Ян Пробштейн
Поэзия как инакомыслие
Инакомыслие без прозы — подлинная хроника «внутреннего человека»
4 318 
© flickr.com/photos/stereo
Поэта — далеко заводит речь.
М. Цветаева
Высказанная мной в разговоре мысль о том, что любой истинный поэт — инакомыслящий, казалось мне самоочевидной, почти трюизмом, поэтому я был немало удивлен, когда меня попросили эту идею обосновать. Державин не только мог «в забавном русском слоге /… истину царям с улыбкой говорить», но и переложить 81-й псалом так, что он зазвучал уже не забавно, но гневно и — современно:
Не внемлют! Видят — и не знают!
Покрыты мздою очеса:
Злодействы землю потрясают,
Неправда зыблет небеса.
В дни моей школьной юности были популярны темы: «Гражданская лирика в творчестве…» (далее по выбору экзаменатора — Пушкина, Лермонтова, Некрасова…). Однако Пушкин не только «в свой жестокий век / Восславил… свободу», но и «милость к падшим призывал», что восходит к стихотворению «Андрей Шенье», в котором, как известно, большой фрагмент был запрещен цензурой от «Приветствую тебя, мое светило!» до «Так буря мрачная минет!», и где есть строки: «Мы свергнули царей. Убийцу с палачами / Избрали мы в цари. О ужас! О позор!», однако и в разрешенном цензурой фрагменте есть строки:
В наш век, вы знаете, и слезы преступленье:
О брате сожалеть не смеет ныне брат.
Инакомыслием, следовательно, может быть не только обличение, но и сострадание к неугодным власти, что расценивалось последней если не преступлением, то соучастием в нем. Можно быть Ювеналом, а можно и Овидием и впасть в немилость за «Науку любви». Так что в империи вовсе не обязательно обличать, чтобы стать инакомыслящим. Заболоцкий поплатился свободой за «Столбцы», другие участники ОБЭРИУ — жизнями. Вот что писал Николай Лесючевский о творчестве Н. Заболоцкого по заказу НКВД 3 июля 1938 года:
«Н. Заболоцкий вышел из группки так называемых “обэриутов” — реакционной группки, откровенно проповедовавшей безыдейность, бессмысленность в искусстве <…> Заболоцкого “обэриуты” объявляли “великим поэтом”, которого “оценят потомки” <…>.
В 1929 г. <…> вышла книжка стихов Заболоцкого “Столбцы”. В этой книжке Заболоцкий дает искаженное через кривое зеркало “изображение” советского быта и людей. Это — страшный, уродливый быт, это — отвратительные, уродливые люди. <…> Но позиция эта ясна — это позиция человека, враждебного советскому быту, советским людям, ненавидящего их, т.е. ненавидящего советский строй и активно борющегося против него средствами поэзии.
В последующие годы Заболоцкий декларировал отход от своих старых позиций, “перестройку”. Не подлежит сомнению, что это была лишь маскировка притаившегося врага. <…> Теперь Заболоцкий пишет “иные” стихи. Он даже — публикует оды в честь вождей. Но сколько в этих “одах”, по существу, равнодушия, искусственного, мнимого “огня”, т.е. лицемерия! <…>
Таким образом, “творчество” Заболоцкого является активной контрреволюционной борьбой против советского строя, против советского народа, против социализма» [1].
«Наушнички, наушники мои!» — воскликнул О.М. Мандельштам. Народ должен помнить имена своих стукачей. Литературный донос — жанр, особенно распространенный в отечестве. Вспоминается аналогичное выступление Ю. Мориц на собрании литераторов в ЦДЛ, собранных по просьбе председателя КГБ Семичастного для обсуждения стихов группы СМОГ 22 января 1966 года. Когда Борис Слуцкий предложил опубликовать смогистов, Юнна Мориц начала кричать: «Кто они такие? зачем их публиковать? сколько хороших поэтов не издано… Остановить ее было невозможно, вечер пошел в другое русло. И уже никто не слушал Александра Алшутова и Льва Аннинского, которые пытались защитить смогистов» [2]. (Говорят, что Ю. Мориц теперь «такой» стала — нет, она всегда такой была; говорят, что она талантлива. Да, несомненно, однако Губанов — гениален, что она своим духом Сальери вероятно учуяла.) К слову, я считаю Ю. Мориц вполне искренней, и ее поэма, посвященная бомбардировке Белграда, и более поздние стихи должны быть несомненно включены в ее собрание сочинений так же, как, скажем, «Некрасивая девочка» Заболоцкого, и судить эти стихи надо с точки зрения эстетических, а не только этических соображений.
В стихах Заболоцкого, собственно говоря, не столь откровенно выражен социальный протест в сравнении, скажем, с «1 января 1924» или «Нет, никогда, ничей я не был современник» О. Мандельштама. Однако государство нюхом цензоров-доносчиков учуяло в «Столбцах» прежде всего новую (и чуждую ему) форму: синтез архаики и новаторства, классики и авангарда, что создает, как заметил А. Пурин, новую синтетическую форму, «гибрид оды, баллады, литературной пародии, фрагментов пушкинского стихотворного романа» [3].
Пушкинский «Анчар» сочетается с Хлебниковым:
На карауле ночь густеет.
Стоит, как башня, часовой.
В его глазах одервенелых
Четырехгранный вьется штык.
Тяжеловесны и крылаты,
Знамена пышные полка,
Как золотые водопады,
Пред ним свисают с потолка.
Там пролетарий на стене
Гремит, играя при луне,
Там вой кукушки полковой
Угрюмо тонет за стеной.
(«Часовой»)
В стихотворении «Офорт» — сочетание балладных размеров (четырехстопного амфибрахия с трехстопным) от «Как ныне сбирается вещий Олег» Пушкина, «По небу полуночи ангел летел» Лермонтова до «Лошадку ведет под уздцы мужичок» Некрасова с последующим ритмическим и визуально-смысловым сдвигом:
И грянул на весь оглушительный зал:
«Покойник из царского дома бежал!»
