Александр Второй: история эмоций

Лев Усыскин беседует с Михаилом Долбиловым, профессором Университета штата Мэриленд (США).

— Михаил, давайте поговорим об Александре Освободителе как о человеке, как о личности. Однако все же не столько о его частных обстоятельствах, сколько о личностных аспектах его «работы». Насколько он как человек был соразмерен масштабу Великих Реформ? Скажем, в случае Петра Великого мы понимаем — да, соразмерен. Он от них неотделим, и характер личности Петра отразился в характере реформ. А тут как обстоит дело?

— С чего тогда начнем?

— Ну, вот я вспоминаю довольно многочисленные фото- и просто портреты Александра. На всех он выглядит довольно характерно — в лице трагизм, усталость. Он словно бы предчувствует свою гибель. Такой глубокий пессимизм. «Я все понимаю — и про вас всех и про себя самого, но ничего сделать нельзя: все кончится плохо.» Он словно бы вымотан тяжкой своей миссией. Или это все иллюзии послезнания? С другой стороны, есть некоторое количество иного рода портретов — сделанных во время поездки императора на турецкий фронт в 1877–1878 годах. На них он смотрится как-то глупо. Ну, то есть фальшиво, нарочито, лубочный такой генерал.

— Хорошо. Начнем с портретов. Тут нельзя сбрасывать со счетов такую вещь, как фотогеничность. Особенно фотогеничность в эпоху дагерротипа, когда требовалось достаточно долго сидеть перед камерой с неподвижным лицом. И определенный тип лица, тип мимики был, вероятно, плохо совместим с этой технологией и давал худшую фотогеничность. Когда мы рассматриваем фотопортреты Александра в кругу семейства, с детьми, супругой — это примерно начало 60-х годов, — то хорошо видим разницу между живыми, подвижными, непринужденными выражениями лиц мальчиков и этим отмеченным вами застывшим пучеглазым выражением лица Александра. То есть имеет место и физиологический момент внешности, мимики — отсюда и этот эффект застывшего взгляда, который многие современники отмечали и в жизни. Наверное, впрочем, ему приходилось и во дворце давать аудиенцию министру или принимать кого-либо с таким выражением тягостной терпеливости: дескать, вот когда ж это кончится… и кончится ли это вообще…

Но вопрос про трагизм восприятия — это еще и другое. Мы смотрим на Александра II — и как на реформатора, и как на личность — сквозь очень мощную призму исторической традиции. Сквозь толщу нашего послезнания, в частности о трагедии 1 марта 1881 года. И иногда нам стоит самим отрефлексировать механику нашего восприятия — как мы смотрим на гораздо более ранние события. Как мне кажется, в самом нарративе рассказов о жизни Александра II эта ориентация на трагедию присутствует, даже когда речь ведется о более раннем времени. И портреты мы тоже рассматриваем с внутренним ожиданием, что с этим человеком произойдет не просто трагедия, а практически античное злодейство. Накал трагедии сообщает, наверное, ракурс нашему восприятию. Но есть еще один момент. В Александре, в его образе — сначала как наследника престола, затем как молодого энергичного императора — очень был силен аспект жертвенности. Как ни странно.

— Что имеется в виду?

