Илья Дементьев
Роскошества цезарей с материалом, или Новый учебник по теории и методологии истории
Истина и метод: постсоветская историография в поисках идентичности
3 550 
Теория и методология истории: учебник и практикум для академического бакалавриата / Под ред. А. И. Филюшкина. – М.: Юрайт, 2016. – 323 с.
Возможное и невозможное: существует ли «теория и методология истории»?
Вопрос о том, как российским студентам-историкам преподают теорию и методологию истории, имеет значение, далеко выходящее за рамки образования самого по себе. Дисциплина со столь многообещающим названием должна, с одной стороны, отражать теоретико-методологические достижения современной науки, с другой — помогать в самоопределении начинающих историков. Опыт ее преподавания позволяет судить как о сильных и слабых сторонах исторической науки в сегодняшней России, так и о том, какие методологические стандарты воспроизводятся в процессе подготовки кадров.
Делать заключения о том, как преподается какая-либо дисциплина в огромной стране, достаточно трудно в силу ряда причин. Многое зависит от квалификации и теоретических предпочтений преподавателей высшей школы, от обеспеченности вузовских библиотек литературой или наличия электронных версий необходимых публикаций в открытом доступе, от языковой подготовленности студентов и других факторов. В национальной традиции один из основных источников информации по изучаемой дисциплине — это учебник, и российские вузы, в которых ведется подготовка бакалавров по направлению «История», с появлением в государственном образовательном стандарте дисциплины «Теория и методология истории» столкнулись с необходимостью приобретать соответствующие учебники. Некоторое время всем приходилось пользоваться авторскими учебниками и пособиями. Они, однако, не могли удовлетворить растущие запросы в силу того обстоятельства, что теоретико-методологическая проблематика настолько широка, что представить ее на современном уровне одному исследователю уже не под силу [1].
В 2014 году появился коллективный учебник по теории и методологии истории под редакцией В.В. Алексеева, Н.Н. Крадина, А.В. Коротаева и Л.Е. Гринина [2], изданный волгоградским издательством «Учитель». Внушительный коллектив включал известных российских историков не только из Москвы, но также из Владивостока, Волгограда, Екатеринбурга, Новосибирска, Томска и даже из США. В развернутой рецензии на этот учебник я отдавал должное многочисленным достоинствам этого труда [3]. Несмотря на отмеченные в рецензии недостатки как формального, так и содержательного характера, нельзя не признать, что он стал шагом вперед в отечественном высшем историческом образовании.
В коллективе, подготовившем этот учебник, отсутствовали авторы из Санкт-Петербурга (возможно, в силу традиционной конкуренции исторических школ двух столиц), поэтому можно было ожидать развития интриги на поле подготовки студентов-историков. И вот спустя два года появился одноименный учебник для академического бакалавриата, подготовленный известными специалистами из Санкт-Петербургского государственного университета — А.И. Филюшкиным, А.В. Малиновым, А.В. Сиреновым, Е.А. Ростовцевым и С.Е. Фёдоровым.
Новый учебник отличается рядом свежих решений по сравнению с предшественниками. Тексту каждой из одиннадцати глав предшествует список знаний, умений и навыков, которыми должен овладеть студент в результате изучения материала, а также перечень ключевых слов. Глава разбита на короткие параграфы, доступные для освоения бакалаврами. В них авторский текст перемежается особо выделенными дефинициями и цитатами из работ корифеев историографии. Постраничные сноски отражают стремление авторов поощрить обращение читателей к первоисточникам. В конце главы приводятся «контрольные вопросы и задания», список рекомендуемой литературы. Такая структура ориентирована на практическое использование и учитывает особенности восприятия, присущие сегодняшнему читателю. В конце учебника предлагается практикум — перечень тем для обсуждения на семинарских занятиях по итогам знакомства с рекомендованной литературой (с указанием конкретных страниц, которые нужно прочитать для подготовки к обсуждению каждого вопроса). Этот практикум вариативен, любой преподаватель высшей школы может на его основе формировать собственные планы занятий с учетом разных обстоятельств изучения дисциплины.
Авторы начинают изложение материала с общих подходов к истории как науке, обращаясь к традиционным темам: общему и особенному, альтернативности исторического процесса, объективности и субъективности, познаваемости истории. Во второй главе история рассматривается как гуманитарное знание, в третьей выявляются основные понятия теории и методологии истории. Среди них — принцип историзма, исторический факт, исторический источник, исторический процесс и др. Удачными представляются разделы, посвященные историческому пространству и историческому времени: в них авторы ненавязчиво погружают читателя в атмосферу разработки проблем прошлого классиками исторической науки.
