Культура памяти в Беларуси (1988–2016): от раскола к консервативному консенсусу?

Доклад на конференции «Извлекаем ли мы уроки из прошлого?» (Варшава 27–30 октября 2016 года)

Мы сегодня будем говорить о постсоциалистической культуре памяти в Беларуси, хотя не существует единого образца или модели культуры памяти для стран бывшего Восточного блока и всех бывших частей СССР, но есть параллельные траектории динамики культуры памяти. И, конечно, «новая» культура памяти связана с тем, что происходило в период позднего социализма.

Также можно сформулировать ряд вопросов к обсуждению проблем культуры памяти в Беларуси и ее динамики.

Какова динамика культуры памяти и политики памяти в Беларуси, в условиях авторитаризма? В каких терминах можно говорить об этой динамике и о том, какой может быть модель культуры памяти в белорусском контексте? Насколько к белорусскому контексту применима, например, модель «мемориальной культуры», описанная Алейдой Ассман на примере Германии? Какие акторы могут влиять на политику памяти в стране, есть ли возможность публичного обсуждения вопросов, связанных с исторической памятью, как идет этот диалог и т.д.?

Также мы попытаемся рассмотреть разные периоды официальной политики памяти в Беларуси, исходя из идеи о том, что раскол культуры памяти, возникший в 1990-е годы, сегодня постепенно преодолевается. Однако та модель «общенациональной» культуры памяти, которая формируется, основана не столько на согласии по поводу самих исторических событий, сколько на разных практиках символического насилия над той памятью, которая не вписывается в конкурирующие модели идентичности.

Сразу хотелось бы обозначить ряд ограничений и этого доклада, и исследований культуры памяти в Беларуси (у нас memory studies фактически не институционализированы, и только начиная с середины первого десятилетия 2000-х стали появляться академические публикации по этому поводу, источником которых была «независимая историография» (публикации Геннадия Сагановича, Александра Смоленчука, Татьяны Островской, специальный номер журнала «Архэ» и т.д.), «независимая социология» (публикации Алексея Ластовского и Надежды Ефимовой и т.д.). Также практически не проводилось масштабных регулярных опросов по этому поводу. Фактически в своем докладе я больше буду говорить о том, как менялся официальный дискурс памяти, а также попытаюсь обратить внимание на дискурсы других акторов (например, ряда политических партий) и некоторые инициативы.

Новая культура памяти (1988–1994): попытки институционализации новых интерпретаций прошлого, раскол общества и культуры памяти

Начало формирования постсоциалистической культуры памяти в Беларуси связано с концом 1980-х годов, с периодом позднего социализма и началом дискуссий о сталинизме. В 1988 году появилось новое и знаковое «место памяти» в БССР — урочище Куропаты под Минском, где происходили массовые расстрелы в 1930-е годы. С историей Куропат связаны и первые политические массовые протесты в БССР. Это был период, по выражению Пьера Нора, «деколонизации памяти» в Восточной Европе, освобождения памяти от прежних колониальных нарративов.

Анализ антиколониального и антикоммунистического дискурса историков, политиков и активистов, открывших для общества Куропаты и одновременно выступавших в качестве деятелей национального движения (Белорусского народного фронта — БНФ), важен для понимания того, что происходило с культурой памяти в Беларуси после распада СССР и с таким «местом памяти», как Куропаты.

Как мы видим на примере немецкой модели «мемориальной культуры», складывавшейся в течение долгого времени после Второй мировой войны, она также возникла в определенном контексте, связанном с «поколением 1968 года» и т.д., эта модель памяти была привязана к определенным моделям идентичности, и в белорусском контексте мы также должны локализировать генеалогию возникшей в конце 1980-х — начале 1990-х модели культуры памяти, которая предлагалась обществу.

Авторы новой модели памяти были родом из СССР, из белорусской/советской интеллигенции и даже партийных структур. Работа с памятью для них ассоциировалась с процессом «управляемой десталинизации» (термин Николя Верта) после 1956 года (часть деятелей БНФ — это поколение «шестидесятников»). Сильны были христианские коннотации, о памяти рассуждали в терминах «покаяния» (большое влияние оказал фильм Тенгиза Абуладзе «Покаяние», снятый в 1984 году, кадры из этого фильма использовались в виде плакатов на одном из митингов в Куропатах в 1988 году), и пока не было другого «языка» для обозначения проблем «вины и ответственности» за прошлое. На этот религиозный «язык» наложился дискурс нации, «национального возрождения». Репертуар дискурсивных практик включал в себя и понятие «геноцида», известное с советской эпохи, а также была включена риторика, связанная с советским гуманизмом.