— Опишу. Вот цитата из сравнительно недавно изданного дневника князя Дмитрия Александровича Оболенского, чиновника, близкого к князю Константину Николаевичу, брату Александра. Человека, очень осведомленного. Так вот, описание коронации Александра II в августе 1856 года. «Государь шел [из Успенского собора] весьма медленно, глаза его казались полными слез, какая-то грусть и тайное душевное смущение изображались на всем лице его. Появление Государя на всех, кажется, произвело одно впечатление — у всех заметил я на глазах слезы. Он возбудил во всех какое-то чувство жалости и сердечной печали, точно как будто бы он изнемогал под тяжестью венца своего, точно как будто бы он был невинною жертвою какой-то непреодолимой судьбы. Так бы хотелось броситься к нему на площадь и пособить ему чем-нибудь. Это впечатление Государь произвел на всех и на самый простой народ». Процитировав это в одном своем докладе, я услышал замечание: дескать, ну как можно такое цитировать — какие могут быть сомнения, что это написано после 1881 года, это мемуарное воспоминание! Нет: это дневниковое свидетельство, и таких свидетельств много! То есть Александру уже с конца 30-х годов, с достижения совершеннолетия, когда он стал публичной фигурой, когда он встал рядом со своим отцом не просто как законный наследник, но как любимый сын, отводилась роль будущей надежды России, светлого правителя, который оттенял по-своему суровость, авторитарность, взыскательность Николая I. Развивая понятную аналогию, можно сказать, что был царь-отец, а это царь-сын. И вот эта ипостась…

— Как и положено — жертвенна.

— Да, я не буду уточнять эти христологические аллюзии, они, несомненно, были. Михаил Вайскопф, например, писал про ассоциацию Николая I с ветхозаветным Богом-Отцом. И эта роль предполагала какую-то жалость, скорбь о будущем царе, определенную традицию восприятия. Царствование его будет тяжко, он слишком хорош, слишком светел, слишком красив, слишком добр для тех задач, которые лягут на его плечи. Действительно, даже как-то жутковато бывает от такого количества «сбывшихся пророчеств». Вот, например, Яков Иванович Ростовцев, крупный военный, военный-педагог, начальник штаба военно-учебных заведений при Николае, затем — главный начальник этих заведений и ближайший соратник Александра в деле крестьянской реформы, он, собственно, и был председателем комиссии, разработавшей проект этой огромной реформы, — он в конце 1840-х записывает на клочке бумаги карандашом, что чувствует себя внезапно дурно и что если это смерть, то вот каковы его последние мысли: «Всеми силами души моей люблю я и уважаю доброго, милого, почтенного, осторожного, деликатного, теплого и глубоко размышляющего Великого Князя Александра Николаевича. Он вполне понимает условия века. Молю Бога, чтобы оба мои сына умерли за Него, честным людям надо будет умирать в Его Царствование; оно будет тяжко».

Иначе говоря, мы имеем дело с очень интересным феноменом: имидж императора Александра с самого начала предполагал добродетельную жертвенность. Как он сам к этому относился — другой вопрос. Во всяком случае, он до какого-то момента умел пользоваться этим образом. Насколько он этот образ заострял или, напротив, ретушировал — это вопрос другой…

А с иной стороны — действительно, что-то из этого сбылось.

— Ну, а упомянутые мной военные фотографии?

— Военные фотографии на Дунае. Роль, которую он там играл, — об этом писал Ричард Уортман в своем двухтомнике «Сценарии власти», — была амбивалентна. Он был императором, поехавшим на фронт. Как видно из ставших недавно доступными исследователям его писем возлюбленной, княжне Екатерине Михайловне Долгоруковой, он очень тяготился разлукой с ней. Притом что он, естественно, был озабочен перспективами войны и дипломатическими усилиями России, соперничеством с Англией — Англия и англичане удостаиваются самых хлестких эпитетов в этих письмах — у него был целый клубок забот. Но его военная роль была нелепой: он не командовал армией, он был при армии. Отчасти это напоминает положение Александра I при Барклае. Хотя Александр I по тогдашнему «Учреждению об управлении действующей армии» был хотя бы номинально главнокомандующим, а Александр II был старшим братом при главнокомандующем — великом князе Николае Николаевиче. Фантазируя отчасти, можно предположить, что на фотографиях отразилась неполноценность, что ли, военной роли. Ну и — как об этом хорошо написал Уортман — он играл роль «августейшего медбрата». Такого радетеля о раненых, страдающих. Он посещал лазареты, склонялся скорбно над телами убитых. Возможно, что-то схвачено портретами…

— А что это за источник, который вы упомянули, — письма к Долгоруковой?

