Что же такое неолиберализм?

Booked — это ежемесячный выпуск дискуссионной рубрики, где различные авторы беседуют с ответственным редактором Dissent Magazine Тимоти Шенком. Данное интервью представляет собой беседу с Венди Браун о ее новой книге «Гибель демоса: неолиберальная революция-невидимка» (Undoing the Demos: Neoliberalism’s Stealth Revolution. Zone Books, 2015).

Глобальное потепление, крах государства всеобщего благоденствия, финансовый кризис 2008 года, стремительно растущее социальное неравенство, политические разочарования, отбрасывающие нас на десятилетия назад, бездарные фильмы о супергероях, собирающие миллиарды долларов, наконец, приложение Tinder — это лишь немногие из грехов, приписываемых неолиберализму. Но что именно скрывается под словом «неолиберализм»? Экономическая доктрина? Реванш капиталистического правящего класса? Или что-то более страшное и таинственное?

Венди Браун поднимает эти и многие другие вопросы в своей последней книге «Гибель демоса: неолиберальная революция-невидимка». Это научное исследование представляет собой отчасти историческое изыскание, отчасти философский трактат, отчасти высказывание на актуальные темы. Несмотря на бум популярности исследований о неолиберализме, автор «Гибели демоса» обращает внимание на аспект, которым другие исследователи зачастую пренебрегают, а именно: каковы последствия политики, рассматривающей весь мир как один большой рынок. Ее выводы плачевны, но это лишь усиливает и делает более настоятельной необходимость разобраться в этом вопросе.

— Тимоти Шенк

Тимоти Шенк: В начале книги «Гибель демоса» вы замечаете, что ссылки на «неолиберализм» стали обычным явлением, особенно в устах представителей левых движений, так что это понятие превратилось в «пустое и переменное означающее». Каково ваше определение неолиберализма?

Венди Браун: В этой книге я трактую неолиберализм как господствующий тип рациональности, сквозь призму которой все вещи «экономизируются», и довольно характерным образом: люди рассматриваются исключительно как участники рынка, любая сфера деятельности трактуется как рынок, а любая структурная единица (публичная или частная, будь то человек, какая-либо деятельность или государство) определяется как коммерческое предприятие. Важно отметить, что это не просто растущая меркантилизация и монетизация — это то самое старое доброе марксистское описание капиталистической трансформации повседневной жизни. Неолиберализм истолковывает в рыночных терминах даже те сферы, которые не связаны с умножением богатства, — такие как образование, знакомства, обучение, — подчиняя их рыночной системе мер и управляя ими с помощью рыночных техник и методов. Прежде всего это означает, что люди рассматриваются как человеческий капитал, который должен постоянно следить за своей нынешней и будущей стоимостью.

Кроме того, поскольку неолиберализм достиг расцвета в (и с помощью) финансиализации, формы экспансии рынка не всегда связаны с продуктами или товарами, не говоря уже об их обмене. Сегодня участники рынка — от частных лиц до предприятий, от университетов до государств, от ресторанов до магазинов — чаще всего рассматриваются не с точки зрения сиюминутной выгоды, а скорее в связи с их спекулятивной стоимостью, их местом в рейтингах, которые определяют будущую стоимость. Целью является повышение настоящей и будущей стоимости с помощью самоотдачи инвестиций, которая, в свою очередь, привлекает инвесторов. Такого рода рынок связан с необходимостью поддерживать и наращивать рейтинги с помощью лайков, ретвитов, звездочек на Yelp, вузовских рейтингов или рейтингов Moody’s.

Т.Ш.: Зачастую неолиберализм трактуется как экономическая теория, а значит, основное внимание уделяется его экономическим проявлениям. Вы же переносите акцент на политическую сферу, где, как вы утверждаете, неолиберализм «совершает (или уже совершил) концептуальный отход от демократии и ее субстанциальную эвисцерацию». Чем либерализм так опасен для демократии?