Покойник по улицам гордо идет,
Его постояльцы ведут под уздцы;
Он голосом трубным молитву поет
И руки ломает наверх.
Он — в медных очках, перепончатых рамах,
Переполнен до горла подземной водой…
Над ним деревянные птицы со стуком
Смыкают на створках крыла.
А кругом громобой, цилиндров бряцанье
И курчавое небо, а тут —
Городская коробка с расстегнутой дверью
И за стеклышком — розмарин.
(«Офорт» I, 346)
Одному этому стихотворению из 14 строк посвящены книги и диссертации, в которых подробно разбираются как исторические и географические реалии, так и философские идеи, повлиявшие на автора «Столбцов» [4]. Быть может, действительно, побудительным мотивом к созданию этого стихотворения послужил реальный факт, когда в Ленинграде была задержана банда грабителей, осквернявших могилы, причем у Заболоцкого покойника с медяками на глазах, «постояльцы <…> ведут под уздцы». Неслучайно также название, подчеркивающее изобразительный ряд картины, где видится пейзаж не только Павла Филонова, но Брейгеля и Босха, — пейзаж, который, тем не менее, озвучен:
Переполнен до горла подземной водой…
Над ним деревянные птицы со стуком
Смыкают на створках крыла.
Знаменательно, что манифест — «Декларация ОБЭРИУ» — был написан Николаем Заболоцким. В «Декларации» Заболоцкий писал: «В своем творчестве мы расширяем и углубляем смысл предмета и слова, но никак не разрушаем его… Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты “нереальны” и “нелогичны”? А кто сказал, что “житейская” логика обязательна для искусства?.. У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, слова и действия” (I, 387). Таким образом, метод, эстетика ОБЭРИУ была близка не только исканиям Тынянова, который в 1929 году опубликовал книгу «Архаисты и новаторы», как заметил в упоминавшейся статье А. Пурин, но и «остранению» Шкловского. Остраняются не только поэтические тексты — остраняется реальность:
Прабабка свечку зажигает,
Младенец крепнет и мужает
И вдруг, шагая через стол,
Садится прямо в комсомол.
(«Новый быт»)
Тем не менее, сюрреалистичная эта реальность вполне узнаваема, и сквозь нее проступает вывернутый наизнанку обнаженный реализм, как в стихотворении «На рынке»:
Калеки выстроились в ряд.
Один играет на гитаре.
Ноги обрубок, брат утрат,
Его кормилец на базаре.
А на обрубке том костыль,
Как деревянная бутыль.
Росток руки другой нам кажет,
Он ею хвастается, машет,
Он палец вывихнул, урод,
И визгнул палец, словно крот,
И хрустнул кости перекресток,
И сдвинулось лицо в наперсток.
А третий, закрутив усы,
Глядит воинственным героем.
Над ним в базарные часы
ясные мухи вьются роем.
Он в банке едет на колесах,
Во рту запрятан крепкий руль,
В могилке где-то руки сохнут,
В какой-то речке ноги спят.
На долю этому герою
Осталось брюхо с головою
Да рот, большой, как рукоять,
Рулем веселым управлять.
Здесь уже видится не только Босх, но и Брейгель. Это едва ли не самые страшные стихи в русской поэзии. Читатель забывает о том, что здесь остраняется онегинская строфа. Заболоцкий не только выделялся из всех современных ему поэтов масштабом дарованья, он еще был самым образованным из них. Очевидно, поэтому государство выбрало его как первую жертву. В отличие от Хармса, Введенского и Н. Олейникова, Заболоцкий выжил, перевел «Слово о Полку Игореве», писал замечательные стихи, но гениальный эксперимент был прерван.
Можно даже написать покаянные «Стансы», как это сделал О. Мандельштам, и — не угодить тем, что эти стихи «выбивались» из господствовавшего стиля, нечаянные проговорки звучали по меньшей мере двусмысленно:
Необходимо сердцу биться:
Входить в поля, врастать в леса.
Вот «Правды» первая страница,
Вот с приговором полоса.
Аналогично, в печально известной покаянной «Оде» «шестиклятвенный простор» тут же ассоциируется с «шестипалой неправдой» («Неправда», 1931).
Собственно, идея цензуры принадлежит Платону: «Поэт не должен творить ничего вопреки обычаям государства, вопреки справедливости, красоте и благу. Свои творения он не должен показывать никому из частных лиц, прежде чем не покажет их назначенным для этого судьям и стражам законов и не получит их одобрения. У нас уже почти имеются лица, назначенные для этого: это выбранные нами законодатели в деле мусического искусства и попечитель о воспитании» (Платон, «Законы», кн. VII) [5]. Аналогичные мысли высказаны и в «Государстве»:
«Если же человек, обладающий умением перевоплощаться и подражать чему угодно, сам прибудет в наше государство, желая показать нам свои творения, мы преклонимся перед ним как перед чем-то священным, удивительным и приятным, но скажем, что такого человека у нас в государстве не существует и что не дозволено здесь таким становиться, да и отошлем его в другое государство, умастив ему главу благовониями и увенчав шерстяной повязкой, а сами удовольствуемся, по соображениям пользы, более суровым, хотя бы и менее приятным поэтом и творцом сказаний, который подражал бы у нас способу выражения человека порядочного и то, о чем он говорит, излагал бы согласно образцам, установленным нами вначале, когда мы разубирали воспитание воинов» [6]. Более того, Платон пытался также подвергнуть цензуре Гомера: «Нам надо, как видно, позаботиться и о таких мифах и требовать от тех, кто берется их излагать, чтобы они не порицали все то, что в Аиде, а скорее хвалили: ведь в своих порицаниях они не правы, да и не полезно это для будущих воинов [7].
— Да, этим надо заняться.