Фактически, новая культура памяти, как и повествование о сталинских преступлениях и советском периоде, была подчинена тому концепту национальной идентичности, который стали продвигать в конце 1980-х — начале 1990-х годов.

Мы видим сложную ситуацию: с одной стороны, начались дискуссии о сталинизме и травматических периодах ХХ века, с другой стороны, эти дискуссии имели ряд ограничений: будучи сильно политизированными, они привели к политическому и содержательному упрощению модели памяти. Эти дискуссии сосредоточены были на «страданиях» основной культурной группы, белорусов, — страданиях только обретавшей голос постсоветской «нации».

Мы можем сказать, и как произошло это упрощение. Внутри группы интеллигенции, заявившей об этих страданиях, изначально был заложен импульс инклюзивности (известна речь Быкова 1988 года о том, что «найперш, праўду трэба сказаць пра мільёны безымянных людзей Беларусі, рабочых, калгасьнікаў, інтэлігентаў з народа, беларусах, рускіх, паляках, яўрэях, людзях іншых нацыянальнасьцяў, панішчаных у гады сталіншчыны бяз віны, бяз права, бяз сьледу ў народнай памяці. Сімвалам тых, панішчаных, сёньня сталі ўжо славутыя Курапаты. Але Курапаты толькі адна кропля ў моры людзкой крыві»). Однако эта инклюзивность памяти не получила продолжения, прежде всего из-за соединения дискурса нации с политикой.

В 1993 году в первом номере журнала «Беларускі гістарычны часопіс» опубликована статья Михаила Бича о национальной концепции истории и исторического образования в Беларуси, в которой описывается огромный объем работы по «восстановлению» исторической памяти и обозначаются травматические периоды национальной истории, однако в ней уже не упоминаются этнические группы, проживавшие в Беларуси, статья ориентирована на конструирование нарратива истории белорусов как культурно доминирующей группы (история других групп становится на время маргинальной).

Дискурс «национального возрождения» освобождался, как и его носители (бывшая советская/белорусская интеллигенция), от позднесоветского дискурса об обновлении социализма, с которого началась перестройка, и идеи советского интернационализма, «гарантировавшего» ранее инклюзию разных этнических групп. В новой культуре памяти не была интегрирована идея иной работы с советским прошлым, чем просто идея его тотальной деконструкции.

Образовался дискурсивный разрыв: советские дискурсы остались не отрефлексированы, новый национальный дискурс (без всякой примеси конструктивизма) сразу стал максимально политизированным, и в этот разрыв провалилась сложная модель памяти. Советский интернационализм был дисквалифицирован как часть советского дискурса, хотя сам по себе дискурс советского интернационализма мог быть переосмыслен в новых условиях, так как его модерный характер и универсальность были своего рода предтечей «глобализации и мультикультурализма». Почему не произошло это переосмысление? Возможно потому, что и самой «истории Беларуси» тогда не было: сразу после СССР не было мастер-нарратива, который еще только надо было создавать, и концепты национальной идентичности не имели тех оттенков, что они имеют сегодня.

В конце 1980-х — первой половине 1990-х в Беларуси не было принято никаких серьезных юридических решений, регулирующих отношения с советским прошлым (кроме позднесоветского процесса реабилитации жертв сталинизма, достаточно специфического по своему характеру). Также в первой половине 1990-х прошла волна переименований советских названий улиц в Беларуси, но она быстро прекратилась. В 1991 году, после путча, в Беларуси была приостановлена деятельность коммунистической партии, однако запрет был снят в 1993 году.

«Декоммунизация» в Беларуси не превратилась в институционализированную практику. На сегодняшний момент и в историографии, и за ее пределами (в том числе в политике, и в публичном пространстве) проблема полноценного анализа советского прошлого все еще остается открытой, и это относится также к историографии в Беларуси, к академической науке. Также имеются серьезные проблемы с мемориализацией памяти жертв сталинизма, этот процесс не получил поддержку на государственном уровне начиная со второй половины 1990-х. Память о сталинизме стала частью политических дискуссий в СССР и БССР, эту память использовали в качестве ресурса в период политической борьбы начиная с конца 1980-х и до середины 1990-х годов, до прихода к власти Александра Лукашенко.

