«Цифровая гуманитаристика»: интервью с Дэвидом Голамбиа

Ряд предваряющих замечаний Мелиссы Динсман [1] — автора интервью: Уже по меньшей мере десять лет термин «цифровая гуманитаристика» (ЦГ) (“digital humanities” (DH)) будоражит воображение исследователей в американских университетах, пленяя одних и доводя до бешенства у других. Сторонники этой области знания, соединяющей компьютерные науки с герменевтикой, усматривают в ней давно желанную возможность радикально реформировать и расширить методы традиционной интерпретации литературы. Для наиболее резких критиков это еще одно новомодное поветрие, символ неолиберального «счетоводства», разрушающего американское высшее образование. Где-то между этими двумя крайностями мы находим большой спектр гуманитарных исследований, в которых привлекаются и критически рассматриваются цифровые инструменты получения знания. Это исследовательское поле велико, и даже тем, кто на нем трудится, с каждым годом все труднее дать ему определение. По сути, выражение «цифровая гуманитаристика» кричаще не соответствует области исследования, включающей, с одной стороны, компьютерные исследования, цифровые платформы чтения и письма, цифровую педагогику, размещение книг в открытом доступе, тексты и литературные базы данных, составленные с использованием технологии дополненной реальности (augmented texts and literary database), а с другой стороны — медийную археологию и теорию сетей, интеллектуальные игры и обеспечение вычислений, как аппаратное, так и программное. Как сказал мне Франко Моретти в интервью, открывшем серию бесед о цифровых гуманитарных науках, «за выражением “цифровая гуманитаристика” уже ничего не стоит».

После разговора с Дэвидом Голамбиа, адъюнкт-профессором английского языка Университета Содружества Виргинии, утверждение Моретти уже не кажется столь остроумным: ведь «цифровая гуманитаристика», хотя ее предметное поле по-прежнему ускользает от определения, очень важна как для сообщества работающих в ней исследователей и их партнеров из других наук, так и для научного мира в целом. Голамбиа не раз повторяет в своем интервью, что появление цифровой гуманитаристики произвело глубокий политический и институциональный эффект. Я беседовала с Голамбиа в феврале этого года, еще до того, как вышел написанный им в соавторстве очерк «Неолиберальные инструменты (и архивы)». Конечно, в интервью слышны отголоски идей, высказанных в очерке. Но в ходе нашей дискуссии Голамбиа расширяет свою критику цифровой гуманитаристики и технологического поля в целом, что перекликается с высказываниями других участников дискуссии в этой серии интервью. Задача серии — проследить неожиданные траектории, на которых в «цифровых гуманитарных науках» и за их пределами происходит пересечение позиций, переходящее иногда в открытое противостояние. Политическая позиция Голамбиа как нельзя лучше соответствует этой задаче.

Как и Алекс Гэллоуэй, Дэвид Голамбиа глубоко критически подходит к каждой из обсуждаемых тем — основные его критические установки сформировались в годы работы университетским преподавателем и программистом. Среди всех, у кого мне посчастливилось брать интервью, Голамбиа куда больше других брал в расчет дихотомию «инсайдеры/аутсайдеры» (по крайней мере, на словах). В профессиональной биографии Голамбиа значились такие позиции, как разработчик программного обеспечения с Уолл-Стрит и автор резонансных монографий («Культурная логика вычисления» (2009), находящаяся в печати «Политика Биткойна» (2016)), а также ряда статей, посвященных вопросам цифровой культуры, языка и литературной теории. С его соображениями по самым разнообразным вопросам — от хакерства до защиты личной информации, от цифровой революции до оруэлловского «Большого Брата» современного кибермира — можно ознакомиться в его блоге uncompting, само название и подзаголовок которого заявляет о необходимости разногласий внутри самой «цифровой среды» (the digital), иногда даже с требованием противостоять этому миру. В своем блоге и в интервью Голамбия снова и снова задается вопросом о том, можно ли считать благом массированное проникновение цифровых технологий в мир науки и призывает нас критически оценить воздействие цифрового мира и компьютеризации на гуманитарные науки.