— Вычеркнем же начиная с первого же стиха все в таком роде:
Лучше б хотел я живой, как поденщик работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать, мертвый [8];
а также:
И жилищ бы его не открыл и бессмертным и смертным,
Мрачных, ужасных, которых трепещут и самые боги [9];
или:
Боги! так подлинно есть и в Аидовом доме подземном
Дух человека и образ, но он совершенно бесплотный [10];
а также:
Он лишь с умом, все другие безумными тенями веют [11];
или:
Тихо душа, излетевши из тела, нисходит к Аиду,
Плачась на жребий печальный, бросая и крепость и юность [12];
<…>
Мы извиняемся перед Гомером и остальными поэтами — пусть они не сердятся, если мы вычеркнем эти и подобные им стихи, и не потому, что они непоэтичны и неприятны большинству слушателей, нет, наоборот: чем более они поэтичны, тем менее следует их слушать и детям, и взрослым, раз человеку надо быть свободным и больше смерти страшиться рабства» [13].
Разумеется, большевики (вспомним «Партийную организацию и партийную литературу» Ленина, «Литературу и революцию» Троцкого), а затем и нацисты [14] «творчески» развили эти идеи, и после «философского парохода» все остальные составы последовали в противоположном направлении. Для сравнения: американский поэт-модернист Эдвин Эстлин Каммингс (1894–1962), удостоенный чести прочесть престижные Нортоновские лекции в Гарварде, которые, верный себе, он назвал «Анти-лекциями», в одном из своих стихотворений пародирует гимн США:
«после бога конечно америка я
люблю тебя пилигримов земля и тд о смотри
при первом свете зари
как века проходят страна моя
и не боле тревожиться нам с тобой
на любом языке даже глухонемой
твое славное имя сыны твои
возглашают ура сукой буду блин
что трепаться о красоте нет прекрас
нее тех счастливцев павших героев
что бросались как львы в ярую бойню
не помедлив подумать полегли тотчас
что ж замолкнет ли ныне свободы глас?»
Он сказал. И залпом выпил воды графин.
(Здесь и далее перевод Яна Пробштейна)
Эти стихи вполне могли бы признать святотатственными и антипатриотичными, однако они включены и в избранное, и в полное собрание стихов Каммингса. Другой американский поэт, скандалист, пророк, наркоман, буддист, созерцающий нирвану, возмутитель общественного спокойствия, бичеватель нравов и гомосексуалист, воспевавший в стихах однополую любовь, Аллен Гинзберг (1926–1996) всей своей жизнью показал, что поэт и в Америке «больше чем поэт». Уильям Берроуз, стоявший вместе с Гинзбергом у истоков движения «битников», оглядываясь на более чем пятидесятилетнюю дружбу, отметил главную черту поэта: «Он был первооткрывателем открытости и образцом искренности. Задолго до всех он начал отстаивать свободу самовыражения и призывал выйти из чуланов». В одном из своих последних интервью в октябре 1996 года Гинзберг говорил о том же: «Не нужно быть правым, все что требуется — это быть искренним». Он и был таким — в поэзии, в пророчествах и заблуждениях, в бунте против общества массовой культуры и в экспериментах с ЛСД, в скандалах и в маршах протеста против войны во Вьетнаме, выступая в привилегированном Альберт-Холле в Лондоне или просиживая до утра с друзьями в кафе Вест-Энд неподалеку от Колумбийского университета или «Фигаро» в Гринвич-Вилледже. Да, его не раз арестовывали или, как говорят, задерживали, но не за поэтическую деятельность, а за участие в маршах протеста против войны во Вьетнаме (но по почкам не били, ребра не ломали, сроков не давали). Так, его арестовали в Нью-Йорке за участие в антивоенной демонстрации в 1967 году, а год спустя — по той же причине во время Конгресса Демократической партии в Чикаго. Гинзберг давал показания как участник процесса над так называемой «чикагской семеркой», за демонстрации против ЦРУ и войны во Вьетнаме в 70-х, против режима иранского шаха и политики Рейгана в 80-х — все это история. Сам Гинзберг впоследствии открыто признавался в своих заблуждениях и ошибках: «Я думал, что северные вьетнамцы намного лучше того, чем они оказались на деле. Не следовало мне маршировать в колоннах протеста против иранского шаха, потому что муллы оказались намного хуже». Поэму «Вой», написанную в 1955 году и опубликованную в 1956 году, не раз запрещали. В поэме Гинзберг не только эпатировал общество, но и выразил то, что волновало его поколение, враждебно настроенное обществу массового потребления, бездуховности, социальной несправедливости, эпохе маккартизма:
Что за сфинкс из цемента и алюминия
раскроил их черепа и сожрал
их воображение и мозги;
Молох, Одиночество, Грязь, Уродство,
Киношный проектор
и недоступные доллары,
Дети орут под лестницами,
Мальчики всхлипывают в армии,
Старики плачут в парках,
Молох, Молох, Кошмар
Молоха, Молох безлюбья,
Молох умствующий, Молох —
суровый людской судия.
В поэме Гинзберг говорит о чаяниях и отчаянии своего поколения, «Вой» с этого и начинается:
Я видел, как лучшие умы моего поколения
губило безумье, голодавшие,
истерично нагие, они
волокли себя на рассвете
вдоль негритянских кварталов, нарываясь
на злую разборку,
ангелоголовые хипари, горевшие
желаньем найти древнее небесное единенье
со звездной динамо-машиной
среди механизмов ночи…
Однако «Вой» привлек внимание отнюдь не искренностью и страстностью, непримиримостью и болью, неповторимой интонацией, где едва ли не впервые Гинзбергу удалось соединить простой язык, изобилующий жаргонизмами, ругательствами и непристойностями, с языком библейским. Не социальный протест, а непристойности, откровенный эротизм и гомосексуализм привлекли внимание публики, а Гинзберга привлекли к суду за неприличие и оскорбление нравов. Процесс Гинзберг выиграл, победив тем самым цензуру. Однако даже в 1988 году во время недели, посвященной борьбе с цензурой в Америке, радиостанция WBAI запретила чтение поэмы «Вой» в эфире. Джон Холмс дал одно из многочисленных, но, на мой взгляд, весьма емкое определение движения «битников»: «Быть битником — значит опуститься на самое дно собственной личности, глядя вверх». Измерив собою всю меру — или безмерность — дна, «битники» сумели подняться до протеста против войны во Вьетнаме, обличения социальной несправедливости. Гинзберг был удостоен Национальной книжной премии (1973), медали Роберта Фроста за выдающиеся достижения в поэзии (1986), Американской книжной премии за вклад в развитие литературы. Он был заслуженным профессором литературы, преподавал в Бруклин-колледже, вел семинары в аспирантуре Городского университета, устраивал поэтические фестивали в церкви Святого Марка в Ист-Виллидже. Поэт стал частым гостем телевизионных шоу, где говорил о своем творчестве, о том, что дало литературе и Америке движение «битников». В последние годы Гинзберг неизменно появлялся перед публикой в костюме и при галстуке и сам же иронизировал по этому поводу: «Меня спрашивают, стал ли я респектабельным? Я отвечаю: я всегда был респектабельным».