В четвертой главе охарактеризованы некоторые методы исторической науки (от историко-критического до «количественного»), а также междисциплинарный подход. Следующие главы представляют, по существу, очерк развития теоретико-методологических штудий в рамках становления историографии: в пятой главе речь идет о формировании науки (от Античности до Нового времени, включая исторический материализм), в шестой — об историографии ХХ столетия (от школы «Анналов» до постмодернизма), в седьмой — о российской традиции XIX–XX веков. Восьмая глава посвящена основным направлениям современной исторической науки: в очень кратком виде представлены политическая, социальная, экономическая, гендерная, военная, устная, экологическая, квантитативная и новая локальная истории, в этот же раздел попала «Синергетическая парадигма в исторической науке». Историческая антропология «и связанные с ней научные направления» выделены в самостоятельную главу: туда отнесены микроистория, история ментальностей, историческая психология, исторический структурализм и просопографический подход. Десятая глава представляет достижения культурной антропологии, истории дискурсов и истории понятий, memory studies, герменевтики и публичной истории.
Последняя глава под названием «Ремесло историка сегодня» снабжает бакалавров полезной для использования в практической работе информацией о том, как организовать библиографический и архивный поиск, а также о современных базах данных и электронных ресурсах и т.п. Последний параграф этой главы «История в современном глобальном мире», в котором воспроизводятся знаменитые меланхолические тезисы М.А. Бойцова [4], завершается оптимистичной сентенцией: «История существует, пока существуют историки и люди интересуются своим прошлым, руководствуясь разными мотивами — потребностью в исторической памяти, в идентичности, в национальной идеологии, в познании мира, в развлечении и т.д.» (с. 306).
Материал изложен доступно, местами живо и образно. К несомненным удачам учебника нужно отнести последнюю главу, в которой кратко даны важные практические сведения. В целом обзоры основных понятий теории и методологии, методов и направлений исторической науки ХХ века соединяют широту охвата и внимание к деталям, формируют представление о многообразии подходов к прошлому человеческого общества. Учебник опирается на разнообразный материал, органично сочетая цитирование корифеев и апелляции к более знакомому современной молодежи опыту реконструкторов или блогеров. Авторский текст перемежается вставками — определениями, обобщениями, развернутыми цитатами из работ исследователей. Последовательность исследовательских операций иллюстрируется конкретными примерами из источниковедческой практики (с. 90–91). В целом таким учебником, пожалуй, удобно пользоваться.
Игры обмена: путешествие из Москвы в Петербург
Неизбежно сравнение с московско-волгоградской версией учебника, которая, впрочем, больше по объему. Нужно признать, что в ряде случаев петербургский учебник компенсирует недостатки своего конкурента. Во-первых, представлен развернутый очерк истории отечественной науки — от дореволюционной школы через перипетии советского периода к последней трети ХХ века. Анализа методологических традиций русской историографии как раз не хватало московско-волгоградскому изданию, и новый учебник восполняет этот пробел. В седьмой главе показана альтернативность Московской и Петербургской школ в дореволюционной историографии. Автор главы (Е.А. Ростовцев) особо останавливается на «Методологии истории» А.С. Лаппо-Данилевского (с. 179–181), потом демонстрирует драматизм развития советской науки, в недрах которой, невзирая ни на что (или как раз благодаря удушающей атмосфере?), зародились феномены М.М. Бахтина, Ю.М. Лотмана, А.Я. Гуревича и других ученых. В этой главе автору удалось показать, что картина советской историографии вовсе не была монохромной, а теоретико-методологические вопросы даже в не самых благоприятных условиях получали нетривиальные решения.
Во-вторых, петербургские исследователи решились на обсуждение лингвистического поворота и постмодернистского вызова, от чего уклонились предшественники. Возможно, эпистемологическая проблематика представлена слишком общо (тут не помешали бы примеры развернутой аргументации, мобилизуемой сторонниками и противниками постмодернизма), но в целом представление о том, что в последние десятилетия природа исторического знания неизменно вызывает яростные споры, бакалавры, конечно, получат.