В.Б.: В основном критики неолиберализма, трактуемого не как тип господствующей рациональности, а более узко — как экономическая политика, обращают внимание на то, что он порождает и узаконивает крайнее неравенство в распределении материальных благ и в условиях жизни; что он приводит к росту маргинализации населения; что он ведет к беспрецедентной близости капитала (в частности, финансового капитала) и государства, когда политической жизнью начинает управлять капитал; а это, в свою очередь, приводит к грубой и даже неэтичной коммерциализации тех сфер, которые однозначно должны быть защищены от влияния рынка (здесь — все, что касается детей, человеческих органов, видов, находящихся под угрозой исчезновения или территорий заповедников); что либерализм присваивает общественные блага, тем самым исключая возможность всеобщего и равноправного доступа к ним; а также то, что он погружает государства, общества и людей в хаос и нестабильность нерегулируемых финансовых рынков.

Все это, безусловно, является важными и дискуссионными чертами неолиберальной экономической политики. Однако неолиберализм также наносит большой вред практике, культуре, институтам и образу демократии. И здесь необходимо рассматривать неолиберализм как господствующий тип рациональности: эта рациональность переводит значение демократических ценностей из политического регистра в экономический. Свобода теряет свое политическое, как возможность участия в политической жизни, и экзистенциальное значения и сводится к рыночной свободе, исключающей всякие ограничения со стороны государства. Равенство как правовой статус и принцип долевого участия заменяется идеей равного права конкурировать в мире, где всегда есть победители и проигравшие.

Будущее демократии зависит не только от конкретных институтов и практик, но и от нашего понимания демократии как народного, сугубо политического способа удерживать и направлять власть, которая в противном случае станет доминировать над нами. Стоит только узаконить экономическую интерпретацию понятий и элементов демократии, и тут же культура, общество и народный суверенитет потеряют смысл. На рынке блага являются результатом индивидуальной деятельности, а не распределения согласно законам и политическим доводам. А там, где правят только частные капиталы и рыночные отношения, народу, демосу места нет.

Т.Ш.: Можно предположить, что неолиберализм — это естественное продолжение либерализма, но вы настаиваете, что здесь все гораздо сложнее. Вы описываете эту длительную трансформацию через отсылку к истории интеллектуального развития homo oeconomicus — к термину, чье значение, как вы утверждаете, радикальным образом изменилось со времен Адама Смита. Как «экономический человек» изменился за последние сто лет?

В.Б.: Вы правы, отношения достаточно сложны, особенно если согласиться с высказыванием Фуко о том, что неолиберализм — это «перепрограммирование либерализма», а не только преобразование капитализма. По поводу homo oeconomicus в самых общих чертах можно сказать следующее. Двести лет назад этот человек преследовал свои интересы посредством того, что Адам Смит обозначил как «выменивание, бартер, обмен одной вещи на другую». Далее, философ следующего поколения Иеремия Бентам предлагает нам утилитарный принцип, когда в расчет берется соотношение максимального удовольствия и минимальных усилий, соотношение «выгода/затраты». Тридцать лет назад, на заре неолиберальной эпохи происходила повсеместная самореализация в бизнесе человеческого капитала. Сегодня homo oeconomicus значительно изменился в сторону монетизации человеческого капитала, стремящегося повысить свою стоимость во всех сферах жизни.

В отличие от классического homo oeconomicus эпохи экономического либерализма, современный отличается по крайней мере двумя чертами. Во-первых, для неолибералов каждый человек — это исключительно homo oeconomicus. Для классических экономистов это было не так, для них мы становились агентами рынка только в сфере экономической активности, но не в общественной, семейной, политической, религиозной или этической сферах. Во-вторых, неолиберальный homo oeconomicus сегодня из субъекта обмена, производства и даже интереса превращается в повышающий свою стоимость человеческий капитал, который заметно отличается от субъекта, описанного Смитом, Бентамом, Марксом, Поланьи и даже Гэри Беккером.