Можно, стало быть, подвергаться преследованиям и в демократической стране. Можно страдать в изгнании, как Овидий в Тавриде. Но только русский поэт ХХ века мог написать: «И губы оловом зальют».
Можно всю жизнь пытаться жить «в ладу с правопорядком», а в конце жизни высказаться наконец и подвергнуться травле, как случилось с Б.Л. Пастернаком, которому как собрату-изгою Марина Цветаева посвятила проникновенные строки:
Рас-стояние: версты, мили…
Нас рас-ставили, рас-садили,
Чтобы тихо себя вели
По двум разным концам земли.
Рас-стояние: версты, дали…
Нас расклеили, распаяли,
В две руки развели, распяв,
И не знали, что это — сплав
Вдохновений и сухожилий…
Не рассорили — рассорили,
Расслоили…
Стена да ров.
Расселили нас, как орлов-
Заговорщиков: версты, дали…
Не расстроили — растеряли.
По трущобам земных широт
Рассовали нас, как сирот.
Более того, можно и в эмиграции стать изгоем среди изгнанников, как это произошло с Мариной Цветаевой, и стать неугодной как обывателям, так и весьма искушенным в литературе и поэзии Г. Иванову, Г. Адамовичу, Вл. Ходасевичу — властителям умов и блюстителям вкуса. Можно, наконец, быть инакомыслящим, бросая вызов окружающим обывателям:
Что для таких господ —
Закат или рассвет?
Глотатели пустот,
Читатели газет!
О, с чем на Страшный суд
Предстанете: на свет!
Хвататели минут,
Читатели газет!
(Цветаева, «Читатели газет»)
Стало быть, инакомыслие может иметь и литературный, не только социальный, политический или мировоззренческий смысл. Прожившая большую часть сознательной жизни затворницей и опубликовавшая при жизни восемь стихотворений анонимно Эмили Дикинсон (1830–1866) была тем не менее инакомыслящей, особенно учитывая ее происхождение из семьи кальвинистов-пуритан и строгое воспитание:
У Бога просим милости —
Чтобы простил нам грех,
Известный лишь Ему,
Который нам неведом —
Замуровали нас
В волшебную Тюрьму —
Мы ж порицаем Счастье
За то, что спорит с Небом.
(№ 1601, ок. 1884 года)
После занятий с племянником, пропустившим воскресную школу, Э. Дикинсон написала любопытное стихотворение:
Да, Библия — старинный том,
Что Ветхим Старцам Духи
Святые диктовали,
А темы — Вифлеем,
Наш древний Дом — Эдем,
И Сатана — главарь,
Предатель там Иуда,
Давид — Певец и Царь —
Ввергает в Бездну Грех
И с ним бороться надо,
А «верующий» мальчик безмерно одинок,
«Погибель» ждет других.
Когда б о том Поэт поведать мог —
Внимали бы все сразу —
Всех чаровал Орфей —
Не проклинал ни разу.
(№ 1545, ок. 1882 года)
Более того, Эмили Дикинсон испросила позволение пастора не посещать церковь, в том числе и в шаббат — вещь, для пуритан немыслимая, однако ни агностиком, ни атеисткой она при этом не стала:
Свяжи — я все ж пою —
Срази — втуне лира моя
Поет, правду любя —
Убей — душа в Раю
Восстав, споет свою
Песнь, славя Тебя.
(№ 1005, ок. 1865 года)
Американский поэт и прозаик Стивен Крейн (1871–1900), автор известного романа «Алый знак доблести», пересмотрел взаимоотношения между человеком и Богом, человеком и обществом, человеком и человеком; он подверг критическому переосмыслению самые понятия веры, надежды, любви, праведности, героизма, а кроме того, далее модернизировал свободный стих: если стих Уитмена тяготел к проповеди (причем скорее квакерской, так как мать его была весьма набожной и в классической элегии «Когда в последний раз цвела во дворе сирень» прямо цитируется один из квакерских гимнов) и стало быть к Ветхому Завету, то генезис стиха Крейна — Новозаветная притча:
Однажды явился человек,
Сказавший:
«Выстройте предо мною в шеренги всех людей на земле».
И тотчас ужасно возроптали
Не желавшие строиться в ряды,
И разгорелся спор во всем мире,
Он длился целую вечность.
И кровь была пролита
Тоскующими по строю шеренги
И теми, кто восставал против строя.
Наконец, тот человек, рыдая, скончался,
А люди, погрязшие в кровавой возне,
Не ведали великого и простого исхода.
Крейн придает своим стихам богоборческое содержание, и в этом смысле его верлибры можно назвать антипритчами:
Немного чернил,
Неважно — больше иль меньше,
И небо, и щедрое море,
Долины и горы вдали —
Вслушайтесь в рокот всех этих книг —
Это всего лишь немного чернил — не больше, не меньше.
Как?
Пустяками такими вы мне объясняете Бога;
Утолит ли мой голод шествие олухов,
Несущих стихарь;
Иль многосвечник;
Иль монотонная проповедь
Известных истин и лжи;
Это ли Бог?
Где ж тогда дьявол;
Покажите мне тот ядовитый цветок,
Что расцвел в порочной крови.
Так будет лучше.
Где же Господь?
О Боге и вере ли эти стихи или о религии и людях, которые забыли о прощении? С другой стороны, современный русский поэт Генрих Сапгир, обратившись к Псалмам, «остраненно» показал отношение к вере современного ему советского человека:
ПСАЛОМ 143
Господи что есть человек
и что Ты знаешь о нем!