— Как вы впервые оказались в «цифровом» поле — в широком смысле, приданном этому слову?

— В конце 1980-х — начале 1990-х я изучал английскую филологию в магистратуре Университета Пенсильвании. Меня тогда очень интересовала аналитическая философия — надо сказать, не самый передовой край философии в то время. Многое из того, что происходило тогда в аналитической философии, было направлено на создание компьютерных моделей разнообразных вещей, и особенно мозга. После магистратуры я пошел работать на Уолл-Стрит, в фирму, разрабатывающую программное обеспечение для финансов. После нескольких лет работы на различных должностях — от менеджера по продукции до разработчика программного обеспечения — я стал глубже погружаться в компьютерные науки. Тогда как раз было время первого интернет-пузыря, пузыря доткомов, так что для меня было очень важно наблюдать, как формировалась вся эта мания вокруг Интернета. Я начал писать о цифровых технологиях и цифровой среде еще в пору работы на Уолл-Стрит. В 2003 году я устроился на работу в научно-преподавательской сфере — на факультет английской филологии и медиаисследований в Университете Виргинии. Насколько мне известно, я был одним из двух, кого впервые в истории человечества взяли на работу в качестве «цифровых гуманитариев». Я был серьезно увлечен культурными исследованиями, особенно политикой расы, класса и гендера, и хотел использовать компьютеры для добычи этих знаний.

— Так как бы вы охарактеризовали роль цифровых технологий в ваших гуманитарных исследованиях? Считаете ли вы, что вашу работу можно отнести к «цифровой гуманитаристике»? Насколько для вас это вообще важно?

— Когда меня брали на работу в Университет Виргинии, декан, занимавшийся рекрутингом сотрудников и сам работавший в цифровой гуманитаристике, сказал, что мне с моим гуманитарным образованием и великолепным знанием компьютеров не стоит беспокоиться о том, что же такое «цифровая гуманитаристика», — а термин этот был тогда совсем новым, так что, откровенно говоря, я не знал, что он означает. Потому что, что бы я ни делал, это в любом случае будет «цифровая гуманитаристика». Так что я принялся работать над тем, для чего меня наняли и чем я и так уже занимался на протяжении нескольких лет — я занялся культурной критикой разнообразных сюжетов из цифровой реальности и цифровых технологий. Со временем я осознал, что развитие этой области пошло в ином, чем мое исследование, направлении. Так что, с одной стороны, меня не волнует вопрос, относится ли то, чем я занимаюсь, к цифровым гуманитарным наукам. Движение ЦГ родилось из враждебного отношения к политическим и культурным исследованиям. Поэтому люди, занимающиеся культурными исследованиями, например Алекс Гэллоуэй, Брайан Леннон и я сам, несмотря на нашу обширную компьютерную компетентность, не считаются частью ЦГ. Как мне видится, цель цифровых гуманитарных наук — дистанцироваться от политически значимой интеллектуальной работы, которой мы заняты, и создать пространство, которое Марта Нелл Смит, одна из первых оппозиционно настроенных феминисток в цифровых гуманитарных науках, назвала «убежищем», в котором можно укрыться от запутанных политических вопросов, столь нас волнующих.

— Создается впечатление, что вы ведете речь о довольно-таки резком размежевании между медиаисследованиями и цифровыми гуманитарными науками.

— Да, и в случае с другими медиа мы не видим подобного разрыва. Профессора в области медиаисследований как правило преподают цифровые медиа так же, как остальные СМИ. Преподаватели английской филологии с легкостью читают курсы по кино, телевидению и так далее. И только тогда, когда дело доходит до цифровой среды, некоторые — как раз главным образом филологи — начинают утверждать, что, мол, методы английской филологии здесь неприемлемы. Но цифровая среда, подобно кино и телевидению, — это часть культуры. Это тоже культура. Даже если эта область является высоконаучной и высокотехнической, все равно она остается частью культуры.

