Несколько слов о политическом действии и ответственности за него

В отечественной блогосфере сейчас очень мало новостей. Это вполне понятно, объяснимо, но поэтому особенно хочется поговорить о чем-то другом, не настолько актуальном и болезненном.

Многие очень уважаемые мной люди уже высказались о ситуации на Украине, о действиях нашего правительства, их правительства, о реакции европейского сообщества и о том, как повели себя другие, близкие люди: друзья, знакомые, френды в социальных сетях, те, с кем мы общаемся ежедневно. Политическое напряжение ощущается в самых невинных разговорах, а иногда просто кожей чувствуешь, что от тебя ждут какой-то реакции, не молчания, а проговаривания своей позиции, осуждения или поддержки.

Уже были впервые сказаны и многократно повторены слова о «преступлениях» правительства, о вине и об ответственности — нас всех, русских, за то, что делает наше правительство. Что на это можно ответить? Я не занимаюсь политической аналитикой, поэтому могу говорить только о книгах и идеях. Мне в связи со всем этим вспоминаются статьи из вышедшего в прошлом году сборника текстов Ханны Арендт под общим названием «Ответственность и суждение», где она как раз поднимает темы возможности или невозможности коллективной и личной вины, ответственности, а также моральной свободы и безответственности.

Вопросы морали для Арендт имели огромное значение, но не потому, что она была ханжой или моралисткой, а потому, что она оказалась одной из тех, кто на себе испытал, что бывает, когда устоявшиеся веками этические нормы вдруг оказались не более значимы, чем правила этикета, от которых довольно легко отказаться, когда условия оказываются неподходящими, и которые столь же поверхностны, хотя считались незыблемыми. Этот опыт, а также процесс над Эйхманом, которому она посвятила целую книгу с подзаголовком «Эссе о банальности зла», стал для нее материалом для размышлений о том, что бывает, когда человеку можно не нести ответственность за свои преступления, когда он получает моральное и правовое оправдание им, когда насилие и беззаконие становятся нормой, средой, в которой приходится жить и выживать. Арендт придавала огромное значение «качеству» человеческой жизни и личной ответственности за нее, для нее просто выживание не могло служить моральным оправданием преступлениям против человека, и потому одной из самых значимых для нее проблем стало то, что огромное количество «нормальных» людей — не преступников, не маньяков и не идейных нацистов — работало на поддержание гитлеровского режима, приняв его требования и понимая, что своими действиями они способствуют убийству тысяч ни в чем не повинных людей. Арендт пишет, что здесь мы имеем дело с моральным переворотом, случившимся даже дважды, ведь потом, когда все закончилось, эти люди перестали быть нацистами и снова захотели жить по прежним обычаям и нормам. По ее мнению, это невозможно объяснить только страхом или тем, что большинство из них просто подчинялись приказам, законным приказам, но по большому счету были хорошими людьми, в чем безуспешно пытался убедить своих судей Эйхман.

На мой взгляд, в ее видении этой ситуации можно выделить несколько важных моментов, которые ценны не только применительно к анализу тоталитарных обществ, контролирующих все сферы человеческой жизни, но и для исследования человеческой природы как таковой.

Во-первых, идею о том, что в случае политических отношений неверно использовать термин «повиновение» — закону, правителю и т.д. Арендт пишет, что повинуется только ребенок или животное, взрослый человек в такой ситуации изъявляет согласие, то есть в действительности поддерживает организацию, требующую от него повиновения. Любой лидер беспомощен в одиночку, любая политическая система держится на тех, кто ее поддерживает, соблюдая законы государства и участвуя в работе бюрократической структуры. Ситуации, когда отказ участвовать в жизни государства влечет за собой насилие или смерть, по ее мнению, довольно редки, это крайние случаи, по большей части нас убеждают словом, а не угрозой.

С этим связан второй важный момент, а именно понятие коллективной ответственности. Арендт не признает понятие коллективной вины, по ее мнению, вина может быть только личной, и чувствовать ее можно и нужно лишь за те преступления, которые совершил ты сам. Вина — это голос твоей совести. Вина на индивида может быть возложена только за то, что умышленно сделал он сам или что было сделано при его непосредственном участии. Ее несут конкретные люди, а не сообщества. А вот с ответственностью все немного сложнее. Она ложится на меня в силу самого факта, что я принадлежу к какому-то сообществу. Это политический феномен в самом исходном смысле слова «политический» — принадлежащий полису, имеющий общественное значение.

Казалось бы, эти понятия обозначают почти одно и то же, но Арендт указывает на существенную разницу между ними. Во-первых, политическая ответственность не имеет отношения к юридической вине, то есть не подразумевает юридической ответственности индивида за совершенные кем-то действия, а также наказания за них. Нельзя наказывать человека за преступления целой страны, нельзя казнить кого-то как символ грехов целого народа. Это было то, что Арендт особенно четко проговаривала в «Эйхмане», на чем настаивала: что человека можно и нужно судить и осуждать только за то, что сделал он сам, и не более того. Во-вторых, политическая (коллективная) ответственность не имеет и нравственных следствий, она не должна быть причиной осуждения человека самим собой или другими.