— Это источник, как мне кажется, способный сильно расширить наши представления об Александре II. Огромная коллекция писем, приобретенная Государственным архивом Российской Федерации в начале 2000-х. Они уже лет 10 находятся в открытом доступе. Это отдельная опись в фонде Александра II в ГАРФе. А до этого письма были рассеяны по разным зарубежным архивохранилищам и коллекциям.

— А в эти хранилища как попали эти письма?

— Долгорукова (светлейшая княгиня Юрьевская) умерла уже в 20-х годах XX века во Франции, и архив разлетелся — у него была сложная судьба и разные пути у разных его частей. Часть еще и поныне за границей — письма всплывают на аукционах. Это огромная переписка, и в ГАРФе — большая ее часть. Эти письма мало изучены. Их иногда использовали исследователи, есть книга на английском Александра Тарсаидзе «Катя: Жена перед Богом», где некоторые письма опубликованы. Факт тот, что это письма, писанные день за днем, порой — по несколько раз в день. Конечно, есть перерывы — годичный прогал в коллекции, скажем. Но в целом эти письма охватывают большую часть их фактически совместной жизни, длившейся почти 15 лет.

Потребность в ежедневном обмене знаками любви и выражениями симпатии все время не угасала, и эта переписка стала памятником этому роману. В этих письмах Александр наиболее непосредственен. Он ведь, начиная со своей юности, был очень зависим от стиля самовыражения его отца. Вот как отец писал — так он и отвечал ему. По переписке с отцом, кстати, видно, как Александр учился — буквально, властным оборотам речи или формулировочным — повторяя за отцом те или иные выражения. Его резолюции, маргиналии на полях министерских докладов, даже его переписка с братом Константином в критические моменты — скажем, когда Константин был наместником в Варшаве — скорее монотонны и сдержанны. А вот в письмах к своей возлюбленной он, наконец, говорит своим голосом — такое впечатление, что это наиболее непосредственный, непринужденный голос Александра.

— В интимных вопросах?

— Это касается как интимных отношений, так и дел государственных. Последние хоть и очень скудно, но представлены в этой переписке.

— Кто-нибудь ими помимо вас занимается?

— Я читал далеко не все. А вот петербургская исследовательница Юлия Сафронова читала больше и в скором времени должна издать биографию Долгоруковой-Юрьевской.

— Да, так какие государственные вопросы затрагивались в этих письмах?

— Сейчас приведу пример. Но прежде скажу, что для того, чтобы что-то в этих письмах отыскать содержательное, приходится пропустить через себя большой их объем. В основном это письма, написанные салонным французским языком, где в куртуазных выражениях описываются чувства нежности и любви царя — часто в повторяющихся формулировках. Зачастую зачины писем и целые фрагменты абсолютно однотипные, они выглядят как большие СМСки, выбираемые из меню. Вот висят они в меню, и по случаю разлуки выбирается одна, по случаю недавней встречи — другая. И иногда, читая это, ловишь себя на ощущении, что ты это уже только что читал. Вот такое проговаривание эмоций. О государственных делах он пишет, в частности, когда он на фронте, летом и осенью 1877 года. И в 1876 году, когда он принимает очень трудное для себя решение поддержать панславистский энтузиазм, подготовиться к войне с Турцией и затем, в апреле 1877 года ее начать. Ему это стоило больших усилий, рассудочно он был против такой войны, но ряд факторов перевесил. Например, он много пишет про англичан и Англию — вот это он пишет по-русски, и выражения «ах, какие скоты!», «как я на них зол!», «я зол на них донельзя!», «новая английская гнусность» встречаются сплошь и рядом. «Скоты» — это слово в его довольно-таки цивильном языке употребляется в адрес Англии, особенно в январе 1878 года, когда Англия предпринимает дипломатический демарш, который, в числе других факторов, останавливает продвижение российских войск к Константинополю. Пишет Александр и о Конституции. Есть одно свидетельство в середине 1870-х о том, как он не желает даже намека на Конституцию. Он пишет о том, как с ним в этом вопросе солидарны министры, которым он доверяет. Подтекст письма, видимо, такой, что до этого состоялся какой-то разговор и Долгорукова — хотя, судя по всему, она нечасто поднимала подобные вопросы — так или иначе обозначила этот вопрос: дескать, почему бы и нет? И ответ Александра сводился примерно к очень вежливому: «не лезь не в свои дела, мое убеждение — конституционный образ правления не годится для России».