В-третьих, авторам петербургского учебника, на мой взгляд, лучше удалось отделить «новые» направления историографии от «современных». Их предшественники представили в качестве «новых направлений исторического исследования» (так называется 3-я часть) историческую антропологию, гендерную историю, историю повседневности и устную историю. Получилось, что последнее слово в развитии исторической мысли ограничено этими направлениями, которые, строго говоря, имеют уже почтенный возраст. На самом деле в московско-волгоградском учебнике отдана дань и современным макросоциологическим теориям, и мир-системному анализу, и достижениям клиометрики — тем направлениям, которые активно развиваются и в начале XXI века. Однако они оказались спрятаны в других главах, так что неискушенный читатель может вообразить, будто устная история и есть ведущее направление современной историографии. В петербургском учебнике вместо «новых направлений» охарактеризованы «основные направления в современной исторической науке», причем показаны изменения и в традиционных сферах (политическая история, военная история и т.п.), и в тех областях, которые завладели вниманием исследователей не так давно (экологическая история, новая локальная история и т.п.). Историческая антропология при этом выведена в особую главу, что, вероятно, отражает попросту популярность этого направления в российской историографии, а не его реальный удельный вес в историографии мировой. Такая стратегия презентации многообразия современных направлений мне представляется более удачной для вузовского учебника.
Вместе с тем в ряде случаев оба учебника обнаруживают сходные недостатки. Во-первых, не проблематизированы сами понятия «теория истории» и «методология истории». На мой взгляд, изучение курса с таким названием уместнее всего начинать с определений этих двух понятий: Н.И. Смоленский, например, так и сделал уже в первых строках своего учебника [5]. Между тем в московско-волгоградском учебнике введение открывается подробным разбором понятия «методология истории» [6], а второе понятие определяется как бы остенсивно, вследствие чего у читателя может возникнуть ощущение, что под теорией можно понимать все что угодно — от представлений о золотом веке в раннебуддистских воззрениях до мир-системного анализа. Петербургские авторы пошли по иному пути: воздержавшись от каких-либо введений, они упомянули на 14-й странице, что на рубеже XIX–XX веков «методология истории нередко рассматривалась как синоним теории исторического познания», и подошли к дефиниции понятия «теория» лишь на 29-й странице. При этом читателю едва ли удастся уяснить, как авторы с высоты сегодняшнего дня понимают соотношение теории и теорий, методов и методологии, теории и методологии.
Однако проблема не только в дефиците определений. В конце концов невелика беда: студент обратится к Википедии или спросит преподавателя. Опаснее то, что само название дисциплины, освященное авторитетом госстандарта, задает определенную пресуппозицию, восходящую к тем самым временам «советского тоталитаризма», которые подвергаются заслуженной, хотя и несколько упрощенной критике в петербургском учебнике. Авторы могли бы оговорить в самом начале, что никакой единой (единственно верной) теории или методологии истории не существует. Сразу сообщить читателям, что название курса не очень удачно, потому что историческая наука, как и наука вообще, развивается путем конкуренции разных теорий и комбинирования разных методов. Существование общепринятых стандартов (например, необходимости делать ссылки или изучать историографию на ранней стадии исследования) не означает появления общепринятой теории истории или даже методологии исторического исследования.
В других странах, свободных от наследия «советского тоталитаризма», бытуют иные подходы к решению задачи познакомить студентов с основами теоретико-методологических проблем в историографии. Например, в Массачусетском технологическом институте аналогичный курс называется «Теории и методы в изучении истории» (Theories and Methods in the Study of History) [7]. Любопытно проследить эволюцию тематики этой дисциплины. В 2010 году она касалась «конструирования и деконструкции истории в западной традиции», национальной истории (на примере США), пограничных регионов, глобальных перспектив, микроистории, экоистории, гендерной истории, индустриальной революции («Почему Британия?»), визуальной культуры, media studies и digital humanities. В 2014 году курс подвергся обновлению: из прежних тем сохранились только экоистория и digital humanities, на смену прочим пришли новые: «Транснациональная история», «Академические журналы», «Карты как история», «Публичная история», «История технологии и бизнеса», «Big History / вне истории» и др. Заметно, что планирование курса предполагает чередование разных подходов к теоретико-методологической проблематике: помимо привычной рамки направлений в центр обсуждения помещаются проблемы, концепты, практические задачи. Сама калейдоскопичность курса помогает понять студенту, что в науке не существует царского пути, а точек входа в исследование достаточно много.
Конечно, и за рубежом можно встретить такие формулировки, как «теория истории», «методология истории» или даже «теория и методология истории». Полагаю, в большинстве случаев это влияние марксистской традиции, которая уже почти нигде не имеет статуса «единственно верного учения». Именно в ее рамках родилось представление о «методологии истории» (см. классическую работу Ежи Топольского, опубликованную на английском языке в 1973 году) [8]. Ничего трагического в самой по себе формулировке нет, однако желательно отдавать себе отчет в том, что, используя эти слова в единственном числе, мы неосознанно воспроизводим специфические представления о логике развития науки.