— Как вы полагаете, существуют ли, несмотря на это размежевание, какие-нибудь цифровые или медиа-сферы, которые могли бы принести пользу гуманитарным наукам?

— ЦГ вызывает у меня беспокойство среди прочего потому, что само понятие «цифровая гуманитаристика» подразумевает, что другие гуманитарии не имеют дела с цифровой средой. Но ведь это не так. Большинство знакомых мне преподавателей так или иначе работают с цифровыми технологиями, особенно в учебном процессе. Но весьма непросто довести этот факт до сознания администраторов. Для них вы либо заняты ЦГ, либо же вы живете в доисторическом времени. В некоторых курсах ЦГ сильный акцент делается на разного рода умениях, таких, к примеру, как разметка текста. Но стоит поговорить со студентами, как выясняется, что они понимают цифровую среду шире. Они хотят обсуждать игры, сайты знакомств, троллинг, расизм и тому подобное. Меня удивляет и тревожит представление о том, что разметка и программирование относятся к цифровой среде, а все перечисленные студентами предметы — нет. Если вы посмотрите, к примеру, на конвенции Общества литературы, науки и искусств (SLSA — Society for Literature, Science, and the Arts), то увидите приблизительный образ того, что, как мне всегда представлялось, должно быть в будущем на факультетах английской филологии: люди вдумчиво обсуждают все аспекты развития техники в неотрывной связи с культурным производством. В названии курсов, которые я в последнее время вел на филологических факультетах, присутствовало словосочетание «цифровые исследования», что означало всего лишь изучение любого предмета цифровой среды сквозь призму культурных исследований. Интересно, что если внимательно почитать учебные планы многих университетов, то в них можно найти аналогичные курсы. Их не всегда преподают люди с факультетов цифровой гуманитаристики, хотя справедливо сказать, и они тоже. Я думаю, что эти курсы цифровых исследований приносят большую пользу гуманитарным наукам, и многие из моих коллег, формально не принадлежащих к цифровым гуманитариям, преподают эти предметы.

— Вы предвосхищаете мой следующий вопрос: часто в цифровых исследованиях (и еще чаще в цифровой гуманитаристике) видят средство модернизации гуманитарных наук, приведения их в соответствие с требованиями университета XXI века. Считаете ли вы, что такой подход воздает должное цифровым исследованиям и понимает их задачи, и справедлив ли он по отношению к гуманитарным наукам?

— Нет, я так не считаю, и меня беспокоит сама эта формулировка. Гуманитаристика сохраняет свою значимость в университете. Большинство знакомых мне преподавателей активно работают с разными новыми медийными формами, зачастую не отдавая себе в этом отчета. Отчасти это связано с тем, как преподносится цифровая гуманитаристика. Администраторам говорят, что есть вот такая новая область исследований, требующая прямого изучения цифровой среды, из чего следует, что все другие исследования как бы не соприкасаются с цифровой средой. Я считаю, что это в корне неверно. Независимо от того, имеет ли смысл создавать новое поле исследований, на основе новых технологий, а часто такой смысл есть, о гуманитарных науках очень странно говорить «здесь требуются радикальные изменения», если сами ученые, работающие в этой области, отнюдь не хотели бы изменений подобного масштаба. Да, возможно, на некоторых студентов и преподавателей чтение Платона на протяжении целого семестра наводит скуку и кажется чем-то весьма традиционным. Но многие из тех идей, с которыми сталкиваются студенты, были впервые высказаны в текстах Платона, и если они прочитают эти тексты, то с удивлением обнаружат, насколько они актуальны для их собственной работы. Моя задача состоит в том, чтобы пробудить у студентов интерес к этим текстам, идеям, истории. Это возвращает нас к вашему последнему вопросу. Здесь я хотел бы сказать, что, в отличие от медиаисследований, мы на филологическом факультете, размышляя о медиаобъектах, гораздо глубже погружаемся в историю: мы добираемся по крайней мере до начала Нового времени. Тема отношений между различными историческими формами медиа и современной цифровой формой обширна, и факультеты английской филологии могут внести и вносят свой вклад в создание истории медиа. Не случись цифровой гуманитаристики как отдельной дисциплины, я думаю, мы как раз стали бы свидетелями гораздо более энергичного участия филологических факультетов в медиаисследованиях, включая тот тип работы, который якобы и есть «настоящая» цифровая гуманитаристика. Тогда вместо нынешнего чувства разрыва у нас было бы ощущение намного большей связанности сфер исследования.