— А кому в принципе доверял Александр II?

— Сложный вопрос. Но по состоянию на 70-е годы можно сказать о том, как он внимательно читал Михаила Никифоровича Каткова — передовицы Каткова, который на тот момент был одним из глашатаев панславизма. И об этом Александр пишет: «Я был рад прочитать недавние статьи Каткова». Это было вскоре после речи Александра осенью 1876 года в Москве, где он открыто обозначил свою позицию в пользу панславистского антиосманского движения.

«Я был рад прочитать недавние статьи Каткова, ибо никто не умеет понять меня лучше, чем он, и почувствовать все то, что я чувствую в такие моменты, как этот, — среди общего энтузиазма, охватившего всех вследствие моей речи». Крайне интересно, что в связи с государственными делами он очень часто пишет о чувствах! «Катков угадал мои чувства! Катков умеет чувствовать так же, как я!» Это притом что двух джентльменов не связывали никакие личные доверительные отношения. Катков не открывал ногой дверь в кабинет Александра II, они и встречались в жизни всего несколько раз.

— А интимная сторона отношений императора с Долгоруковой?

— Это отдельная тема. Я думаю, эти письма могут быть исключительно интересны даже не столько биографам Александра II, сколько исследователям таких тем, как «секс», «сексуальность», «чувственность» во второй половине XIX века — в Викторианскую эпоху, когда на публике упоминать об этом было нельзя, да и говорить приватным образом было непросто. А Александр и его возлюбленная говорить об этом более чем умели. У них был свой словарь, свой код, свои шутки — это интересное чтение, хотя вызывающее иногда неловкость, когда читаешь то, что для твоих глаз было совершенно не предназначено. Впрочем, у этой неловкости есть, так сказать, монархическая подоплека — эффект интимной тайны не кого-нибудь, а самого императора… Так что историкам надо быть смелее.

— Вообще непростая задача — реализовывать сексуальную функцию в условиях придворного этикета.

— Ему удавалось.

— Но в принципе непросто: первое лицо все время на виду. Трудно уединиться.

— Да, для них это было проблемой. Но они ее решали. Они имели разработанную систему встреч, свиданий и так далее.

— Отчасти уже затронутый вопрос: Александр и его отец. Как он соотносил себя с Николаем? Считал ли свою деятельность революцией в отношении николаевских порядков? Для нас-то Великие Реформы — это такое отрицание николаевской России. А как он сам это понимал? Что для него был отец, как он оценивал его государственные взгляды, его политику?

— Я думаю, для Александра Великие Реформы, начиная с освобождения крестьян, не казались разрывом с делом отца, а скорее воспринимались как исполнение завещания. Здесь я не оригинален. Есть целый комплекс свидетельств о том, как Николай — скорее косвенно, чем прямо — завещал Александру этот роковой вопрос отмены крепостного права. Много пафоса вокруг этого. Отчасти это подразумевалось самим восприятием Александра как слишком доброго и мягкого для будущих задач. Неотвратимость грядущих перемен чувствовалась даже в глухое николаевское время. И в других отношениях реформы были не столько разрывом, сколько логическим продолжением начатых при Николае процессов: бюрократизация, создание профессиональных сегментов бюрократии, которые занимались аграрной сферой, государственной деревней, при Николае возникает Министерство госимуществ. Тут разрыва нет.