Т.Ш.: Только что вы упомянули Фуко, а также посвятили ему две главы своей работы, где вы называете «Рождение биополитики» — книгу, где были собраны его лекции конца 1970-х годов о неолиберализме, — «чрезвычайно интересной», «пророческой» работой. Но в то же время на его счет приходится изрядная доля критики. В чем, как вы думаете, Фуко был прав, а что упустил?

В.Б.: Лекции Фуко интересны тем, что ему удалось в 1970-х годах, еще до того как были избраны Рейган и Тэтчер, еще до Вашингтонского консенсуса предугадать будущее развитие неолиберализма в Европе. Также заслуживает особого внимания его определение неолиберализма как формы политического разума и правления, как особого состояния души, а не просто как экономической политики. И потом очевидно, что Фуко был бесстрашным, глубоким и оригинальным историком политической мысли, одинаково блестяще трактовавшим как архивные данные, так и отдельные высказывания. Благодаря этим особенностям лекции Фуко достаточно ценны, несмотря на то, что он в основном обсуждает неолиберальные идеи, а не неолиберализм и его эволюцию за последние тридцать лет.

Однако у Фуко есть свои минусы в определении неолиберализма, связанные с его негативным отношением к марксизму на тот момент его жизни, когда были прочитаны эти лекции. Для Фуко, как я уже сказала, неолиберализм был, в сущности, «перепрограммированием либерализма», а не капитализма, который он обсуждает крайне мало. Он также в значительной мере равнодушен к той проблеме, которая для меня является ключевой, — к проблеме демократии, что явствует из его работ. Так что я просто брала полезные для меня идеи и затем, отталкиваясь от них, строила свое собственное рассуждение. Было бы глупо вести себя как «ортодоксальный фукодианец» в отношении неолиберализма, да и в любом другом отношении тоже.

Т.Ш.: Что вы думаете по поводу политики, присущей анализу Фуко? Недавно звучало много споров о том, что он предсказывал распространение неолиберализма, потому что сама его работа имеет схожие черты с неолиберализмом. Какова ваша позиция по этому вопросу?

В.Б.: Ну, с одной стороны, степень сочувствия Фуко тому предмету, который он исследовал, для меня не столь важна. Ценность исторических исследований и теоретических формулировок зависит от их способности прояснять вопрос, и политические пристрастия исследователя тут ни при чем. (Ни один историк политических теорий не может найти для описания современной ситуации теоретиков прошлого, чьи взгляды совпадали бы с нашими прогрессивными ценностями. Никто не прошел бы этого испытания, и к тому же это абсолютно неверный подход к изучению великих мыслителей.) Более того, он не представлял и не мог представить себе, с какими формами неолиберализма мы столкнемся. С другой стороны, мысль о том, что Фуко симпатизировал неолиберализму за его «эмансипационное» измерение, удивляет меня, поскольку противоречит тому, что можно обнаружить при внимательном прочтении его лекций, где, среди прочего, он рассматривает неолиберализм как новую форму управления человеческими существами, превращающую людей в качестве человеческого капитала в «портфолио предприятий» и делающую нас одновременно «производителями и потребителями свободы». Теоретическое намерение Фуко состоит в том, чтобы понять человека как произведенного правящими силами, а не «освобожденного» ими.

Т.Ш.: Homo oeconomicus является довольно распространенным термином; вы противопоставляете его другому, менее распространенному понятию homo politicus. Какова генеалогия homo politicus, и как он соотносится со своим более знаменитым коллегой?