Новая культура памяти, контуры которой стали определяться в этот период, содержала сама по себе множество противоречий, которые на тот момент не смогли разрешить (между советским и национальным и т.д.). О судьбе памяти о сталинизме в Беларуси говорят два интересных примера. В 1989 году было принято решение на государственном уроне поставить памятник в Куропатах, однако это не сделано до сих пор (там стоят те памятные знаки, которые были поставлены в основном благодаря низовым инициативам). И также в Беларуси имеется созданная в 2005 году «Линия Сталина», функционирующая как туристический аттракцион (а не как политический объект), но, согласно ряду социологических опросов, сегодня фигура Сталина совершенно не имеет такого значения, как в соседней России (все же мы не являемся центром империи, мы периферия, и у нас специфический контекст). Однако в школьных учебниках мы сегодня в Беларуси имеем подход согласно формуле «результаты советской модернизации важнее ГУЛАГа».

В официальном дискурсе памяти «Сталин» воплощает собой не столько героя-«убийцу», сколько одного из представителей истории власти, критика которой опасна для ее дальнейшего функционирования, тем более что речь идет о пределах государственного насилия, которое всегда «необходимо».

Политизация истории (или же, как обозначает немецкий историк Райнер Линднер, историзация политики) в Беларуси является одним из ключевых процессов при разговоре о культуре памяти в Беларуси до и после распада СССР. В условно «демократический» период 1991–1994 годов, до прихода к власти Александра Лукашенко, в публичном пространстве велись дебаты о сталинских репрессиях, памяти о ВКЛ, БНР, начались попытки критического пересмотра истории Второй мировой войны, выстраивалась долгая генеалогия национальной истории, выходящая за рамки советского периода, и т.д. После 1994 года мы видим «ресоветизацию» культуры памяти, и часть обсуждаемых тем уходит из публичного пространства.

В первой половине 1990-х годов также формируются сообщества памяти и появляются публикации по другим аспектам исторической памяти, кроме сталинизма, — памяти о Холокосте, памяти о войне в Афганистане (1979–1989) и т.д. В середине 1990-х в Беларуси также успели издать серию школьных учебников, закрепляющих национальный взгляд на историю.

В 1994 году к власти в Беларуси пришел Лукашенко, началась борьба с той версией истории, которую предлагали его политические противники, деятели БНФ. По мнению того же Райнера Линднера, в 1995 году мы наблюдаем радикальный раскол культуры памяти в Беларуси: образуются две культуры памяти, «национальная» и «ненациональная» (anational), со своими ритуалами, календарями, героями, местами памяти и т.д. Этот раскол также привел и к разделению историков, о котором писали белорусские ученые Сергей Токть, Геннадий Саганович и др. Геннадий Саганович говорил о двух историографиях: официальной (директивной) и неофициальной, опирающихся на разные нарративы и конструкты идентичности.

Конец 1980-х годов был периодом разрушения советской идентичности, и в массовой культуре появляются продукты, рассказывающие о новой ситуации. В 1988 году выходит на широкий экран фильм белорусского режиссера Михаила Пташука «Наш бронепоезд». Действие фильма происходит в эпоху «оттепели», герой фильма («образцовый советский гражданин», фронтовик и т.д.) отправляется на загородный отдых, где в герое опознают охранника из сталинского лагеря. У героя возникает конфликт с семьей, конфликты на работе, он начинает метаться в поисках оправдания собственной жизни, приходит ради этого и на Красную площадь, сакральное советское место памяти. И, не выдержав внутреннего конфликта, заканчивает жизнь самоубийством.

Этот суицид в фильме — прекрасная метафора как для самой эпохи «оттепели», когда не была поставлена точка в том, что такое «сталинизм», так и для перестройки, в ходе которой фактически не возникает новый язык для работы с прошлым, приемлемый для всего общества. Это метафора невозможности обнаружить новые способы работы с памятью, историей и идентичностью. Герой фильма вызывает антипатию в качестве «охранника сталинского ГУЛАГа», однако в роли этого героя оказались обычные люди, не нашедшие новых смыслов в меняющейся постсоветской реальности. Этот ресентимент и стал причиной голосования 1994 года на выборах в Беларуси, после которых к власти пришел Лукашенко.