— Это восприятие Александра и его окружения или ваше?

— Его, Александра.

— Но мы видим по факту: коренным образом изменился профиль государства. Из ультрасословного оно за какие-то 15 лет стало внесословным.

— Ну, оно не стало внесословным. Оно стало всесословным или, если угодно, надсословным. Возникли внесословные институции: земство, суд.

— Так все стали такими: армия — внесословная, коммерческая деятельность — внесословная, кто хочешь, торгуй по единым правилам. Любые сословия получили доступ к любой деятельности. Да, некоторые — более удобный доступ, но принципиальных запретов почти не осталось.

— И все-таки сословия остались очень важным институтом российской жизни до 1917 года.

— Вернемся, если можно, к вопросу о преемственности.

— Хорошо. Разрыв очевиден, я с этим согласен. В глазах многих людей, современников, Николай и Александр очень разнились, и люди, не любившие Николая, совсем по-другому потом писали и вспоминали об Александре II. Контраст, несомненно, имел место. Но если мы попытаемся заглянуть в сознание Александра-человека, то, я думаю, мы увидим, что он не воспринимал свои действия как разрыв с отцовским царствованием. Я опять сошлюсь на «Сценарии власти» Уортмана, где эта мысль аргументирована достаточно подробно — о том, что Великие Реформы, в сущности, — это усовершенствованная «официальная народность», где народ должен по-прежнему любить монарха не столько за свободы, сколько за факт дара — щедрого дара. Блага от монарха должны быть встречены ликованием и пущей благодарностью всех сословий. Подобная реконструкция соответствует определенной логике действий Александра. Впрочем, я должен заметить, что есть свидетельства о том, что Александр испытывал дискомфорт, думая о том, как бы отца встроить в славу своего царствования. Скажем, в 1857–1858 годах проектируется знаменитый монумент Николаю (пьедестал Монферрана, сама фигура Николая — Клодта) на Исаакиевской площади. Там есть очень выразительные барельефы работы скульптора Рамазанова. Четыре барельефа, представляющие ключевые моменты царствования Николая. Александр глубоко вникает в разработку этих барельефов — буквально, в их дизайн, кто в каком мундире где стоит — и хорошо видно, что для него еще беспроблемно то, что отец должен быть увековечен в образе вершителя великих дел, строителя железных дорог, героя 14 декабря 1825 года, подавившего «крамолу», монарха, награждающего Сперанского за Свод Законов. А вот позднее, когда отбирались фигуры исторических деятелей для памятника тысячелетию России в Новгороде — это уже 1861 год, — у Александра возникают серьезные сомнения насчет фигуры отца. Там возникает заминка — включать или не включать Николая… Видно, что здесь что-то уже изменилось и больше нет того оптимистического настроя: «я заодно с отцом». Уже очевидно некоторое дистанцирование.

— Теперь можем плавно перейти к самим реформам. Напомню исходный вопрос: насколько масштаб личности Александра соответствовал масштабу Великих Реформ?

— Как монарх решился на такие серьезные и рискованные шаги? Я сейчас произнесу некий тезис — и, может быть, он вызовет у вас вопрос. Я нисколько не хочу умалить огромных заслуг Александра. Быть во главе государства, которое проводит такие реформы — одни из самых масштабных и одни из самых успешных в истории России, — это огромное бремя. Это мужество. Это умение, в конечном счете, принять решение — сколь бы долго ты его ни отсрочивал. Но вот какой силлогизм: если правивший тогда монарх — это монарх, чья подпись стоит под такими памятниками законодательной мысли, которые не остались на бумаге, а вошли в жизнь, совсем не очевидно, что такой правитель непременно должен мыслить масштабно, предвидеть последствия, быть аналитиком, быть смелее предшественника…

— Почему-то само собой подумалось про Горбачева…

— Николай I по-своему был более компетентным бюрократом, более дотошным администратором, чем его сын. Я даже рискну сказать, что он в каком-то смысле лучше себе представлял коллизии отмены крепостного права. У него воображение государственного деятеля было сильнее развито! Оно было кособоким, искаженным — но оно довлело ему. У Александра не было такого воображения управленца…

— Что же он — Иванушка-дурачок?