Ночью — один
днем — другой
и совершенно нагой
то есть абсолютно голый
Господи у Тебя характер
тяжелый
как трактор
Господи Ты — постоянный вектор
А человек — дуновение — фу!
Тень эта белая
что она делает —
просто тьфу!
Господи
наклони свои небеса
и сойди
хоть на полчаса
Пусть вопят: мол, не я, не я!
Но Господь как молния —
в пламени от головы до пят!
Неистов! —
(по утверждению специалистов)
Боже новую песнь воспою Тебе
на псалтыри
на гитаре
на пустыре
и на базаре — воспою Тебе!
Господи зачем Ты нас оставил?
Господин
Это против правил
Мы достойны Хиросимы
Все же Господи спаси! мы
так хотим чтобы нас
хоть кто-нибудь спас.
Как известно, в этом благодарственном Псалме Давид восхваляет Господа за помощь в победе над Голиафом. Для сравнения приводим канонический текст на церковнославянском и современном русском:
| Псалом Давида, к Голиафу | |
| 1 Благословен Господь Бог мой, научаяй руце мои на ополчение, персты моя на брань. | 1 Благословен Господь, Бог мой, научающий руки мои для битвы, персты мои — для войны: |
| 2 Милость моя и прибежище мое, Заступник мой и Избавитель мой, Защититель мой, и на Него уповах: повинуяй люди моя под мя. | 2 милость моя и прибежище мое, Заступник мой и Избавитель мой, Защитник мой, и на Него я уповал, Он подчиняет народ мой мне. |
| 3 Господи, что есть человек, яко познался еси eму? Или сын человечь, яко вменяеши eгo? | 3 Господи, что человек, что Ты открылся ему, или сын человека, что Ты вменяешь ему? |
| 4 Человек суете уподобися: дние eго яко сень преходят. | 4 Человек тщете уподобился, дни его как тень проходят. |
| 5 Господи, приклони небеса, и сниди, коснися горам, и воздымятся. | 5 Господи, наклони небеса и сойди, коснись гор — и задымятся, |
| 6 Блесни молнию, и разженеши я, посли стрелы Твоя, и смятеши я. | 6 блесни молнией — и рассеешь их, пошли стрелы Твои — и смутишь их. |
| 7 Посли руку Твою с высоты, изми мя и избави мя от вод многих, из руки сынов чуждих, | 7 Пошли руку Твою с высоты, избавь меня и извлеки меня из вод многих, от руки сынов чужих, |
| 8 ихже уста глаголаша суету, и десница их — десница неправды. | 8 чьи уста говорили суетное, и десница их — десница неправды. |
| 9 Боже, песнь нову воспою Тебе, во псалтири десятоструннем пою Тебе, | 9 Боже, песнь новую воспою Тебе, на псалтири десятиструнной сыграю Тебе, |
| 10 дающему спасение царем, избавляюшему Давида, раба Своего, от меча люта. | 10 дающему спасение царям, избавляющему Давида, раба Своего, от меча лютого. |
| 11 Избави мя, и изми мя из руки сынов чуждих, ихже уста глаголаша суету, и десница их — десница неправды. | 11 Избавь меня и освободи меня из руки сынов чужих, чьи уста говорили суетное, и десница их — десница неправды. |
| 12 Ихже сынове их яко новосаждения водруженная в юности своей. Дщери их удобрены, преукрашены, яко подобие храма. | 12 Чьи сыны, как молодые деревца, утвержденные в юности их, дочери их нарядны, разукрашены по подобию храма; |
| 13 Хранилища их исполнена, отрыгающая от сего в сие, овцы их многоплодны, множащыяся во исходищах своих, волове их толсти. | 13 кладовые их полны, пересыпаются из одной в другую, овцы их многоплодны, умножаются при выходах своих, |
| 14 Несть падения оплоту, ниже прохода, ниже вопля в стогнах их. | 14 волы их толсты; нет ни падения, ни пролома ограды, ни крика на улицах их. |
| 15 Ублажиша люди, имже сия суть. Блажени людие, имже Господь Бог их. | 15 Считают счастливым народ, у которого это есть; блажен народ, у которого Господь — Бог его! |
Если Давид славит Господа, который помог ему одолеть Голиафа, и призывает Всевышнего поразить иноземцев, «сынов чужих, чьи уста говорили суетное», тех, кто возгордился, но счастливы не те, чьи закрома полны и «овцы многоплодны», но те, с которыми Бог, то современный поэт «сдвигает канон», начинает с третьего стиха, заменяет реалии, и получается, что с Господом беседует один из нас, обитателей века ХХ. В результате возникает эффект неприятия действительности как таковой, не тех, кто поклоняется чуждым богам, а тех, кто по сути безбожники, но все же обращаются к Богу. Сравнения «характер тяжелый / как трактор/ Господи Ты — постоянный вектор» могут быть восприняты как «святотатственные» блюстителями веры и духовных скреп. На остранении канонического текста построена вся книга Сапгира «Псалмы», о чем уже писал и Данила Давыдов, и автор этой статьи [15]. Еще резче и злее современность показана в стихотворении «Бушлат», написанном в форме, которую сам Сапгир называл «рваные стихи»:
где-то в прошлом за Ура
продувает снег бара
слышу крики лай соба
волны ходят по толпе:
— На дороге… — Где?.. — ЧП!
