Слом нормальности

В моей юности, которая протекала в период обскурации советского режима, у меня были две любимых книжки. «Три мушкетера» и полная «Стенограмма XIV Съезда», найденная на антресолях одного подозрительного соседа по коммунальной квартире на Малой Бронной. Их я перечитывал постоянно, — наверное, потому что и первая, и вторая в моем представлении одинаково относились к героическому эпосу. В первом случае сражались мушкетеры и тайная полиция кардинала, во втором — Сталин и ленинградская оппозиция. Причем в таком восприятии я был, по-видимому, далеко не одинок. Философ старшего поколения Вадим Межуев признался однажды, что в перестройку у него была идея инсценировать «XIV Съезд», настолько все там тоже было замечательно и драматично.

Однако написать я хочу не об этом, а о том, что с годами я понял (а раньше объяснить было просто некому, поскольку не учителю же истории в средней школе это объяснять?), что взгляд в стенограмме цеплялся не за то.

Я был влюблен в раскованность политической речи ораторов, каковую, признаться, мы не наблюдали не только при Брежневе, но даже и сейчас, когда всем верховодит чуть не атмосфера партийных съездов. Влюблен и в смертоубийственную, почти психическую (из фильма «Чапаев») атаку Каменева и Зиновьева на будущего Красного монарха всея Руси. А мне бы тогда хоть как-то обратить внимание на технологию «слома нормальности», произошедшего буквально за два года — с 1925-го по 1927-й! Но эта потрясающая воображение катастрофа осталась вне моего внимания и вне должной фиксации независимого наблюдателя.

За два коротких года страна, управляемая «узкой группой лиц», стремительно проделала путь от более-менее укрепляющейся «веры в то, что удалось закончить Гражданскую войну, прекратить смертоубийство и вернуться на столбовую дорогу мировой цивилизации» до …«оставь надежду, всяк сюда входящий». Как такое могло случиться? Этот момент совершенно выпал из моего поля зрения.

Не только потому, что в то время меня больше занимала трагическая борьба разного рода оппозиций и козни НКВД — тривиальная в свете последующей советологии. А потому что я никогда и не видел этой нормальности. Не представлял, что она при каких-нибудь обстоятельствах могла установиться в России. Я — тогдашний пионер, а позже комсомолец, которого в поощрение фотографировали под красным знаменем, — всегда жил в том, что «сломалось», в «нерелевантном результате», и морально готовил себя к тому, что и сам окажусь для этой страны не особенно релевантным.

А тем не менее, 25-й год был пиком неизведанного гражданского оптимизма, который советские люди, может быть, прочувствовали еще раз только в 91-м году.

В 25-м году экономика быстро развивалась, начиная почти с нуля, идя от разрухи. Открывались частные предприятия. Верткие предприниматели быстро вспомнили дореволюционную торговую эстетику, тут же явились кричащие вывески с разнообразными коммерческими предложениями товаров и услуг. Ресторации с великолепными швейцарами на входе заполнились клиентами во фраках. Эмигранты на полном серьезе писали, что коммунисты, видимо, успокоились, берутся за ум и в ближайшие пять лет превратятся в нормальных европейских социал-демократов.

«1925 — год надежд и великого оптимизма у одной части этой интеллигенции, поставившей ставку на благостную эволюцию власти, верившей, что Советская страна, уйдя от военного коммунизма, но не возвращаясь к капитализму, сможет при самоотверженной работе интеллигенции построить “дом”, удобный для всех классов общества. Эта вера, эти чувства, это создание, этот оптимизм носились в воздухе 1925 года, делали его для многих годом больших надежд, но я не знаю ни одного произведения, ни одного автора, который передал бы “воздух” 1925 года, изобразил “сознание” его», — писал меньшевик и великолепный политический журналист Николай Валентинов (Вольский) в предисловии к своей книге «Новая экономическая политика» (1956).

Основания для таких рассуждений давало не только то, что с 23-го года все еще продолжались достаточно приличные сборы урожая, а крестьянство отходило от голода, получало излишки и НЭП давал обнадеживающие результаты, — нет, страна по-прежнему жила трудно. Но то, что советская власть образца 1925 года начинала казаться более вменяемой властью. При ней выпускались научные журналы, завязывались дискуссии, масса всего обсуждалась. Один из влиятельнейших членов «узкого круга» Николай Бухарин в 25-м бросил лозунг «Обогащайтесь!». Да и сам «святоша» Ленин незадолго перед смертью загадочно (как будто его подменили) эволюционировал из коммунистического талиба в правого либерала. Чего, признаться, никогда не проделывал никакой другой политик в обозримой истории.