Здесь можно задаться вопросом о том, почему Арендт так разводит мораль и политику. В ее понимании мораль эгоцентрична, ведь, по сути, «хорошим человеком» можно оставаться и в «плохом мире»: можно быть честным, держать слово, выполнять свою работу и уважать закон. Даже сократовская максима о том, что лучше терпеть несправедливость, чем быть несправедливым, говорит о том, что нам следует заботиться о спасении собственной души, а не о других людях. Арендт довольно категорично выступала против подмены политических отношений основанными на морали, в частности, потому, что мораль конкретна, это сфера отношений индивидов между собой, а не человека и общества. В этом случае мы относились бы ко всему обществу как к одному человеку, тем самым лишая его той «множественности», которая, с ее точки зрения, есть условие возможности для солидарности и совместных действий, которые, в свою очередь, являются условием существования политического. Мораль с ее жалостью, сочувствием и состраданием «убивает» политику, внося в нее частные мотивы и ценности. Если предельно упростить, то для этики важно, чтобы человек был хорошим, а для политики — чтобы общество, «мы» продолжали существовать.

Применительно к сфере политического мы должны говорить об уже упомянутом согласии, о солидарности. Здесь индивид выступает не сам по себе, а как часть сообщества: народа, государства, этнической группы. Соответственно, действуя, он всегда имеет в виду других людей, и возможные последствия его действий касаются всех членов группы. Эта ее идея совершенно неожиданным образом пересекается с тем, о чем писал Карл Шмитт, у которого частное лицо не может иметь политического врага. О том, что у кого-то есть политический враг, мы можем говорить, только определяя этого кого-то как часть сообщества, через коллективную идентичность. Личную, независимую ни от кого политическую позицию может иметь только суверен, но не обычный человек.

На странице 212 сборника Арендт упоминает известное высказывание Сократа о том, что «лучше несправедливо страдать, чем несправедливо поступать», и его обоснование: «Пусть я лучше буду в разногласии со всем миром, чем, будучи единым целым, окажусь в разногласии с самим собой». По ее мнению, здесь Сократ имеет в виду то, что мы живем не только с другими людьми, но и самими собой, и второе имеет приоритет над первым. Поэтому с точки зрения морали поступать нужно так, чтобы тебе в итоге не пришлось жить с убийцей. Арендт очень хорошо пишет о том, что оставаться человеком нам помогает способность мышления. Под мышлением она имеет в виду не инструментальный разум, не умение пользоваться техническими достижениями, не социальный интеллект и не способность решать интеллектуальные задачи. Мышление здесь понимается как способность выносить суждения, не основываясь на привычном, оценивать свои действия взглядом незаинтересованного наблюдателя, в прямом смысле — думать о том, что именно ты делаешь. Оно предполагает определенную смелость, то есть отсутствие боязни потерять привычные ориентиры — моральные, правовые и т.д., — если кажется, что они не работают. Это умение думать не по привычке, судить не по заданным схемам и образцам, а самостоятельно.

Впрочем, о понятии суждения у Арендт следует писать отдельно, мне же хотелось бы проговорить одну сложность, связанную с вопросом: «Смогу ли я дальше жить с этим человеком после того, что сделал?» Проблема в том, что если ответ будет: «Да, смогу», и это окажется честным ответом человека, который именно так и думает, понимая себя и не прикрываясь этическими рационализациями, все предыдущие рассуждения повисают на волоске. Что мы можем противопоставить такому ответу?

На самом деле кое-что можем. Эта идея будет идти «от головы», а не «от сердца», но она оказывается некоторым образом близка кантовскому категорическому императиву. Ее можно сформулировать следующим образом: «Я поступаю так, чтобы мой поступок мог бы стать образцом поведения для всех людей в подобной ситуации (и это было бы желательно для меня), но делаю это потому, что хотел бы жить в мире, где меня окружают такие люди, хоть я сам в душе и не таков». В конце концов, на мой взгляд, действия и поступки не менее важны, чем мотивы, ведь «этика» исходно отсылает нас к «этосу», к правилам совместного существования, которые важны для нас всех, вне зависимости от того, каковы мы «на самом деле».

И это относится, разумеется, не только к действию, но и к слову (или к молчанию), которое в нынешней ситуации также является вариантом публичного действия и потому оценивается так же. К нему применимо все сказанное: и насчет вины, и насчет ответственности. Думать о том, что говоришь, всегда полезно, но сейчас еще и политически значимо, как бы пафосно это ни звучало. Кроме того, ретроспективная точка зрения молчаливого зрителя имеет примат над перспективной точкой зрения участников истории, — а вступая в дискуссию, мы невольно становимся участниками действа, и чем чаще вступаем, тем больше втягиваемся в процесс, — и хорошо бы нам об этом не забывать.