Да что там теория и методология! Кристиан Делакруа, Франсуа Досс, Патрик Гарсиа и Николя Оффенштадт, составив двухтомник, посвященный историографии, отказались от единственного числа даже в этом понятии [9]! Он называется «Историографии. Концепты и дебаты», и само множественное число, которое выглядит столь непривычно для нашего глаза, задает рамку обсуждения: нет никакой единой «историографии», есть много разных историографий, в которых появляются, конкурируют и отмирают разные концепты, а основное занятие исследователей — предаваться бесконечным спорам. И такое представление об историографии (историографиях!), возможно, значительно точнее отвечает современным реалиям, чем то, в котором постулируется существование «теории и методологии».
Иными словами, учебник по теории и методологии истории должен, на мой взгляд, начинаться с проблематизации самих понятий, красующихся на его обложке. Это могло бы сразу сбить бакалавров с толку, то есть стать для них первым и очень важным уроком.
Во-вторых, в новом учебнике, к сожалению, поверхностно изложена теория и методология марксизма. Этим вопросам уделено всего три страницы (с. 126–129, что меньше, чем у предшественников), на которых обсуждаются в самом общем плане такие понятия, как пятичленка, классовая борьба, базис и надстройка. Признавая, что «в свое время» марксизм был «великим достижением человеческой мысли» (с. 129), авторы петербургского учебника с легкостью разделываются с историческим материализмом, который они отождествляют с марксизмом. Три его ключевых недостатка таковы: (1) недооценка сознания, воли и индивидуальности людей, вследствие этого — общий схематизм; (2) противоречие между детерминизмом и требованием активной борьбы; (3) несостоятельность прогнозов («…коммунизм оказался вовсе не неизбежен, то есть данные законы не работают и, собственно, законами не являются. Значит, неверна вся теория», с. 84).
Понятно, почему настолько наивная критика марксизма пользовалась успехом в период перестройки, но сегодня предлагать бакалаврам-историкам подобную аргументацию по меньшей мере странно. Раскрывая первый аргумент, авторы незаметно переходят к «вульгарному варианту» и полемизируют с ним (как будто не было ни многочисленных дискуссий об «аутентичном Марксе», ни теории гегемонии А. Грамши, ни работ философов Франкфуртской школы). Это, впрочем, традиционный способ критики марксизма — выбрать его самую несимпатичную версию и распространить все ее недостатки на исторический материализм в целом. Третий аргумент вообще выглядит курьезом, поскольку рассуждать о том, что в истории оказалось неизбежным, а что нет, имеет резон, пожалуй, лишь после ее окончания. Все эти аргументы неоднократно разбирались в марксистской литературе, с которой небесполезным было бы познакомить студентов — например, с остроумной работой Терри Иглтона «Почему Маркс был прав». В ней рассматриваются помимо прочих и эти три аргумента — в главах 5-й, 3-й и 2-й соответственно [10].
Но главный недостаток подхода в обсуждаемых учебниках состоит в другом. В обоих случаях авторы ограничились пересказом теоретических взглядов основоположников марксизма, не давая читателю адекватного представления о марксизме как методе. Методе, который активно применяется в мировой историографии и совсем не собирается отмирать. Современных публикаций о марксистской историографии неисчислимое множество, достаточно обратить внимание на работы мексиканского историка Карло Антонио Агирре Рохаса, в которых показываются достижения марксизма в исторической науке ХХ века и обрисованы перспективы его развития [11]. Даже в нашей стране при всей непопулярности истмата авторитетом среди профессионалов пользуются такие британские историки-марксисты, как П. Андерсон, Э.П. Томпсон, К. Уикхем, К. Хилл, Э. Хобсбаум и др. Трудно говорить об И. Валлерстайне, не упоминая о его марксизме, но авторам рецензируемого учебника это удалось: Валлерстайн обсуждается в рамках параграфа о синергетической парадигме (с. 215). Словом, характеристика марксизма в отечественных учебниках по теории и методологии истории до сих пор еще не очень глубока. Остается надеяться, что причина этого — в неизжитой неприязни к марксизму после десятилетий господства его догматической версии в нашей стране, а не в том, что учебная литература стала в свою очередь полем классовой борьбы, где марксизм дискредитируется в угоду торжествующему господствующему классу.