В.Б.: Чтобы понять, во что неолиберализм пытается превратить демократию, нам необходимо уяснить, что до недавнего времени человеческие существа на Западе всегда были кем-то еще, помимо homo oeconomicus. У нас всегда было множество измерений, открываемых и разрабатываемых в политической, культурной, религиозной и частной сферах. Одно из этих измерений, которое мы могли бы назвать homo politicus, получило наиболее яркое выражение в Древних Афинах, Римской республике и даже на заре либерализма. Оно также проявилось в ряде современных демократических переворотов, начиная с Французской революции и заканчивая движениями за гражданские права. Homo politicus может менять форму и содержание, как и homo oeconomicus, и, конечно, либеральная демократия предлагает анемичную версию, сопоставимую, скажем, с аристотелевским подходом к человеку как реализующему нашу чисто человеческую способность правового взаимодействия в рамках полиса. Но только после неолиберальной революции homo politicus как фундаментальное свойство человеческого бытия и демократии был окончательно повержен. Демократия требует, чтобы граждане были способны к самоуправлению, а не только к повышению стоимости, и чтобы мы понимали под свободой способность к самоуправлению, а не просто к поведению на рынке. Когда это измерение человеческого бытия затухает, то вместе с ним происходит отток энергии, практик и культуры демократии, уходит также само ее понимание.

Т.Ш.: Некоторые из основных теоретиков неолиберализма, особенно те, что рассматривают его с марксистской точки зрения, представляют его как простой побочный продукт экономического кризиса 1970-х и реакции против государства всеобщего благоденствия реваншистской капиталистической элиты. Похоже, вас не удовлетворяет подобная интерпретация. Это большой вопрос, но есть ли у вас альтернативное объяснение того, как мы оказались там, где мы сейчас?

В.Б.: Это слишком длинная и непростая история, чтобы ее можно было сейчас здесь изложить, но я скажу пару слов на эту тему. Большинство марксистов считают, что неолиберализм возник в 1970-х годах в связи с падением капиталистической нормы прибыли, сдвигом глобального экономического притяжения в сторону стран ОПЕК, Азии и других незападных стран, ослаблением правящего класса, порождаемого объединениями, перераспределением благ государств всеобщего благоденствия, громоздкими и ленивыми корпорациями, наконец, ожиданиями развитых демократических стран. С этой точки зрения неолиберализм — это тот же капитализм на стероидах: госдепартамент США и МВФ одобрили консолидацию правящего класса, направленную на высвобождение капитала из-под нормативных и государственных ограничений, а также подрыв всех форм народной солидарности, особенно труда.

Если в этой точке зрения присутствует зерно истины, то она не позволяет осмыслить то коренное преобразование социальной, культурной и частной жизни, которое вызвал неолиберализм. Они не могут объяснить, почему государственные учреждения и услуги были не только перепоручены частным организациям, но и реинтепретированы как индивидуальные блага для частного инвестирования и потребления. Они не могут объяснить эту массированную переплавку рабочих мест, школ — вплоть до переплавки общественной жизни и частных лиц. Для того чтобы разобраться в этом вопросе, необходимо проследить распространение влияния неолиберальной экономики посредством неолиберализма как господствующего типа рациональности, а не просто ссылаться на захват власти капиталом. Существует множество путей подобного распространения — право, культура и, прежде всего, новая политико-административная форма, которую мы называем «правящей». Именно через практики управления экономические модели и метрики распространяют свое влияние на все сферы общества и начинают «циркулировать» между инвестиционными банками и школами, корпорациями и университетами, государственными структурами и личностью.

Именно с помощью замены демократических понятий закона, участия и справедливости понятиями эффективности, целей и выгодных сделок правительство уничтожает демократию, при этом внушая нам, что это и есть «наилучшие практики».

Т.Ш.: На более чем 200 страницах «Гибели демоса» вы рассматриваете множество различных вопросов, но ваш интерес к проблемам управления, который вы только что продемонстрировали, говорит о том, что вы много внимания уделяете конкретным проявлениям неолиберализма в действии. Из этих, более практических пассажей мне больше всего понравился ваш анализ ситуации с Citizens United (т.н. «Объединенными гражданами») [1]. Что этот конкретный пример может нам поведать о неолиберализме как таковом?