— Теперь давайте обратимся к тому, что мы назвали бы «настоящей» цифровой гуманитаристикой. Исследователь медиа Ричард Грузин (Richard Grusin) опубликовал пост под названием «Темная сторона цифровой гуманитаристики» в блоге Thinking C21. В этом посте он проводит связь между возникновением ЦГ и ростом «неолиберализма и корпоратизации высшего образования». Есть ли, по-вашему, смысл в таком сравнении? Есть ли нечто в направленности цифровых гуманитарных наук на производство, что поощряет неолиберальный образ мысли?

— Я хорошо знаю Ричарда и полностью согласен с тем, о чем он говорит. Я хотел бы подчеркнуть один момент, при этом не забывая о сложности самого феномена неолиберализма как большой темы для серьезных научных исследований. Неолиберализм можно среди прочего понимать как маркетизацию всего того в мире, что еще не подверглось маркетизации. Университет долго оставался немаркетизированным, но это время закончилось с принятием в 1980 году закона Бея – Доула, сделавшего возможным коммерциализацию всех видов научных исследований. Столь любимые мной политико-литературные исследования стали серьезной мишенью политических правых в Соединенных Штатах и Великобритании отчасти потому, что они не очень-то поддавались маркетизации и часто выступали с ее открытой критикой. И хотя внешне эта критическая работа выглядела как левая политика и некоторые исследователи превращались в аудитории в левых доктринеров, что лично у меня вызывало беспокойство, однако что правые на самом деле ненавидели, так это не этих левых доктринеров, а поощрение сложного мышления и внимания к истории. Если вы посмотрите на то, как сейчас действуют правые в стране, то вы увидите, что они требуют от нас не обращать слишком пристального внимания на идеи и их историю. Они хотят, чтобы люди перестали думать. Само мышление стало слишком опасным. Именно это меня тревожит в альянсе неолиберализма и цифровой гуманитаристики, ведь ЦГ не заинтересована в медленном чтении (close reading). И неслучайно методы поиска по базам данных, тенденциозно названные «дальним чтением» (distant reading — в противовес «близкому чтению» (close reading). — Прим. пер.), стали краеугольным камнем цифровой гуманитаристики. Цифровая гуманитаристика стремится охватить многое, но, по крайней мере по моему опыту, ее как-то не интересуют чтение и письмо, которые я продолжаю считать чрезвычайно важными умениями. Ответственное изучение текстов (и истории) — это именно та интеллектуальная практика, которую ЦГ упорно отодвигает в сторону.

— Еще один вопрос, который возникает в ходе разговора о неолиберализме и научно-преподавательском сообществе, связан с финансированием. Для того чтобы собрать крепкую исследовательскую группу в цифровых гуманитарных науках, необходимо хорошее финансирование. Как его обычно получают? Готовы ли университеты платить за проекты ЦГ, несмотря на серьезное урезание средств на другие проекты, или же деньги чаще всего приходят из внешних источников?