На закате своей жизни вчерашний вождь-ригорист не только не хотел никого завоевывать, поджигать восстания и посылать на Запад инсургентов, каковой была его политика 18–23-го годов. Он не мечтает больше о государстве по типу военного лагеря с тотальным политическим контролем всех и вся и административным распределением пайков. Наоборот, он заставляет увлекающихся соратников идти в кооперацию, вводить хозрасчет и убеждает партию строить что-то типа немецкого корпоративного капитализма, всячески убеждая, что «социализм есть ни что иное как государственно-капиталистическая монополия». В духе этой вызывающей немалое удивление политической линии, с которой многие были не согласны, появились концессии и акционеры. Понаехали иностранные инженеры.

Но вождь вскоре умирает, тогда как весь этот обнадеживающий тренд мгновенно терпит крушение в результате тривиальной борьбы за власть, протекающей по классической схеме азиатских деспотий: неважно, что делается, неважно, что предлагается, — важно, кто получает рычаги, кто наверху пирамиды русской власти.

Притом что та оппозиция, которая меня в детстве восхищала своим нападением на Сталина и тем, что публично критиковала полицейский и деспотический характер государственного управления при нем (и в чем была безусловно права), как ни странно, сама подтягивается ближе к коммунистическому талибану (военному коммунизму), а будущий диктатор (что весьма запутывает положение) в этот период сам рьяно защищает молодой капитализм. В историческом описании этому, как правило, отводится всего несколько строчек, и выглядит оно так: сначала Сталин раздавил левых руками правых, а потом раздавил и правых, встав на политическую платформу левых. Что, конечно, не описывает всей глубины социальной трагедии.

Две строчки на два года, а политическую галерку словно подменили! Еще вчера им казалось, что голодную страну логично сначала накормить. Что прежде всего надо дать людям работу. И они аплодируют Бухарину, изгоняя Троцкого. А в 27-м, то есть всего через год-полтора, они уже повсеместно запрещают найм рабочей силы как процесс, тиражирующий эксплуатацию. И аренду как капиталистический атрибут. И покупку фермерами сельскохозяйственной техники — поскольку таким образом расширялась якобы экономическая база кулака. Крестьянская семья с двумя коровами теперь кажется им террористической ячейкой. И чтобы не быть захлестнутыми волнами свободного многомиллионного крестьянского моря, они полны решимости разорить (!) собственную деревню, наполнив города люмпенами, что им великолепно удалось.

Что ж, пусть вчерашний люмпен не давал производительность труда, «которой должен был победить западный капитализм», как учил товарищ Ленин. Он заядло голосовал, как приказано, и шумно приветствовал расстрелы врагов Сталина. А тот же Николай Островский вполне мог бы назвать свой роман «Так закалялась вертикаль».

Хуже всего несколько другое: наша сегодняшняя история пятится задом — и все повторено. Мы стоим на пороге новой социальной трагедии. В 2014 году мы, похоже, оживили самые губительные архетипы тогдашнего поведения политической галерки. Иначе не объяснить, как за два года Россия сделала колоссальный шаг назад — от интеграции в общий рынок и сообщество демократических стран к самоизоляции с атомным оружием наперевес. От диалога с «белой лентой» (со сторонниками честных выборов) к диалогу в кабинете прокурора или «следопыта» Следственного комитета. От обмена с Западом учеными и артистами к обмену визитами подлодками и стратегическими бомбардировщиками. В тяжелый период практически остановившегося экономического роста власть всевозможными запретами и «налоговыми маневрами» снова колоссально расширила люмпен-контингент. На фоне выпадающих доходов от нефтепродаж устроила разорительную войну за имперское наследство. И церковные деятели с трибун теперь учат православному банкингу, якобы отрицающему ссудный процент.

Два-три года, и будущий историк будет гадать: как получилось, что галерка стопроцентно поддержала путь в катастрофу? А так и получилось — как в 1925–1927-м. Был опыт? Слом нормальности.