вся колонна в снег легла
на ветру они лежат
как Малевича квадрат —
эти черные бушла
и бросаясь рвут овча
и ругаясь бьет нача
и орет над голово
как взбесившийся конво
чем бушлаты недово
что им надо? надо во
<…>
цатый век — зима везде
мятый век — зека — и с де
нам знакомая оде
на экране шутит шут
а в цеху бушлаты шьют
Усеченные слова, царапающие глаз и поражающие новизной, несут бóльшую эмоциональную и смысловую нагрузку, чем «нормальные». Реальность сдвинута, «остранена», доведена до абсурда. ЧП и зека — вполне обычные аббревиатуры — естественно вписываются в ряд слов неестественных, как сама реальность, о которой повествуется. И также становятся странными. «Черный квадрат» Малевича приобретает неожиданные и страшные очертания. Повествовательный тон, рваные стихи, никаких восклицаний, никакой патетики. Но эффект — странное дело — усиливается в обратной пропорции: чем больше недосказано, тем сильнее воздействие стихов. Правда, недавно Владимир Крупин в журнале «День и ночь» поведал о замечательных экспериментах, подтверждающих то, как депрессивно влияет на коров абстрактное искусство, в особенности «Черный квадрат» Малевича, а картины Куинджи, музыка Чайковского и Глинки, наоборот, повышают надои [16]. Перефразируя Мандельштама, можно сказать, что «грамотеет в шинелях с наганами племя искусствоведов». К слову, в то же время (ок. 1913) Малевич также создает «Черный крест» и «Черный круг», не ставшие, однако, символом супрематизма, хотя «Черный крест» производит неизгладимое впечатление, особенно если учесть, что он был написан в преддверии Первой мировой войны.
При советской власти граница между инакомыслием и диссидентством была стерта: это свидетельствует о том, какое важное значение придавали литературе — не кино даже, как утверждал вождь пролетариата, а слову. Речь не только о легионе поэтов и писателей, которых сгубили в застенках и лагерях, но о процессах послесталинского времени — над Синявским и Даниэлем или над Бродским — еще одно подтверждение того, что слово есть дело. В результате литература, как известно, была разделена на официальную и самиздатскую (или тамиздатскую), при этом наиболее одаренных выдворяли или вынуждали уехать, а остальных пытались записать в графоманы. Так, особенно трагична судьба Леонида Губанова, быть может, Лермонтова нашего времени, которого, как уже было замечено выше, Ю. Мориц записала в графоманы:
Благодарю за то, что я сидел в тюрьме
благодарю за то, что шлялся в желтом доме
благодарю за то, что жил среди теней
и тени не мечтали о надгробье.
Благодарю за свет за пазухой иглы.
благодарю погост и продавщиц
за то, что я без паюсной икры
смогу еще полвека протащиться.
Благодарю за белизну костей
благодарю за розовые снасти
благодарю бессмертную постель
благодарю бессмысленные страсти.
Благодарю за серые глаза
благодарю любовницу и рюмку
благодарю за то, что образа
баюкали твою любую юбку.
Благодарю оранжевый живот
своей судьбы и хлеб ночного бреда.
Благодарю… всех тех, кто не живет
и тех, кто под землею будет предан.
Благодарю потерянных друзей
и хруст звезды, и неповиновенье
…благодарю свой будущий музей
благодарю последнее мгновенье!
(«Благодарю»)
А Юнне Петровне Мориц пожелаем долгих лет жизни, издания полного собрания сочинений, включая статьи, рецензии и полемику с недоброжелателями (например, в «Литературной газете» и других изданиях), а также наград — в частности, национальной премии «Поэт» (в самом деле, Олесе Николаевой дали, а более заслуженную и талантливую поэтессу обошли).
Психиатрическая тюрьма, по-простому психушка, — будь то клиника им. Сербского, Кащенко, Белые Столбы или печально знаменитые «Новинки» в Минске, — была еще одним средством борьбы тоталитарного государства с инакомыслящими — от Натальи Горбаневской, Вадима Делоне до Леонида Губанова или замечательного поэта из Минска Вениамина Блаженного-Айзенштадта (1921–1999). Как ветхозаветных пророков бросали в колодцы и заключали в темницы, так и Блаженного-поэта пытались наставить на путь истинный — в психушках. Однако и в психушке поэт остается верен себе, беседуя с ангелами, с Богом, с другими поэтами и размышляя о своей судьбе, достигает прозрений, которые нормальным не в подъем:
А в сумасшедшем доме хорошо —
Бездейственное тело под надзором.
И можно игры затевать с душой,
Манить ее грозою и простором.
А в сумасшедшем доме нет людей,
А те, что бродят в клоунских халатах,
И бесконечно мастерят чертей —
У них и лбы потешные — в заплатах!
А в сумасшедшем доме тот простор,
Что на душе у жертвы эшафота.
Блеснет в руке палаческий топор —
И ты уже на облачных высотах.
(1995)
Немало времени провел в «желтом доме» и другой минский поэт и художник Алексей Жданов (1948–1993):
…Луна для всех. Для психа. Для микроба.
Для быта, пропитавшегося серой.
«От скуки бытия», от слов, от злобы
я становлюсь на время мышкой серой.
Под койкой схоронюсь в укромной щелке,
бессмертный со своим конечным счетом.
И выметут с утра мой трупик щеткой
и к прочим сопричислят нечистотам.
(1979)
В творчестве Алексея Жданова — в живописи и в стихах — сумасшедший дом выплескивается наружу, где «Мир мутантов», как называется и цикл картин и стихи, преображает реальность до такой степени, что окружающая нормальная жизнь и сумасшедший дом меняются местами:
На небе — желтый развод.
Желтые наши дома.
Кто-то не ест и не пьет,
весело сходит с ума.
Кто-то над книгой сидит,
песню мурлычет под нос.
А за окошком дождит —
долго, солидно, всерьез.
Желтый удушливый дым —
кроткая совесть моя.
Мир за окном объясним
в терминах небытия.
Смешаны запах и цвет
и опрокинуты в сон:
заполучили букет,
образ грядущих времен.
Желтые, как анаша.
Чувственный самообман.
…катится разум, как шар —
маленький мой кегельбан [17].