— У цифровой гуманитаристики есть такие деньги, которые даже не снились филологическим факультетам! За несколькими исключениями, грант с шестизначной цифрой за какие-то исследования в области англистики — неслыханное дело. Единственный вид грантов, который обычно получают ученые, за исключением венчающих карьеру грантов вроде тех, что дает Фонд Гуггенхайма, — это просто выплата эквивалента годовой зарплаты на написание книги. Это самое большее, на что мы могли рассчитывать. Поэтому, когда внезапно возникает какое-то отделение филологического факультета, где человек может получить грант в 300 или 400 тысяч долларов, это наводит на тревожные размышления о политической подоплеке такого решения. И ведь дело не обстояло таким образом, что ведущие сотрудники факультета англистики сказали, что нам, мол, нужна эта масса денег для ЦГ. Это решили люди со стороны — из Фонда Меллона и Национального фонда поддержки гуманитарных наук (National Endowment for the Humanities) — под нажимом нескольких крупных шишек из ЦГ, даже и не скрывающих своего презрения ко всем прочим гуманитарным специализациям. Это событие оказало огромное деформирующее воздействие на академическую среду.

Как известно, университет уже настолько равняется на грантовое финансирование исследований, особенно внешнее, что по всей видимости администраторам просто говорят: «Тут у нас есть деньги на англистику, но только если вы все сделаете по-нашему». Здесь-то внезапно и возник этот упор на переориентацию филологических факультетов — отчасти потому, что предлагалось хорошее финансирование. Но при этом совершенно не обсуждалось, какими последствиями это угрожает англистике как дисциплине. Насколько я могу судить, было бы, конечно, несправедливо утверждать, что деньги, которые вложили в лаборатории ЦГ университеты или же внешние спонсоры, были отняты у профессоров английского, занимающихся другими исследованиями. Насколько мне известно, Национальный фонд поддержки гуманитарных наук по-прежнему выдает стипендии на исследования, компенсирующие зарплату. Деньги на ЦГ стали приходить из других источников. Но нельзя не задаться вопросом: а может быть на эти деньги стоит взять на факультет новых преподавателей? Я не уверен, что, не будь большого притока денег в ЦГ, эта область расцвела бы так быстро и приобрела бы такую привлекательность.

— Раньше в цифровой гуманитаристике существовало разделение на тех, кто пишет программы, и тех, кто этим не занимается. Считаете ли вы, что для того, чтобы серьезно заниматься цифровой гуманитаристикой, нужно уметь программировать; и если да, то должно ли умение писать программы стать обязательным требованием для студентов-гуманитариев?

— Я много размышляю на эту тему, и она меня по-настоящему мучает. Нет ничего плохого в том, что гуманитарии научатся программировать. Но если говорить честно, то Гэллоуэй, Леннон и я, мы пишем программы гораздо лучше многих из тех, кто работает в цифровой гуманитаристике, включая таких людей, как Франко Моретти, который даже и не претендует на умение программировать.

— И Моретти в своем интервью совершенно открыто об этом заявляет.