Оба учебника удовлетворяют естественный для историков интерес к корифеям: имена Макса Вебера, Освальда Шпенглера и Марка Блока вызывают священный трепет, однако во втором десятилетии XXI века этих классических работ недостаточно для понимания теоретико-методологических проблем. Надо признать, что студентам также предложено читать более близких к нашему времени авторов — М. Фуко, Х. Уайта, Э. Саида, А. Данто, Н.Е. Копосова и других. Не уверен, что всем бакалаврам с легкостью удастся освоить даже фрагменты сочинений этих исследователей (тем более вырванные из контекста), но трудно отрицать необходимость приобщения к их творчеству в рамках данного курса. Однако помимо обсуждения конкретных фрагментов классических работ для успешного освоения дисциплины требуется что-то еще. К примеру, развитие умения ориентироваться в современной исторической периодике — как офлайновой, так и онлайновой. В каких изданиях сегодня публикуются статьи по важнейшим теоретико-методологическим проблемам? Это «Диалог со временем», «Новое литературное обозрение», «Одиссей», «Российская история» (не говоря о History and Theory и других зарубежных журналах). В чем их специфика? Как с ними работать, как быть в курсе новых подходов к теории и методологии истории? Как, наконец, получить доступ к этим ресурсам? Конечно, создание такого практикума потребует значительных усилий, но пользы от такой работы было бы, на мой взгляд, заметно больше, чем от обсуждения текстов Ш. Ланглуа и А.Дж. Тойнби, важных для истории историографии, но уже явно устаревших с точки зрения теории и методологии.
Есть спорные моменты и в том, как авторы из северной столицы излагают материал. В характеристике Петербургской школы странным образом отсутствует Н.И. Кареев, оригинальные разработки которого (историка и историология) стали важным компонентом отечественной традиции теории и методологии истории [12]. Большая часть учебника посвящена направлениям историографии, и это, между прочим, небесспорное решение (обсуждение теоретико-методологических вопросов нередко подменяется обзором достижений историографии). В московско-волгоградском учебнике 4-я часть посвящена методам исторического исследования: от общенаучных и логических к кросс-культурным и математическим. Это, может быть, самая полезная часть учебника, потому что сведения о факторах исторического процесса или обзоры историографических направлений в принципе доступны студентам и в рамках других курсов. Практика исследования неотделима от методологии, поэтому знакомство со всем многообразием методов разного уровня (от общенаучных до специфических) жизненно необходимо начинающим исследователям. В петербургском учебнике методы характеризуются на пятнадцати страницах (с. 89–105), и это изложение, местами весьма качественное, отличается лапидарностью.
В разделе об основных направлениях современного исторического исследования история города представлена в контексте новой локальной истории, которая обсуждается в качестве парадигмы для возрождающегося «краеведческого движения» (с. 232). Целесообразно ли объяснять все многообразие современных работ в рамках городской (урбанистической) истории краеведческим интересом? Понятно стремление авторов вернуть отечественной аудитории имя Н.П. Анциферова, который в нашей стране стоял у истоков изучения города как феномена культуры, но современная мировая историография, увы, развивается в междисциплинарном поле urban studies, как правило, без учета вклада русского ученого. Поэтому сбалансированное представление об одной из самых популярных областей современного гуманитарного знания требует обращения к обеим традициям. В противном случае читатель, получив некоторые сведения о развитии городской истории на российском материале, будет слабо представлять себе место этой тематики в мировой науке.
При обращении к экологической истории (с. 220–223) авторы учебника лаконично характеризуют и мировой тренд, и первые попытки освоения концептуального аппарата и проблематики экоистории в России. При этом они ссылаются на отдельные статьи преимущественно петербургских исследователей, но почему-то упускают из виду факт существования фундаментальной коллективной монографии «Экологическая история России», вышедшей в США в 2013 году [13]. Этот частный, казалось бы, случай умолчания выдает ключевой недостаток многих современных учебников — невнятность ответа на вопрос о том, какими ссылками надо сопровождать изложение материала. На мой взгляд, по каждому из обсуждаемых в учебнике направлений имеет смысл снабдить студента ссылками на классические и/или фундаментальные исследования, а также, возможно, на новаторские работы, что поможет читателю ненадолго оказаться в эпицентре историографических дискуссий. Неравномерность распределения симпатий или компетентности авторов приводит к дисбалансу в объеме и качестве освещения тех или иных сюжетов, вследствие чего умножаются риски искажения реальной картины современного исторического знания.
Можно констатировать, что в рецензируемом учебнике отсутствуют в качестве самостоятельных тем отражающие современную теоретико-методологическую проблематику сюжеты: визуальный поворот, перформативный поворот, «новый историзм», исследования субалтернов, транснациональная история и т.п. [14]. Конечно, нет трагедии в том, что не все новомодные течения и проблемы в равной степени подробно освещаются в учебнике для бакалавров. Но при чтении этого издания трудно отделаться от впечатления, что чересчур много внимания уделено тем вопросам, которые за десятилетия уже приобрели заметный налет архаичности.
