Из «Сказания о человеческом достоинстве»

И еще: у всякой Голгофы в прологе — Гефсиманская ночь. Слабость перед лицом неминуемого, бессилие от предугаданной судьбы. И превозмогание слабости и бессилия. И преображение того и другого: слабости — в жизнь после смерти, бессилия — в возврат к живым.

Так была ли она, Гефсиманская ночь, у человека, с которым я встретился благодаря его спутнице? Для меня это без спору. Это-то я и услышал из уст Анны Лариной, вычитал из ее записок. Это-то и потрясло меня. Это-то, присоединившееся к другим образам и судьбам, позволяет мне сказать: если у коммунизма есть шанс сохраниться в неправильном Мире завтрашнего дня, сохраниться пусть лишь не восполнимой чем-то другим, живой легендой, то этот шанс — его, коммунизма, Голгофа. И его Гефсиманская ночь.
…
Тем же, кто следом за ним, избежать ли своего борения в Гефсимании, и уже не только в мысленном преддверии Конца, но и в самых дверях его — явится ли он муками безмолвного сознания, созерцающего свое поражение, либо пулей в затылок, оставляющей позади терзания застенка, падение в самооговоре?!

«И это Гефсимания?» — спросят меня. Отвечаю утвердительно, ибо убежден в этом, как убежден в том, что там, где уцелела человетственность, там, где явно или незримо присутствует Мир, там не смерть человека, а человек замыкает собой его, человека, время, а человек в смерти и то, каков он на этом последнем пороге, входит в достояние следующих поколений с силой, не уступающей, а в чем-то и превосходящей положительные достояния эпох.

Из «Сказания о человеческом достоинстве»