— Вот именно! Так что представление о том, что картинку гуманитария-программиста можно насаждать в качестве идеала, просто абсурдно. Меня как профессионального программиста беспокоит, что цифровых гуманитариев захватила идея обязательного умения программировать; это умение отнюдь не университетского уровня и уж тем более не уровня докторантуры. В конце 1990-х для того, чтобы создать свой блог, вам нужно было уметь немного программировать, так что, создавая блог, вы занимались цифровой гуманитаристикой. Но как только это дело упростилось, оно перестало быть ЦГ. Получается, под влиянием совершенствующихся технологий поле ЦГ постоянно смещается. Если цифровая гуманитаристика выдвигает в качестве обязательного условия умение писать программы, тогда получается, что значительная часть ЦГ занята тем, для чего сегодня требуется программирование. Поэтому если появляется возможность что-то делать, не прибегая к программированию, что постоянно и происходит, то это выпадает из поля деятельности ЦГ. Но разве может область научного знания задаваться подобным образом? В тех сферах, где компьютерное знание используется серьезно, например в компьютерной лингвистике, не существует требований. Если я хочу осуществить компьютерный анализ огромного корпуса языка, совершенно не важно, сам ли я написал скрипт или нет. Лингвистику волнуют в первую очередь методы и результаты. Она называется компьютерной независимо от того, написал ли я сам программу или нет. Для меня за требованием «уметь программировать» просматривается желание части ЦГ создать политическое разграничение между своими (теми, кто якобы программирует) и чужаками (теми, кто якобы не программирует). Это одна из самых неприятных для меня вещей в цифровой гуманитаристике именно из-за своей неприкрытой фальши. На самом деле цифровые гуманитарии используют вовсе не этот критерий для определения принадлежности к цеху. Вот почему такие исследователи, как Моретти и Алан Лиу, вполне себе считаются цифровыми гуманитариями, несмотря на то что они открыто заявляют, что не умеют программировать. Но в случае необходимости этот критерий позволяет ЦГ отгородиться от чужаков. Программирование — замечательная штука. Университет располагает отличными ресурсами, позволяющими научить людей программировать. Я не могу понять, зачем этому учиться на факультете англистики. Невозможно научиться программировать за пару семинаров или практических занятий. Если вы хотите научиться писать программы, университет с его обширными ресурсами вполне в состоянии вам помочь. Но не думаю, что факультеты кибернетики должны учить чтению романов, а филологические факультеты — программированию.

— Иногда мы слышим разговоры о том, что женщины и меньшинства недостаточно представлены в цифровых дисциплинах, включая цифровую гуманитаристику. Я знаю, что вы в своих работах пишете об этой диспропорции как среди самих исследователей в цифровой гуманитаристике, так и среди тех, кто является объектом их исследований. Можно ли это как-то исправить? Вы сами пытались в своих работах восполнить этот недостаток?

— Я мог бы говорить об этом как минимум целый час. Сейчас мне меньше всего хотелось бы рассматривать или даже, возможно, оспаривать представление, что выход на первый план точных наук в высшем образовании имеет разве что очень опосредованное отношение к судьбе расы или гендера. Суть этого представления в том, что нам не нужно серьезно относиться к расовой и гендерной принадлежности людей, потому что мы живем в пострасовом, чисто меритократическом обществе. Из этой посылки, обработанной мышлением, оперирующим исключительно бинарными оппозициями, которое столь горячо приветствуется именно в компьютерном мире (и я с этим часто сталкивался в пору моей принадлежности к этому миру), возникает фоновое представление о социальном мире как о чем-то запутанном, грязном и ущербном; а значит, и люди, которые пытаются поднимать вопросы жизни социума, тоже ущербны. В этом коренится причина того чудовищного расизма и сексизма, который господствует сегодня в компьютерной индустрии. Я думаю, он подпитывается этой идеей. Мне кажется, ей заражены буквально все, кто там работает. В идее необходимости увеличить представленность женщин и меньшинств в сфере научно-технического образования есть изъян; потому что, если уж на то пошло, в этого рода образование встроено своего рода белое превосходство. Задавая вопрос, вы сказали, что в ЦГ работает недостаточно женщин и представителей меньшинств. Я же полагаю, что там как раз нет недостатка в женщинах, зато действительно есть недостаток представителей меньшинств. Но дело обстоит так, что женские голоса в ЦГ заглушены и женщины сталкиваются с большей недоброжелательностью, чем в остальных дисциплинах англистики. Причина такого положения дел в том, что ЦГ — это маяк, привлекающий людей, занимающих совершенно невообразимую позицию, о которой я только что говорил: она особенно широко распространилась в компьютерной субкультуре. Мне представляется ошибочным указывать на представителей меньшинств, работающих в ЦГ, или же на цифровые проекты по их изучению, словно бы их присутствие свидетельствует об отсутствии сексизма и расизма в данной сфере. Что меня среди прочего особенно беспокоит в технократическом подходе, так это игнорирование критической составляющей гуманитарных наук, в которой вся их суть. Речь не идет о том, есть ли в ЦГ проекты, над которыми работают представители меньшинств, так же как речь не идет о том, есть ли среди республиканцев чернокожие. Да, есть. Но из этого не следует, что в самой сердцевине этих наук невозможно распознать дискурс о расе, гендере и классе. Речь идет не только о числе женщин или представителей меньшинств в ЦГ — речь идет о том, как расизм, сексизм и классовые предрассудки насквозь пронизывают общество на глубоком структурном уровне. Если вы собираетесь с ними бороться, то вам следует вести борьбу именно на этих уровнях. Борьбе против дискриминации как раз и посвящена академическая работа на факультетах англистики в ее лучших проявлениях, тогда как в большинстве исследований цифровой гуманитаристики эти проблемы, как мы видим, вытеснены на задворки.