— Ну, нет. Ни в коем случае. Просто Александр умел, используя толстовское выражение, как Пьер Безухов во французском плену, умел «перемещать внимание». Николай умел это гораздо хуже. Это очень хорошо видно: скажем, в конце 50-х, крымское поражение, от Александра ждут реформ, он их начал, уже пошел спиралевидный процесс восхождения законотворчества, когда сама логика законотворческого процесса толкает людей, как по некой серпантинной тропе, и они все выше и выше подымаются и со все более и более высокой точки смотрят на пройденный этап. И сами удивляются, сколь высоко забрались, — а на следующий год забираются еще выше. Такое саморазвитие процесса. Вот как он тяготился всем этим! Есть свидетельства о том, что он вызывал на спиритических сеансах дух отца. И это не просто мемуарные свидетельства: я часто цитирую запись спиритического сеанса, в котором участвовал уже упомянутый Яков Ростовцев. Лето 1855 года. Судя по всему, являвшийся дух был именно духом Николая. Ему, в частности, задавали вопрос: «сдавать ли Севастополь?» И дух дает ответ: ни в коем случае не сдавать, оборонять до последнего. К этому стоит относиться серьезно — это была реальность, в которую верили люди. Виртуальная, но вызывавшая доверие. И вот эти апелляции к фигуре отца — будь то спиритические или риторические — показывают, что он очень явственно ощущал бремя ответственности. Но он умел переключаться, как он впоследствии слишком сильно переключился на свой роман, семейное счастье в своей второй семье. И это стоило ему, конечно, утраты контроля, утраты навыка государственной деятельности.

— Про это можно поподробнее?

— Хорошо, но сперва я хотел бы закончить тему сравнения Александра и Николая и сделать вот какое замечание. Мы все помним, как, начиная с перестройки, опыт Великих реформ пытались утилизировать. Я припоминаю статью Гавриила Попова, в которой он, с явным намерением научить Горбачева правильному ведению реформ, представлял опыт отмены крепостного права. И покойный Натан Яковлевич Эйдельман проводил параллель между Горбачевым и Александром II. Конечно, это очень натянутая параллель. Александр вырос наследником в абсолютной монархии, а статус организатора перестройки, при всем сходстве авторитарной и монархической систем, был совсем иным. Вот и искали опыта, реформаторской школы. Все-таки такие классные реформы — они же проведены! Такая махина, как крестьянская реформа, рассчитанная на более чем полвека вперед, — это впечатляет. Но мне кажется, что урок, который можно извлечь из александровских реформ, — это урок очень сложный. Урок на стыке истории эмоций, теории менеджмента, истории государственности. Есть два очень важных фактора, благодаря которым Александр состоялся как реформатор, пусть даже порой номинальный. Первый — образ надежды России. Жертвенного, доброго, заботливого государя. Это очень помогло. Как помогло и поражение в Крымской войне. У того же Оболенского, цитату из которого я приводил, видно, что Александр умел выступить в такой публичной роли — будь то на площади перед Успенским собором или на аудиенции в Зимнем дворце: он выступал в роли молодого монарха, которому хотелось помогать. Броситься и помочь ему было не просто вопросом амбиций, а вопросом чести! Он магнетизировал этой своей жертвенностью. И администраторы, которые проектировали реформы, подбирались удачно, потому что это были энергичные люди его же поколения, которые ощущали себя избранной группой.

— Эмоционально были связаны с царем?

— Да, эмоционально были связаны — притом что он для них оставался достаточно удаленным.

— Это была односторонняя эмоциональная связь?

