, в которую мы сейчас вступаем, имеет внутреннюю структуру, вне всякого сомнения гомогенную, но выстроенную уже более изощренно: поэтому нельзя просто повторить наши довольно простые наблюдения над идеальными типами на противоположных полюсах, выстраивая казуистику полярных противоположностей. Необходимо в первую очередь выделить то явление, которое привлекает внимание в наши дни прежде всего потому, что оно самым очевидным образом связано с процессом нарастающего господства в тоталитарных формах жизни. Речь идет о вхождении людей в общий социальный контекст под знаменем общей идеи, общих духовных и интеллектуальных воззрений — что мы и называем тотальностью идеологии. Там, где нынешняя теория соприкасалась с этим элементом тотальности, теория становилась на удивление однообразной. Такая однообразность связана с тем, что теория при этом вынуждена была отчасти усвоить априорную спекулятивную конструкцию идеологии.

Обратимся к замечательному исследованию тоталитаризма «народного государства» у Эрнста Рудольфа Губера — наверное, лучшей на немецком языке попытке создать теорию тотальной идеи в социальном контексте. В своей статье Губер высказывает мнение, что основой любой подлинной тотальности становится всеохватная и всепроникающая политическая идея и что любое настоящее тотальное государство поддерживается такой универсальной связующей идеей. Тотальная идея национал-социализма, по его мнению, — это идея политического народа (Volk). Эта идея приобрела статус сугубой реальности: она одновременно и объективна, и субъективна. Она «объективный исторический закон жизни, непреложная историческая миссия», ее «существование надлично», это «объективный дух» в гегелевском смысле слова, «дух и воля народа в смысле немецкого идеализма и романтизма». Но это и «субъективный дух», обитающий в личном сознании каждого индивида, идея «пронизывает всю народную жизнь, и не по принуждению извне, но умственно и духовно изнутри». Эта идея «не довольствуется только внешним ее усвоением и распоряжением ей, но где она торжествует, там меняется сама сущность» политического опыта.

Весьма непросто найти различие в значении между этими формулировками и, например, тем, как Муссолини описывал фашистское государство, каким оно должно стать в сердцах людей. Для Муссолини фашизм был религиозной идеей, фашизм ставит людей в отношение с надличностным бытием, с «объективной волей» (volontá objettiva). Фашистское государство — это духовная сила, пронизывающая всю моральную и умственную жизнь человека. Такое государство, в отличие от государства либерального, не ограничивает свои задачи только поддержанием порядка и защитой людей; напротив, оно есть внутренняя форма и внутренний порядок тотальной личности (Gesamtperson), оно пронизывает волю и разум. Фашистское государство вдохновляет человека на то, чтобы жить в обществе, оно зрит в самую глубину человека и селится в сердце не только деятельных людей, но также мыслителей, художников и ученых. Оно есть «душа души» (anima dell’anima). Для фашиста нет ничего вне государства, а что оказалось вне государства, то лишено всякого значения. «В этом смысле фашизм тоталитарен» (In tal senso il fascismo è totalitario).

Поразительное совпадение германского и итальянского теоретического замысла, каждый из которых претендовал на то, что его формулировки схватывают самую глубинную суть национал-социалистической и фашистской идеи соответственно, не будет нас так изумлять, если мы поймем, что не существует никакой бытийной связи этих формулировок с реальными фашистским и национал-социалистическим государствами, равно как и с каким-либо другим государством. Перед нами — просто гипотетическая теоретическая конструкция отношений между индивидом и надиндивидуальным сообществом, конструкция, которую можно приложить вообще к любому сообществу. Ведь вопрос о том, как соотносится человек в своей сущностной индивидуальности с субстанцией всеохватного единства, имеет различные решения.

Чаще всего в наши дни предпочитают решение, которое можно обозначить именем Аверроэса. Предполагается, что объективная идея распределена между всеми людьми, что она доступна всему населению и что она может быть усвоена по существу. Иначе говоря, индивиды приобщаются этому единству в различных формулировках и рано или поздно совпадут с сущностью этого единства. Не следует даже говорить о тех трудностях, которые возникают при детальном рассмотрении вопроса, потому что политические спекуляции наших дней недостаточно проницательны даже для простого понимания вопросов. Пока что мы просто отошлем к тому, как Аверроэс решал основополагающий вопрос об отношении общей субстанции с индивидуально-личной. Тут нет существенной связи с проблемой тотального государства, но только вспомогательная связь, в той мере, в какой это подходящее орудие воли, подчиняющей себе людей именно через утверждение их личности. Появление схожих формулировок в современной немецкой и итальянской мысли можно возвести к тому обстоятельству, что развитие теорий национального духа в немецком идеализме, о чем писал Губер, шло своим ходом и в Италии. Такая философия политики и философия сообщества гораздо больше, чем философия Канта и Гегеля, отмечена признаками аверроизма.

Источник: The Collected Works of Eric Voegelin. Vol. 4. The Authoritarian State: An Essay on the Problem of the Austrian State / Transl. from the German by R. Hein, ed. with an introduction by G. Weiss, historical comm. on the period by E. Weinzierl. Columbia; L.: University of Missouri Press, 1984. P. 58–74.