— Еще один вопрос, вставший в последнее время, касается того, где физически будут осуществляться цифровые исследования — связано ли их будущее с конкретными факультетами университетов или же с библиотеками. Есть ли у вас мнение относительно того, какое физическое месторасположение лучше всего подходит для цифровых исследований и как с ним связана будущая роль этих исследований в университете?

— Ваш вопрос — отчасти о физическом, а отчасти и об институциональном месторасположении. В цифровой гуманитаристике меня среди прочего беспокоит, что слово «гуманитаристика» используется так, как будто это какой-то монолит, словно бы в ней не существует разделения на дисциплины, тогда как такое разделение конечно же существует. Во всех прочих университетских дисциплинах, где широко используются компьютеры, есть компьютерные подразделения, а вот в гуманитарных науках они отсутствуют. Если бы ЦГ называлась вычислительными литературными исследованиями и если бы она была нацелена на изучение больших корпусов и баз данных в области литературы, тогда бы мы с вами не вели этой беседы. Цифровые гуманитарии сами не захотели быть просто одним из подразделений факультета. Мне бы очень хотелось, чтобы ЦГ отбросила это свое ложное, по моему мнению, представление о том, что она охватывает все гуманитарные науки, и отправилась бы разрабатывать делянки в отдельных дисциплинах. О библиотеках в контексте этого вопроса я скажу лишь одно: у меня такое ощущение, что ЦГ оказывает серьезное влияние на их финансирование, возможно, гораздо более значительное, чем то влияние, которое она имеет на университетских факультетах. Я не очень хорошо представляю себе библиотечный мир, но я слышал от некоторых библиотекарей такие слова: «Чего нам уж точно не надо, так это избытка книг». И хотя, возможно, они имеют в виду физические, а не оцифрованные книги, выложенные в Сети, в этих утверждениях снова проглядывает весьма мрачное рыночное видение университета, когда учреждение, которое по замыслу должно служить хранилищем знания в буквальном смысле этого слова, заявляет, что чего-чего, а этого ему уж точно не нужно.

— Теперь я хотела бы перейти к вопросу об общественной заинтересованности. Как вы полагаете, публика понимает значение термина «цифровая гуманитаристика» или, если взглянуть шире, смысл тех цифровых исследований, которые ведутся в гуманитарных науках?

— В большинстве случаев люди не понимают, о чем идет речь. Однако в массовой прессе появился любопытный цикл статей за и против цифровой гуманитаристики. В обоих случаях в ЦГ, как правило, видят замену политического и теоретического анализа, в котором для меня заключается вся суть гуманитаристики. Некоторые критические аргументы, на мой взгляд, проигрывают из-за того, что их авторы исходят из традиционалистского взгляда на гуманитарные науки, не знающего новейших достижений факультета англистики и других гуманитарных факультетов. Сторонники ЦГ пользуются этим, намекая на то, что традиционализм — единственная альтернатива цифровой гуманитаристике. По-моему, если уж на то пошло, то все как раз наоборот: представления цифровой гуманитаристики о культурной политике и роли университета выглядят весьма ретроградно в сравнении с позицией всех остальных сотрудников филологического факультета.