— Во многом. Александр, скажем, никогда не приходил на заседания Редакционных комиссий, работавших над проектами освобождения крестьян. Лишь несколько раз посетил заседания высших комитетов по крестьянской реформе, включая его знаменитую речь, действительно довольно решительную, в Государственном совете в январе 1861 года. Но это не была интимно-дружеская связь. Эти люди видели, конечно, Александра — на балах скорее, чем в кабинетах. Но они до определенного момента — разочарования, наступившего к концу 1860-х, — испытывали к нему эмоциональную привязанность. Приведу эпитет, неформально употреблявшийся, хоть и не слишком часто, в переписке реформаторов. «Кроткий». Кроткий государь. Его часто именовали так, когда речь шла о скрытой оппозиции, о врагах реформ. О страшных препятствиях, которые надо помочь ему преодолеть. И этот фактор был чрезвычайно силен. И как этому можно научить? Как извлечь из этого урок? Это же эфемерная вещь — сочетание внешности, поведения, сложившегося имиджа и навыков управления. А второй фактор — это умение отстраняться, о котором я уже сказал. Это большой талант. Он умел отстраниться. Умел не поддаться азарту влезть, продиктовать, исправить, контролировать повседневно. Он этого не делал. Когда он это делал… Я лет двадцать назад нашел документ — маргиналии царя на докладе Ростовцева. Это редкий случай, когда Александр комментирует конкретные положения законопроекта об освобождении крестьян. Выкуп, община или не община, выкупные платежи — вот эти вещи. И там видно, что ему не понравились серьезные вещи: община слишком прочно сохраняется, не дают простора инициативе выхода из общины. Он пишет: это несправедливо. Был пункт, оказавшийся потом чрезвычайно важным, — о том, что, если крестьяне не хотят переходить на выкуп, помещики имеют право их перевести в одностороннем порядке. Так, кстати, состоялась потом большая часть так называемых выкупных сделок. Так вот, он пишет: нельзя, это несправедливо. Какое это имеет последствие для законотворческих работ? Абсолютно никакого! Потому что это маргиналии карандашиком, деликатным бисерным почерком сообщенные келейно, приватно. Они остаются достоянием архива. И он не настаивает, чтобы их приняли.

— А как это может быть? Я не могу представить. Если монарх выразил хоть бы и в таком виде свою волю, это, по меньшей мере, требует ответа. Кто-то должен сказать, что так нельзя, аргументы привести. Но не может это остаться неуслышанным — это оскорбление государства, мне кажется.

— Я думаю, здесь сыграло свою роль, что умер Ростовцев. Этот его доклад действительно остался в столе. И для нового председателя Редакционных комиссий это не была бумага в разряде «входящих». Но даже не это главное — главное то, что сами работы этих комиссий были подчеркнуто неформальны, это был временный законосовещательный орган, который преподносил себя публике — и самому Александру! — как помощника законодателя, который ничего не решает, а лишь предлагает.

— Все равно странно. Даже во много меньших по масштабу бюрократических системах не прореагировать на такое — значит показать, что ты начальника вообще ни во что не ставишь, он пустое место.

— А вот тут такое было отчасти возможно потому, что российский монарх существовал в довольно герметичной среде, и, чтобы быть услышанным из этой среды снаружи, ему надо было говорить, соблюдая определенные процедуры. Это должно было быть мнение, сообщенное через кого-то, официальным порядком. Резолюция на докладе министра, которую министр потом оформляет в циркуляр или каким-то другим образом. Это же не интервью, которое дал, и в тот же день оно размножено газетами — и это факт, от которого нельзя отвернуться. Нет, в нашем случае это приватная ремарка карандашом на докладе председателя законосовещательной комиссии. У этого председателя, при всей его любви к царю, есть возможность сказать: «Ваше Величество, это ведь еще набросок, мы пересмотрим десять раз, мы все учтем». А потом, когда уже тянуть было нельзя и комиссии представили свой огромный и детально проработанный проект, вступали в силу неумолимые законы бюрократии. Другого законопроекта нету, а принимать что-то надо. Не перерешишь.