В.Б.: Прогрессивные мыслители обычно пренебрежительно относятся к «Объединенным гражданам» за то, что они наводнили американский избирательный процесс корпоративными финансами, основываясь на вымученных следствиях из Первой поправки, рассматривающих корпорацию как частное лицо. Тем не менее, при внимательном чтении большинства судебных определений можно отметить радикальную экономизацию демократических понятий и практик, о чем мы только что говорили. В большинстве случаев избирательные кампании рассматриваются как «политические рынки», а идеи — как свободно циркулирующие на рынке, где потенциальные помехи могут возникнуть только из-за ограничений, накладываемых на производителей и потребителей идей — кто может говорить, а кто слушать или судить! Подобным образом настойчивость правовой политики Кеннеди в отношении фундаментального неолиберального представления о том, что рынки должны быть нерегулируемыми, ведет к закату века ограниченного законом финансирования избирательных кампаний и сдерживания влияния капитала на политику. Кроме того, политическая речь сама по себе оказывается своего рода фундаментальным правом, служащим в значительной степени для того, чтобы укрепить позицию своего спикера, будь то человеческий, корпоративный или финансовый капитал. Такое понимание политической речи замещает идею демократической политической речи как важнейшей (хотя потенциально монополизируемой и коррумпируемой) среды для публичного обсуждения и убеждения.

Пожалуй, главное в ситуации с «Объединенными гражданами» заключается не в том, что корпорации рассматриваются как люди, а в том, что люди, не говоря уже о народе, уже не рассматриваются в качестве основы демократии, а публичная сфера дискуссий и дебатов — в качестве ее жизненного пространства. Вместо этого политическая речь начинает рассматриваться как фундаментальное право и проявление политической активности, а выборы — как рынок.

Т.Ш.: Вы уверены в том, что демократия — это идеал, который заслуживает того, чтобы его защищали, но вы скептически относитесь к реально существующей демократии, которую описываете как систему, где «прославляется и эксплуатируется гнев рядовых граждан». Также вы обеспокоены тем, что все будет еще хуже, поскольку известная нам форма демократии позволяет возникать «государственности, где люди становятся пешками разного рода современной власти». Чувствуете ли вы нестыковку между идеалом демократии и своей пессимистичной оценкой ее современного состояния?

В.Б.: Демократия всегда несовершенна, всегда далека от своих обещаний, но дело — в условиях для ее культивирования, которые могут быть лучше или хуже. Я считаю, что сегодня в евроатлантических странах демократия, действительно, свелась к невнятному шепоту. Даже Алан Гринспен говорит, что выборы уже не играют никакой роли, что «благодаря глобализации… миром правят рыночные силы», а никак не избранные представители. Повсюду на Западе избирательная активность падает; политикам, как правило, не доверяют и, более того, поносят их (за исключением Варуфакиса [1], конечно!). И все, что связано с политической жизнью или правительством, по большому счету либо захвачено капиталом и коррумпировано, либо чересчур обременительно: неолиберальная рациональность порождает враждебность по отношению к политике в целом.

Таким образом, сегодня смысл демократии сведен к личной свободе. Свобода подобного рода — тоже немало, но она не может быть оторвана от идеи «власти народа и для народа»…

Примечания

↑1. «Объединенные граждане» — консервативная некоммерческая организация в США. По рассмотрении дела «Объединенные граждане против Федеральной избирательной комиссии» № 08-205,558 США (2010) Верховный суд постановил, что Первая поправка запрещает правительству ограничивать расходы некоммерческих организаций на политику. — Прим. пер.

↑2. Янис Варуфакис — греческий экономист, министр финансов Греции в правительстве премьер-министра Алексиса Ципраса. — Прим. пер.

Источник: Dissent Magazine