— Похоже, мы переходим к моему следующему вопросу о феномене публичных интеллектуалов, который, как отмечают и ученые, и журналисты (в частности, об этом пишет Николас Кристоф в своем очерке в «Нью-Йорк Таймс»), находится в упадке. Как вы считаете, играет ли цифровая гуманитаристика какую-либо роль в общественной жизни? Могла бы цифровая гуманитаристика (или цифровая область в гуманитаристике) стать связующей нитью между миром университетской науки и общественностью или для любой дисциплины это непосильная роль?

— Одна из ветвей дискуссий о цифровой гуманитаристике развертывается вокруг выражения «общественная гуманитаристика». Как и вопрос о программировании, это одна из тем, которые вызывают во мне бурю эмоций. Цифровые гуманитарии любят повторять: «Вот наконец-то пришло время гуманитариям понравиться широкой публике». А сделать это помогут проекты открытых цифровых баз данных. Я считаю, что такой взгляд на вещи серьезно умаляет значение той работы, которой заняты гуманитарии. Такое ощущение, что цифровые гуманитарии не в курсе, что многие представители фундаментальных гуманитарных наук уже являются публичными фигурами и совершают важнейшую для общества работу: они пишут книги для широкого читателя, выступают на радио и телевидении, давая тем самым доступ к результатам своих исследований широкой публике.

И если уж говорить начистоту, то та сфера, которую обозначают как Цифровая Гуманитаристика с прописных букв, часто намного менее интересна публике, чем новые книги по истории и культуре. Поэтому мысль о том, что у гуманитарных наук не ладятся отношения с публикой и вот теперь базы данных наконец ее заинтересуют, противоречит фактам и отдает неприязнью к фундаментальной научной работе. В XX веке среди ученых, хорошо известных широкой аудитории, было множество имен профессоров английской литературы и истории, и публика ценила их и ждала от них глубокого синтезирующего мышления о мире и истории.

— Я хотела бы завершить нашу беседу вопросом, который я обычно задаю в этой серии интервью. Его поставил передо мной Франко Моретти в самом первом интервью этого цикла. Моретти отметил, что все мои вопросы сосредоточены вокруг будущего цифровой сферы в гуманитаристике. Возможно, это указывает на мой собственный оптимизм, а возможно, отражает своего рода тон предвосхищения, установившийся в медиа и ЦГ-кругах. Но я хочу попросить вас оглянуться назад и поговорить о том, чего, по-вашему, достигли цифровые исследования в гуманитаристике к настоящему моменту.

— Я действительно уверен, что ЦГ удалось изменить представление англистики о самой себе и сделать ее менее политизированной дисциплиной — гораздо менее вовлеченной в вопросы культурной политики, чем некогда в прошлом. Теперь, благодаря ЦГ, англистика выглядит гораздо более спокойной областью. Это не значит, что мои коллеги перестали заниматься тем, чем они обычно занимались. Но передовой край исследований полностью сместился. Теперь никто не призывает студентов выражать свое негодование по болезненным политическим вопросам — вместо этого студенты анализируют базы данных по истории литературы. Похоже, сфокусированность на политике ушла из преподавания. До появления ЦГ на факультетах англистики царил оптимизм, но это не был оптимизм Кремниевой долины с ее представлениями, что компьютеры решат все мировые проблемы. Это была рабочая этика, целью которой было довести до сознания студентов и преподавателей вопросы истории и культуры, чтобы они, в свою очередь, помогли людям выйти из мрака невежества. Зато теперь наши студенты предпочитают пребывать в этом мраке — ЦГ им в помощь, но это кардинально противоположно тому, чем были заняты факультеты англистики в прошлом.

Примечание

↑1. Мелисса Динсман — постдокторант Совета библиотечных и информационных ресурсов по программе «Курирование данных в визуальных исследованиях» Университета Нотр-Дам и автор книги «Модернизм у микрофона: радио, пропаганда и литературная эстетика во время Второй мировой войны» (2015).

Источник: Los Angeles Review of Books