(1979)
К слову, выдающийся американский поэт Эзра Паунд (1885–1972) также был осужден — не за стихи, а за сотрудничество с режимом Муссолини, ярым приверженцем которого был с середины 1920-х годов. В более чем 100 радиопрограммах итальянских фашистов, которые не прекратил даже после того, как США официально объявили войну странам «оси», Паунд подвергал нападкам политику Рузвельта и Черчилля, обвиняя их в том, что они поддерживают всемирный еврейский заговор и несут ответственность за развязывание войны, а фашистские государства якобы сражаются за духовные ценности и культуру Европы. Радиопередачи прослушивались ФБР, и в 1943 году Паунд был заочно обвинен в государственной измене, в 1945 году арестован итальянскими партизанами, которые его допросили в штабе партизан, но затем освободили. Вскоре Паунд и Ольга Радж сами сдались американцам в г. Лаванья. Ольгу освободили, а Паунда перевели в штаб-квартиру американской контрразведки в Генуе, где его допрашивал специальный агент ФБР Фрэнк Элприн, назначенный Гувером. 24 мая 1945 года Паунда перевели в дисциплинарную тюрьму для особо опасных преступников в Пизе, где содержали в зарешеченной камере 6 × 6 («клетке для горилл») под открытым небом:
Зелена вода под зеленью джунглей,
В клетке: «Ничего, ничего ты не можешь сделать…»
Δρυάς, твои глаза как облака [18]
Не может тот, кто провел месяц в камере смертников,
Быть сторонником смертной казни
Не может тот, кто провел месяц в камере смертников,
Быть сторонником клеток для зверей.
(Из Пизанской Канто LXXXIII)
Паунд был доставлен самолетом в Вашингтон, 25 ноября ему было предъявлено официальное обвинение в измене родине, и он был приговорен к высшей мере наказания. Адвокат Паунда Джулиан Корнелл доказал, что Паунд был невменяемым, и поэта поместили в психиатрическую тюрьму-лечебницу Св. Елизаветы в г. Вашингтоне. Поэт провел почти 13 лет в больнице Cв. Елизаветы — психиатрическом заведении, где содержались душевнобольные преступники, «где мертвые ходят, / а живые сделаны из картона» (Из Canto CXV). Тем не менее, в эти годы Паунд написал свои поздние «Кантос», был удостоен престижной национальной Болингеновской премии за «Пизанские Кантос». В эти годы были опубликованы его новые переводы Конфуция: «Неколебимый стержень» (The Unwobbling Pivot), «Великое учение» («Да Сюэ», The Great Digest) в 1947 году, «Суждения и беседы» (Analects, 1950), и в 1949 году с помощью ассистента-китайца Паунд начал работу над переводом «Од» Конфуция. Помимо этого он перевел «Трахинянок» Софокла (опубликованы в 1953–1954 годах). Все эти годы шла борьба за освобождение поэта, которая в 1958 году увенчалась успехом. В течение многих лет ее вели Арчибальд Маклиш, который был помощником госсекретаря во время войны и одним из ближайших сподвижников Рузвельта; Роберт Фрост, в то время один из самых популярных поэтов Америки; Эрнест Хемингуэй, который заявил в 1954 году, узнав, что ему присуждена Нобелевская премия, что ее нужно было вручить Паунду и что этот 1954 год весьма подходит для освобождения поэтов; Т.С. Элиот, который написал письмо генеральному прокурору, то бишь министру юстиции США Герберту Браунеллу-младшему; аргентинская поэтесса Габриэла Мистраль, старый парижский друг Жан Кокто, Грэм Грин, Игорь Стравинский, Уильям Сароян и даже Генеральный секретарь ООН Даг Хаммершельд, именем которого ныне названа площадь в Нью-Йорке, где располагается штаб-квартира ООН.
Инакомыслящих преследовали и в других странах социалистического лагеря. Однако думается, что ни Милана Кундеру, ни Чеслава Милоша, ни Витольда Гомбровича или Станислава Баранчака, ни многих других поэтов и писателей-эмигрантов не будут больше пытаться исключать из национальных литератур, как это делает Ю. Поляков и иже с ним, о чем ниже.
В послеперестроечное время произошел процесс слияния литератур и хлынул поток запретной прежде литературы — не только эмигрантской, но также и переводной — от Борхеса и Оруэлла до «битников» и представителей более современных, а нередко и более радикальных направлений. Однако сейчас вновь наблюдается обратный процесс: в официальной и полуофициальной прессе стали появляться нападки на инакомыслящих. Так, одиозный редактор одиозной «Литгазеты», член Изборского клуба Ю. Поляков продолжает нападки на Солженицына и Шаламова [19], а его орган (печатный, разумеется) — на эмигрантов: от Набокова до ныне плодотворно работающих Бахыта Кенжеева, Алексея Цветкова или неугодных русских поэтов ближнего зарубежья, прежде всего Украины — Бориса Херсонского или Александра Кабанова. Если применить принцип Паскаля, призывавшего: «Постараемся же основательно мыслить — вот основа нравственности», получается, что Поляков и его одноклубники безнравственны вдвойне — и потому что фальсифицируют и перевирают факты, и потому что не способны основательно мыслить.
Тем не менее, победителей (пока) не судят. В канун 75-летия со дня рождения И. Бродского появилось немало публикаций, в которых нобелевскому лауреату воздается должное не только как большому русскому поэту, но и как патриоту. В свете сказанного выше похвальная рецензия Ю. Мориц в «Литгазете», перепечатанная на сайте издательства «Молодая гвардия» и в газете «День литературы», на книгу В. Бондаренко, главреда оной газеты и заместителя главреда газеты «Завтра», об Иосифе Бродском в малой серии ЖЗЛ выглядит весьма сомнительно: иная похвала — как хула. Есть и немало других рецензий на эту книгу [20]. Недавно в полемической статье Владимир Демчиков назвал «На независимость Украины» главным стихотворением Бродского (что является явным передергиванием фактов, а не просто полемическим утверждением) [21]. Евгений Рейн даже заявил, что Бродский приветствовал бы присоединение Крыма, и вспомнил это же стихотворение, которое автор запретил перепечатывать [22], но «забыл» о таких стихотворениях, как «Post Aetatem Nostram» 1970 года («Империя — страна для дураков») или «Набросок» (1972) — довольно едкий лубок:
Холуй трясется. Раб хохочет.
Палач свою секиру точит.
Тиран кромсает каплуна.
Сверкает зимняя луна.
Се вид Отечества, гравюра.
На лежаке — Солдат и Дура.