Приведу один характерный пример — внушительный фрагмент текста, превосходящий по объему пассаж о марксизме и посвященный концепции О. Шпенглера (с. 149–152). Зачем так подробно знакомить читателей с этим материалом? Изложение, надо признать, вполне отвечает по манере самому Шпенглеру. Что поймет бакалавр из такого, например, пассажа? «3. Исход. Выработка стационарной сокровищницы форм. Роскошества цезарей с материалом и массовое воздействие. Провинциальное прикладное искусство…» (с. 151). Что такое сокровищница форм и почему она стационарная? С каким материалом роскошествуют цезари? Кто на кого воздействует? А главное — зачем все это так подробно излагать, когда мудреный подход Шпенглера, по словам авторов учебника, не стал общепринятым и не получил продолжателей (с. 153), тем более что «к устаревшим теориям историческая наука, как правило, не возвращается» (с. 32)?
Справедливо отмечено, что «учебник — не место для концептуальных экспериментов», а содержание учебников составляют «общепризнанные интерпретации, точки зрения, методы, подходы и концепции» (с. 41). Однако сами авторы «Теории и методологии истории» не всегда следуют этой максиме: например, на с. 192 воспроизводится в качестве факта гипотеза о том, что Бахтин издавал свои работы под фамилиями друзей (в том числе В.Н. Волошинова) — ее придерживаются далеко не все бахтиноведы [15]. Едва ли к общепризнанным точкам зрения можно отнести утверждение о том, что эпоха романтизма выпадает на конец XIX — начало ХХ века (с. 44). На с. 138 сообщается, что в нацистской Германии «историкам было не до методологических штудий», и это утверждение сильно упрощает действительность. Широко известно, что наука в Третьем рейхе подверглась большому идеологическому давлению, однако это печальное обстоятельство вовсе не исключало «методологические штудии». В дискуссиях немецких историков 1990–2000-х годов подробно обсуждались вопросы континуитета «истории народа» (Volksgeschichte), опиравшейся, по сути, на междисциплинарный подход, и послевоенной «социально-исторической науки» в ФРГ [16]. Яркой фигурой, олицетворявшей и эксперименты 1930–1940-х годов, и обновление историографии в 1960–1970-х годах, стал Вернер Конце, оказавшийся в центре недавних дебатов по вопросу о том, достаточен ли был его вклад в перестройку западногерманской науки для искупления его сотрудничества с нацистами.
Несмотря на то что оценка роли Конце в науке остается неоднозначной, упрекнуть историков того времени в отсутствии интереса к «методологическим штудиям» было бы несправедливо. Из казуса Конце следует несколько любопытных вопросов. Почему западногерманская историография серьезно отстала от послевоенной французской и британской в постановке и решении теоретико-методологических проблем? Как примириться с тем безрадостным фактом, что корни новаторства 1960–1970-х годов лежат в самом печальном периоде в истории немецкой науки? В чем проявляется континуитет между постсоветской историографией и историографией эпохи «советского тоталитаризма»? Продуктивное размышление над этими вопросами возможно, если не упрощать картину историографии при тоталитарном режиме — что одном, что другом.
Бремя мира: тысяча мелочей
Серьезная проблема коллективных трудов состоит в концептуальной или терминологической несогласованности разных фрагментов текста. Приведу лишь несколько примеров. На с. 33 А.В. Малинов рассказывает о герменевтике, истоки которой «восходят к раннехристианской экзегетике», а на с. 275 А.И. Филюшкин вновь возвращается к теме происхождения герменевтики, которая обнаруживает корни в мысли Платона и Аристотеля, в эллинистической философии — задолго до появления раннехристианской экзегезы. На с. 146 понятие «плотное описание» (thick description) однозначно приписывается К. Гирцу (и определяется как «выявление того плана социальной реальности, который присутствовал в сознании людей изучаемой эпохи и тем самым обусловливал их поведение»). Уже на с. 239 авторы, предполагая, очевидно, что читатель все забыл, вновь растолковывают значение термина Гирца «плотное описание»: это просто «насыщенное интерпретациями описание». Понятие-термин «плотное описание» к 261-й странице превращается в концепцию «насыщенного описания», которая, как сообщают авторы учебника, появляется впервые не у Гирца, а у «англичанина Гилберта Райла». Гирц же «предложил при описании культуры создавать как можно более плотное, насыщенное описание культурного контекста бытия человека с анализом символического значения всех предметов материальной и духовной культуры, являющихся частью этого контекста». На с. 280 бакалавру предлагается контрольный вопрос: «В чем преимущества и недостатки метода thick description?», но ни в одном из трех случаев изобретение Райла – Гирца не описывалось как метод, поэтому ответить на этот вопрос будет крайне затруднительно. Возможно, поможет чтение статьи К. Гирца, рекомендованной в практикуме (с. 316).
