Будущее как ожидание вечного возвращения

Попытки увидеть будущее, как правило, терпят неудачу. Причина очевидна: пелена рутинной событийности скрывает истинный смысл происходящего, который с достоверностью можно сконструировать только ретроспективно. Отдельное обстоятельство обретает причинно-следственные связи по мере нахождения убедительного сюжета или пересказывания старых схем.

Отдельное событие, особенно такое внезапное и трагическое, как насильственная смерть, настолько угрожающе и неуловимо, что с ним невозможно справиться, если не посчитать его предзнаменованием будущего и отражением скрытых механизмов истории. А отсутствие событий, например исчезновение известных персон, напротив, порождает вольные догадки; комментатор примеряет на себя роль творящего реальность беллетриста, политолог становится Томом Клэнси.

Больше других причин на прогностические неудачи влияет убежденность, что российская политическая история якобы циклична, что годы расцвета и реакции запрограммированы некими незыблемыми основаниями, а не самим рассказчиком и его слушателем. Желание вписать нынешние обстоятельства в привычную с отрочества схему цикличности нормально. Это один из способов выстраивания хоть какой-то связности в сумбуре разворачивающихся событий. И, кроме того, поскольку культурное обоснование цикличности времени пропитало западный философский канон, то приятно обнаружить себя на короткой ноге с классиками.

Проблемы возникают, если наблюдатель отказывается трактовать знакомый по учебникам истории исторический нарратив как умозрительную конструкцию — предмет для историографии. Или вдруг переносит Бердяева, Ильина, Леонтьева, Данилевского из музея интеллектуальной истории в контекст политико-дискурсивных баталий и с их помощью хочет построить консервативное будущее. Спору нет, историю философии никто не отменял. Но как только эти схемы становятся психологически комфортными инструментами анализа и политической борьбы, они становятся контрпродуктивными. Сама по себе цикличность здесь ни при чем.

Удивительно утверждение, что перестройка и девяностые были сознательной, пусть и провальной в конечном результате, попыткой модернизации, а нулевые — эпохой контрмодернизации. При Ельцине расширение территории политических и экономических свобод было последствием распада коммунистической системы подавления, а не принципиальной установкой. Оно же было временем аномии, которое почему-то сегодня начинают считать периодом систематического усвоения западных норм. Но и путинизм, вопреки восхваляющему или ругательному мнению, не предложил ничего качественно нового. Отличия, скорее, в том, что политическая верхушка закрепляет и укореняет негативные черты ельцинской эпохи как социальную норму.

Противники либералов попадают в ту же ловушку. Первым радикальный разрыв путинизма с предшествующим десятилетием обосновал в (уже далеком) 2004 году Андраник Мигранян, из последних текстов можно сослаться на размышления Бориса Межуева. Но в путинизме никак не получается видеть строй, глубинным образом отличный от предыдущих режимов. Частная собственность по-прежнему прикосновенна, политический плюрализм сомнителен, гражданское общество несамостоятельно, сращивание чиновников с бизнесом доведено до совершенства. Достигла невероятных высот технология выращивания и поддержки имитационных политических и общественных институтов, от массмедиа до парламента. Так что аргументов в пользу преемственности наберется, пожалуй, больше, чем в пользу разрыва. Говоря словами бессмертного мастера красноречия Виктора Черномырдина, «мы продолжаем то, что мы уже много наделали».

Периоды реакции возвращаются потому, что у социальных акторов недостаточно социальных сил продолжать либеральные преобразования, да и концептуальный аппарат для подобных преобразований исчерпан или непоправимо поврежден. На такое положение дел, безусловно, влияет множество факторов, но непреодоленные или заново запущенные механизмы подавления независимого социального опыта играют здесь не последнюю роль. Один из таких механизмов состоит в намеренной эрозии социального опыта, в выращивании ущербной социальности, которая якобы пробуждает глубинные и самобытные коды.

Возникает напряжение: вместо независимого осмысления пройденного за четверть века пути — церковная экспертиза учебников, громящая «гнилой и преступный либерализм»; вместо позитивных примеров поведения, пригодных для современной молодежи и изложенных человеческим языком, — подцензурный канон литературы позапрошлого века, с его нерелевантными и глубоко девиантными моделями поведения; вместо мягкого контроля допустимого в обществе поведения и практик приемлемого говорения — уголовные преследования; вместо конституционно-правовых аргументов — не слишком адекватные политические воспоминания.

Приходится признать, что нынешнюю «реакцию» мы запрограммировали сами в 90-е, пусть и сами того не желая и не подозревая о последствиях. В ретроспективе, если рассуждать «задним числом», по-другому если и могло получиться, то только случайно. И что дальше? Новая перестройка, быть может, и неизбежна после нынешнего усиления консервативной реакции (как утверждает Василий Жарков), проблема в том, что предотвратить ее перерождение в собственную противоположность — задача отнюдь не тривиальная. Именно сегодня есть шанс подготовить возможную «оттепель». Или уклониться от этой задачи, готовя тем самым «глубокую заморозку» навсегда. Но сегодня, в отличие от 90-х, у нас есть независимый социальный опыт и мы знаем, или хотя бы догадываемся с высокой долей вероятности, чего ждать от будущего. И это уже вселяет надежду. С ней следует распрощаться, если мы решим, что колесо истории повернется само собой как последствие естественной убыли нынешних политических лидеров.

Я описываю один из вариантов ущербного понимания будущего, но и набирающая популярность иная версия большой истории не вносит особого разнообразия в общую картину вечного возвращения. Я имею в виду освященную веками историю об укрепленном городе, который обороняют герои и штурмуют злодеи. Из литературоцентричной традиции она плавно переходит в политическое повествование о защите суверенитета. Рассказчик такого сюжета, особенно если он отождествляет себя с обороняющимися героями, находится в незавидном положении: город рано или поздно падет. Пала Троя, пал СССР. Тогда придется строить новую крепость. Но это в том случае, если «цивилизованные варвары» осмелятся подойти к ее стенам.