Старуха чешет мертвый бок.
Се вид Отечества, лубок.
Собака лает, ветер носит.
Борис у Глеба в морду просит.
Кружатся пары на балу.
В прихожей — куча на полу.
Луна сверкает, зренье муча.
Под ней, как мозг отдельный, — туча.
Пускай Художник, паразит,
другой пейзаж изобразит.
И уж вовсе карикатурно-узнаваемо «Представление» (1986). Сразу оговорюсь: «Представление» и «На Независимость Украины» считаю далеко не лучшими у Бродского, хотя я противник цензуры (вспомним, что Кафка перед смертью просил Макса Брода сжечь не только дневники и письма, но и свои произведения, в том числе не опубликованные в то время «Замок» и «Процесс»). Народность этих стихов Бродского подтверждается тем, что строки из них давно разошлись на цитаты, как строки из басен Крылова, «Горя от ума», эпиграмм Пушкина или даже «Евгения Онегина» (разумеется, я сравниваю эти произведения не в литературно-художественном плане):
Входит некто православный, говорит: «Теперь я — главный.
У меня в душе Жар-птица и тоска по государю.
Скоро Игорь воротится насладиться Ярославной.
Дайте мне перекреститься, а не то — в лицо ударю.
Хуже порчи и лишая — мыслей западных зараза.
Пой, гармошка, заглушая саксофон — исчадье джаза».
И лобзают образас плачем жертвы обреза…
«Мне — бифштекс по-режиссерски».
«Бурлаки в Североморскетянут крейсер бечевой,
исхудав от лучевой».
Первая часть этого фрагмента до сих пор вызывает оживленные споры: от обвинения Бродского в непатриотичности и нелюбви к православию до попыток философско-религиозного обоснования обратного, предпринятого недавно Светланой Мартьяновой [23]. Думается, что обсуждение проблемы веры у Бродского следует связать прежде всего с такими стихами, как «24 декабря 1971 года», «Сретенье», и почти ежегодными рождественскими стихотворениями Бродского (по европейскому, а не по православному календарю). Это же стихотворение — открытая ерническая сатира, тон которой и тематика заданы первыми же строками:
Председатель Совнаркома, Наркомпроса, Мининдела!
Эта местность мне знакома, как окраина Китая!
Эта личность мне знакома! Знак допроса вместо тела.
Многоточие шинели. Вместо мозга — запятая.
Вместо горла — темный вечер. Вместо буркал — знак деленья.
Вот и вышел человечек, представитель населенья.
«Герой» этого стихотворения — безликая личность, homo soveticus, по-простому — совок. «Многоточие шинели» читается не только в литературном, но и в историческом плане: Россия до сих пор не может выйти из «Шинели», и это звучит в дальнейших диалогах, в которых слышны также и голоса современных Акакиев Акакиевичей (кстати говоря, есть и перекличка с книгой «Голоса» Генриха Сапгира). Есть и откровенно грубые выражения, почему-то не вызывающие протеста блюстителей нравственности:
«В этих шкарах ты как янки».
«Я сломал ее по пьянке».
«Был всю жизнь простым рабочим».
«Между прочим, все мы дрочим».
Такие перебивки, неуместные, быть может, в лирико-философских стихотворениях, усиливают ернический тон и гротеск, заданный в самом начале. Некоторые фразы взяты из анекдотов 1960-х и 1970-х:
«Над арабской мирной хатой
гордо реет жид пархатый».
При этом никто ни в антисемитизме, ни в сионизме Бродского, кажется, не обвиняет (из этой серии вспоминается также: «Над седой равниной моря / Голда Меир — буревестник», не вошедшее в «Представление»).
Что же до «непонимания духовности и православия» Бродским, то мне думается, что объяснение Л. Лосева, на которое ссылается и сама Мартьянова, вполне исчерпывающе: «Как сообщает Лев Лосев, этот фрагмент стал ответом Бродского на письмо “Группы православных христиан из СССР”, опубликованное в журнале “Континент” под названием “Христопродавцы”, а оно в свою очередь было ответом на строчки Бродского из стихотворения “Пятая годовщина”: “я не любил жлобства, не целовал иконы…”. Основные образы строфы из “Представления” Лосев комментирует как “карикатуру на новообращенных изуверов, подменяющих веру ритуалом, национальным чванством и ксенофобией”» [24]. Помимо того, что это сатирическое Пред-ставление направлено на де-героизацию истории прошлой от «Слова о полку» и его оперного прочтения до борьбы с джазом и стилягами, замечательно запечатленном в одноименном фильме, драматическое действо это, основанное опять-таки на историческом опыте, спроецировано и на будущее, которое, к сожалению, уже во многом сбылось: от воинственной религиозности, грозящей не оставить камня на камне в духовном фундаменте народа, до трагедии подводной лодки «Курск» и предвидения того, что великая страна, уйдя от Европы, постепенно станет окраиной Китая (что, к сожалению, начинает сбываться и в прямом, геополитическом и экономическом смысле).
Какой должна быть литература, поэзия? Она не должна быть эпигонской, вторичной. У поэзии, так же, как и у осетрины, второй свежести не бывает. Поэзия не пишется в расчете даже на благосклонного читателя — это всегда уход от себя, от собственных находок. Пример тому — Пушкин, певец «Людмилы и Руслана», снискавший этой поэмой любовь читателей, подвергнутый гонениям за «Гаврилиаду», в то время как «Евгений Онегин» был не понят и не принят многими почитателями. Самый умный из русских поэтов, он заявил: «Поэзия, прости Господи, должна быть глуповата». Многие любят это цитировать, забывая добавить «прости Господи», и получается категорический императив. Духовность, вера, патриотизм, социальность (список можно продолжить) — не основные критерии художественной литературы. А в остальном, поэзия, повторю вослед за Мандельштамом, «совсем никому не должна, кредиторы у нее все фальшивые». В наше время, как и в любые другие времена, самодостаточность поэта можно выразить двумя пушкинскими формулами: «Ты царь — живи один» и «Никому…Отчета не давать…». Сказано на все времена.
Примечания
Комментарии