Авторы «Теории и методологии истории» не всегда отдают дань уважения терминологической строгости. Книга К.Р. Поппера в русском переводе называется «Нищета историцизма» [17], однако в учебнике на с. 156 приводится название «Нищета историзма», что должно озадачить бакалавров: ведь о методе историзма в учебнике было сказано много хороших слов, так что презрительный тон Поппера становится непонятен. Не очень ясно, видят ли авторы разницу между «исторической политикой» и «политикой памяти». С одной стороны, эти понятия даются через слэш (с. 50), с другой — в тексте приводятся их дефиниции по отдельности (с. 48 и с. 50 соответственно), хотя различие между ними улавливается с трудом. Нет единого подхода к дисциплинарной аттестации упоминаемых исследователей: на с. 72 Л.Н. Гумилёв причисляется к «российским историкам», а на с. 194 его робко определяют то как «автора», то как «ученого», чтобы в итоге признаться: «Ученый предлагает совершенно иной, чем у историков, способ “прочтения” мировой истории».
К сожалению, в тексте немало мелких огрехов. Надо признать, что опечаток не очень много (вероятно, бремя вычитки текста с честью вынесли корректоры издательства «Юрайт»), хотя некоторые из них все же досадны для учебной литературы: на с. 45 упоминается «копернианский переворот», на с. 170 — загадочное «комулятивистское понимание истории науки», а на с. 196 — школа «Аналлов», но все это, в общем, мелочи.
Путаются имена: на с. 171 упомянуты историк И.Д. Багалей (на самом деле Дмитрий Иванович) и «историк-эмигрант» В.И. Вернадский (в сноске указан его сын Г.В. Вернадский); на с. 172 В.Б. Гасилов в тексте оборачивается Б.В. Гасиловым в сноске (первая версия правильна). Галилей превратился в Галилео (с. 204), Леонор (Leonor) Давидофф — в Лернор Давидофф (с. 211), Хобсбаум — в Хосбаума (дважды на с. 321). На с. 243 Карло Гинзбург становится на мгновение «Карлом Гинзбургом», на с. 113 Жюль Мишле получает имя Франсуа. В ряде случаев авторы учебника называют разных исследователей по фамилии, без инициалов, что чревато недоразумениями. Так, на с. 149 в общем ряду упоминается Риккерт, и можно было бы подумать, что это тот же Риккерт, о котором шла речь на с. 118, где его именовали Генрихом. Однако у последнего приводились годы жизни (1863–1936), тогда как у первого даны совсем другие данные (1823–1875), так что только очень внимательный бакалавр разберется, что на самом деле гражданин без имени — это Генрих Рюккерт (Rükkert), которого перепутали с настоящим Риккертом (Rickert).
Та же чехарда с датами: М.Я. Гефтер умер в 1995 году (на с. 191 указано, что в 1999 году), К.Р. Поппер родился в 1902 году (на с. 156 — в 1903-м), а Фридрих Шлейермахер — в 1768-м (на с. 276 — в 1769-м). Опечатка допущена и в годе рождения В. Вундта — на с. 117 указан 1932 год (на самом деле 1832-й). Встречаются и мелкие неточности: американский кибернетик Норберт Винер назван «немецким ученым» (с. 54), а Российское историческое общество — Русским (с. 285). Произвольное употребление буквы «ё» в именах собственных — характерная примета современного книгоиздания: на с. 112 появляется Монтескьё, многие другие носители этой буквы лишены такой привилегии (Лихачев, Пушкарева, Геттинген и т.п.), а, скажем, Пьер Бурдьё встречается в обоих вариантах (ср. на с. 164 и 234).
Встречаются не очень удачные формулировки, отмеченные публицистичностью: «Трудов Лотмана и его сторонников, опирающихся на эту систему, бесконечно много» (с. 193) — все же количество трудов, может быть, и велико, но вовсе не бесконечно. Весьма спорны суждения наподобие следующего: «От исторической антропологии, истории ментальностей, истории частной жизни и других направлений исторической науки, которые изучают примерно те же явления и процессы, историческую психологию отличает междисциплинарность» (с. 249): характеристика исторической антропологии, приведенная чуть ранее, начиналась с того, что «данное направление многое позаимствовало из социальных наук и этнологии» (с. 236).
