Неудобный отец

В изящном эссе, посвященном Грушевскому, Дмитриев выбирает три события, отделенные друг от друга значительными временными промежутками, которые можно рассмотреть как поворотные пункты — не только жизни Грушевского, но и, с некоторыми оговорками, украинского национализма. И тем показательнее различие между ними: в двух первых случаях выбор принадлежит Грушевскому, в последнем — диапазон, в котором ему остается выбирать, минимален и в чем-то иллюзорен (поведение на следствии в тот момент — эпизод личной биографии, вопрос о границах допустимого для себя, последствия вряд ли сколько-нибудь зависят от выбранной линии поведения).

Собственно, основное, что демонстрирует данное эссе с точки зрения истории национализма, — это хорошо известная многоплановость, нелинейность формирования не только национального движения, но и позиции самих идеологов. Последующее восприятие неизбежно склонно «выпрямлять» прошлое исходя из современного результата и/или представлений о должном, о предстоящей цели. Историческое описание в этом отношении возвращает истории неоднозначность — вопреки расхожему выражению, вводит «сослагательное наклонение», восстанавливая ситуацию в точке принятия решения, производимого от оценки перспектив, в том числе перспективной оценки самой ситуации как ситуации, когда «необходимо совершить выбор» (или уклониться от него).

Грушевский, оказывающийся одним из «отцов нации», причем сразу в нескольких ипостасях — от автора национальной истории, ее канонической версии, до статуса первого президента первого украинского государства (по крайней мере, Новейшего времени), одновременно и неудобен для такого прочтения. Примечательно, что неудобство возникает в силу масштаба и (пожалуй, даже больше) широты его фигуры, долговременности его деятельности. «Главное событие» (в качестве такового избирая недолговременное президентство или создание opus magnum) не позволяет вытеснить прочие обстоятельства его биографии — театральный эффект «появления», недолгого сценического присутствия и ухода «за кулисы» здесь не срабатывает (в том числе и потому, что основанием для главной «сцены» является слишком многое в его предшествующей биографии, а последующая судьба трудно отделима от интерпретации «основного эпизода»): «отец» оказывается неудобен вполне во фрейдистском смысле — его «слишком много», он не уходит, не исчезает благополучного в тот момент, когда в его присутствии нет больше потребности.

Выбор, который он сделает дважды — в 1914-м и 1924 году, — будет оба раза определяться пониманием им границ возможного для украинского национального движения. Принимая решение вернуться после начала войны в Российскую империю, он исходит из нескольких тезисов (заметим, во многом — хоть и в неожиданной для всех участников событий форме — оказавшихся верными):

— победа в военном конфликте достанется странам Антанты;

— эта победа (и само участие в уже ставшем реальностью военном конфликте) существенно изменит внутреннюю ситуацию в Российской империи — последняя будет вынуждена изменить многое в своей внутренней политике, в том числе по национальному вопросу, знаком чего станет уже декларация главнокомандующего о будущем Польши;

— эти изменения должны привести к реализации в том или ином объеме федералистской программы — причем для Украины именно победа союзников дает шанс на объединение нации.

Сходный выбор будет сделан Грушевским и в 1924 году — но в отличие от 1914 года это будет не выбор между реалистичностью осуществления его видения национального проекта в рамках Австро-Венгрии или Российской империи, но между Советским Союзом, в границах которого существует Украина, обладающая внешними признаками государственности, и Польшей, взявшей ясный курс на построение национального государства, в котором места для украинских проектов практически не оставалось. Третий вариант — эмигрантского существования — означал отказ от деятельности, согласие на то, чтобы ограничиться только научными исследованиями и эмигрантскими спорами, бесплодными и все более замыкающимися на свою воображаемую повестку. В цитируемом Дмитриевым письме Грушевского к Т. Починку (от. 16.IX.1924) тот определяет свое понимание ситуации: «Наше несчастье в том, что политические возможности открылись перед нами прежде, чем был созданы устойчивый культурный и национальный базис. <…>

Скажу коротко. Я… несмотря на все недостатки, чувствую себя здесь в Украинской республике, которую мы начали строить в 1917 году, и надеюсь что недостатки со временем исправятся, и она объединит и те укр[аинские] земли, что остаются теперь за ее границами».

Большевики создали (или, если угодно, сохранили) государственность на Украине — при всей условности «государственного» статуса, это было большим из возможного и принципиально отличающимся от того, что можно было наблюдать вокруг. Спор, который будет вестись перед возвращением 1924 года, — не только о реальности возможностей, предоставленных большевиками (насколько реализуема национальная программа в существующих рамках), но и о том, что важнее:

— национальное каким бы оно ни было — т.е. достижение национальной государственности заставляет принимать многое, с чем нет согласия: экономическую или социальную политику, марксистскую идеологию и т.п., поскольку все это второстепенно по отношению к национальной задаче;

— или же национальное приемлемо лишь при соблюдении других условий, и если есть нарушение неких минимальных требований (напр., в той же социальной политике), то это несоблюдение не позволяет принять национальное.

Это вопрос о безусловности или условности национального — и Грушевский делает выбор в пользу первого, полагая обсуждение всех остальных вопросов возможным уже в этих рамках: национальное здесь выступает как основная ценность, и раз советский режим ее утверждает, то это дает ему историческое оправдание.