— Хм. Как выбор ваучера для приватизации…

— Я думаю, Александр сознавал, что его талант государственного деятеля невелик, что он не Петр I, который сам сочинял тексты указов. Естественно, он думал о своей репутации и авторитете — но он не был мелочно амбициозен. Умел уступить. Не всегда лавры — но наслаждение инициативой, деланьем дела он уступал легко. Петру это было несвойственно, мне кажется. Петр был жаден, ревнив до деланья.

— Хорошо. И все-таки я хочу услышать ваш рассказ о том, как роман с Долгоруковой помешал Александру-реформатору.

— Роману с Долгоруковой предшествовала смерть старшего сына царя, Николая Александровича, который подавал очень большие надежды как вдумчивый наследник. Вообще, довольно необычная фигура в династии Романовых — в некотором смысле, интеллектуал. Явно более интеллектуальный, более тонкий, чем отец, — и он скоропостижно умирает в 1865 году. Наследником становится Александр Александрович, будущий Александр III. Судя по всему, эта смерть проложила рубеж в жизни и Александра, и его жены. Видимо, надежда и уверенность в будущем династии после этого ослабли. Первому сыну император явно больше доверял, чем второму. Вскоре происходит знакомство с Долгоруковой, и затем начинается этот роман. Это был эскапизм, убежище. Он абсолютно счастлив в своей второй семье, он наслаждается отцовством, наслаждается — вот опять, как сказать про царя этакое? — сексом. Уже в 70-е рождается трое детей, он очень о них заботится, очень к ним нежен, думает об их будущем (они же еще незаконные дети). При этом, если верить письмам, остается по-прежнему очень активным любовником — это человек на шестом, даже потом на седьмом десятке! А вот запал к государственным делам исчезает, он утомлен — это фиксируют многие современники, имевшие с ним дело. Вокруг него раздаются, естественно непублично, возмущенные голоса: известно частное письмо К.П. Победоносцева, уже тогда бывшего обер-прокурором Синода, где он говорит прямым текстом, что «ничего, кроме грубой чувственности, не осталось». Нет никакой надежды на твердую политику, на спасение России. (Это уже эпоха народовольческого террора.) Мне кажется, это психологически понятный процесс — центр его существования, огонь его жизни перемещается в частную сферу. Он очень устает, ему явно трудно оставаться императором.

— Еще раз, это состояние Александра в какие годы?

— Вторая половина 70-х, это определенно. Не хочется, однако, присоединяться к хору ригористов, осуждателей Александра. Кроме Победоносцева была еще, например, графиня Александра Андреевна Толстая, тетушка и одновременно кузина Льва Николаевича, от которой Толстой довольно много узнал о придворной жизни — частью это попало потом в «Анну Каренину», в том числе скрытые намеки, литературоведами до сих пор еще не вполне расшифрованные. Так вот, у Толстой есть воспоминания о романе и морганатическом браке Александра с Долгоруковой — и она тоже была суровым критиком Александра и его двоих братьев, которые тоже имели внебрачные связи и детей. Толстая с удовлетворением отмечает солидарность высшего света в негативной реакции на морганатический брак с Долгоруковой в 1880 году — это был своего рода остракизм, весьма унизительный. (Хотя и отдаленная, напрашивается параллель с той же «Анной Карениной», на тот момент уже несколько лет как вышедшей, — Александр, при всем его самодержавии, оказался так же бессилен добиться признания бомондом своей возлюбленной, как Вронский.) Я воздержусь от солидарности с такого рода критикой, но ясно, что глубина ухода в этот мир отразилась негативно даже на его фирменном отстраненном менеджменте. Видимо, хватка, интуиция ослабла. И потом, его имидж светлого правителя очень серьезно пострадал от этого. Какая-то цельность была утрачена.