Несмотря на большое количество заданий, сопровождающих главы учебника, далеко не все из них продуманы и выполнимы. Скажем, по итогам первой главы одно из заданий формулируется так: «Докажите, что история — наука» (с. 35). Материала главы явно недостаточно для аргументированного решения — такое задание, возможно, имело бы смысл в конце изучения дисциплины. Перечни знаний, умений и навыков тоже не всегда соответствуют содержанию разделов: в начале второй главы постулируется, что в результате изучения материала студент должен «знать… концепцию “мест исторической памяти”» (с. 37). Во-первых, такая концепция вообще не упоминается в основной части учебника. На с. 46 скороговоркой сообщается о том, что к главным направлениям современных исследований можно относить «самосознание, историческую память и “места памяти”» и т.п. (отдельный вопрос — являются ли перечисленные объекты направлениями исследований). В следующий раз к этой теме авторы возвращаются лишь в 10-й главе, когда, обсуждая memory studies, дают общее представление о концепции «мест памяти» Пьера Нора на протяжении трех абзацев (с. 268). Даже этого для обещанного в начале курса «знания концепции» будет маловато. Правда, «теория мест исторической памяти» появляется в практикуме на с. 319, и это обстоятельство окончательно запутает бакалавра, если он допустит на миг, что между концепцией и теорией есть некоторая разница.
Не меньше вопросов вызывает оформление научно-справочного аппарата. В тексте есть и постраничные сноски на литературу, и библиографические списки в конце каждой главы. Меня всегда смущали требования ГОСТа в отношении постановки запятой после фамилии автора перед инициалом или перечисления всех авторов после слэша при указании первого автора в начале ссылки. Как лишние знаки, так и дублирование представляются мне нарушением принципа рациональности в библиографическом описании. Понятно, что авторами учебника могло двигать желание приобщить студентов к оформлению библиографии по ГОСТу. Однако в данном случае и это объяснение не годится: в учебнике ссылки даются по-разному: в постраничных сносках в традиционной «рациональной» форме, а в списках рекомендуемой литературы после каждой главы — со слэшами и запятыми. Не очень понятно, почему авторы в некоторых случаях вообще не снабдили ссылками цитаты, но отнеслись с исключительным уважением к А.Дж. Тойнби: на с. 152–153 добросовестно перечислены названия каждого из 12 томов его труда Study of History с указанием мест и годов издания. Увы, в почете только Тойнби: даже Бродель, которому уделено куда больше внимания в тексте и который, смею полагать, сыграл более значимую роль в теории и методологии истории, не удостоился перечисления названий томов его сочинений. Последнее, кстати, было бы полезнее, потому что эти работы доступны в русских переводах, а вот заподозрить бакалавров в желании прочитать каждый том безнадежно устаревшего труда Тойнби в оригинале было бы очень странным.
Зачем было давать в начале книги список сокращений (с. 8), если большинство сокращений, которые рассыпаны по тексту учебника, там не расшифровано? Только на с. 284–285 на головы читателей обрушивается масса аббревиатур: загадочный «Уральский ФГУ», потом ИРЛИ РАН, ИНИОН РАН и просто ИИМК, который, надо полагать, выведен из системы РАН стараниями авторов. Непоследовательность в оформлении аппарата может помешать читателям учебника осваивать стандарты исторического исследования, к которым относится и корректное, единообразное и точное библиографическое описание.
И все же мы имеем дело с интересным учебником, который будет небесполезен бакалаврам, изучающим теоретико-методологические вопросы исторической науки. Проблем в этой области хватает, так что пусть будет больше учебников, хороших и разных. Как не может быть, вопреки мнению авторов образовательного стандарта, единой теории и методологии истории, так никогда не будет и идеального учебника, к этому идеалу можно только приближаться. Такой учебник побуждает читателя размышлять, помогает проходить между Сциллой чрезмерных упрощений и Харибдой цветущей сложности высоколобой науки. Такой учебник по возможности полно освещает обсуждаемые проблемы, а потому нуждается в привлечении широкого круга авторов и консультантов. Такой учебник, будучи безукоризненно отредактирован, снабжает читателей примером педантизма, который является условием sine qua non для подлинно научного исследования.
Дисциплина «Теория и методология истории» при всей спорности своего названия имеет важную особенность: для ее изучения востребован весь мировой (включая национальный) опыт историографии. Материал — колоссальный, касается всех времен и всех стран, мира природы и даже космоса (если следовать сторонникам Big History). На протяжении столетий к этому материалу обращались выдающиеся представители науки. Теперь нужно лишь (легко сказать!) найти оптимальный способ приобщить молодых историков к этому опыту. Конечно, в условиях стремительного развития науки любой учебник устаревает очень быстро. Но, быть может, уже сам поиск этого способа поможет бакалаврам понять, что заниматься всем этим бесконечно интересным материалом — роскошь. И роскошь эта доступна не столько цезарям, сколько тем, кто неутомимо осваивает теории и методологии исторической науки, удовлетворяя, между прочим, потребности в исторической памяти, в идентичности, в национальной идеологии, в познании мира, в развлечении.
Примечания
Комментарии