Ностальгия по СССР, сработавшая в период выборов середины 1990-х, — продукт еще и лишенных «чувства истории» бывших советских граждан. Один из сильных дискурсов первой половины — середины 1990-х — идея о том, что не нужно «очернять историю», «не все в ней было плохо, было и хорошее». Возвращение авторитаризма произошло под предлогом восстановления чувства истории («победы в Великой Отечественной войне» и т.д.), социальной справедливости и т.д. Вновь возвращенное при Лукашенко «коллективное достоинство» означало отказ от индивидуального достоинства, построенного на идее прав человека, а не на принципе гарантии прав в случае лояльности политическому режиму.

После прихода к власти Лукашенко политика памяти стала носить откровенно недемократический характер: началось активное вмешательство и появилась цензура в сфере исторического образования (запрет был наложен на «бело-красно-белые учебники» начального периода независимости), была заменена государственная символика страны, ряд тем перестал обсуждаться в государственных СМИ и т.д. После референдума 2004 года фактически завершился процесс консолидации авторитарного режима в Беларуси, и параллельно был «восстановлен» контроль государства (конкретного политического режима) над историей. Основой для модели коллективной идентичности, создаваемой режимом Лукашенко, стала память о «Великой Отечественной войне», канон которой сложился в позднесоветскую эпоху, и в целом акцент делался на советском периоде истории Беларуси и критике национального движения (его деятели периода конца 1980-х — начала 1990-х сравнивались с коллаборантами — националистами периода Второй мировой войны).

В период с 1994-го по 2003 год происходила открытая ресоветизация культуры памяти, с использованием советского нарратива истории и модели памяти. Одновременно социальная динамика в белорусском обществе привела к дефрагментации «советского социума» и появлению новых социальных групп, началась вестернизация повседневной жизни. Начиная с конца 1990-х и до середины 2000-х социологические опросы в Беларуси показывали значительное уменьшение количества белорусов, желавших восстановить СССР. И это было одной из причин того, почему постепенно начинается поворот во внутренней политике и в политике памяти в Беларуси.

Новый политический режим консолидировался, ему уже не было необходимости искать опору в советском прошлом, так как режим создал свою собственную историю. В основании этой истории лежал политический миф о том, что Беларусь, благодаря лично президенту и авторитарному режиму, смогла пережить социальные трансформации с минимальными потрясениями («не допустили грабительскую приватизацию», «не остановлены заводы» и т.д.). Частью этого мифа была антизападная и антикапиталистическая риторика. Новый политический миф лег в основу появившегося в 2003 году проекта «идеологии белорусской государственности», при помощи которой должна была быть создана новая идентичность для белорусского общества (акцент прежде всего на лояльности политическому режиму, а не на других ценностях — горизонтальной солидарности, правах человека и т.д.).

Процесс конструирования этой новой истории «Беларуси при Лукашенко» включал в себя и новые определения по отношению к советскому прошлому. По выражению одного из идеологов режима, историка Якова Трещенка, «распад СССР был катастрофой, но катастрофой неизбежной». Легитимность нового режима, таким образом, уже не связывалась напрямую и исключительно с советским прошлым, а период 2003–2008 годов был в экономическом отношении благополучным.

С конца первого десятилетия 2000-х, после ряда экономических кризисов, когда начало разрушаться белорусское «социальное государство», отсылки к советскому прошлому стали еще более редкими. Если ранее новый режим объявлял о восстановлении социальных стандартов эпохи позднего СССР, то теперь отсылки к этим стандартам становятся ненужными и «политически вредными», так как эти стандарты невозможно было реализовать. Фактически в Беларуси отстраивается модель государственного капитализма, все еще сохраняющая фасад «социальной защищенности», постепенно начинается «обуржуазивание» режима, в союзе с которым появляется новый бизнес, однако остается советская риторика.

В этот период в публичном пространстве почти прекращается обсуждение тем, возникших в конце 1980-х годов: темы сталинизма и репрессий, Второй мировой войны и т.д. Историки практически перестают выступать публично.

2003–2016 годы: появление «новых» идеологических стратегий политического режима и контуры нового консенсуса по поводу истории и памяти в Беларуси

На фоне социальных перемен и новых проблем формируется иная официальная политика памяти в Беларуси. Наиболее важными новыми идеологическими стратегиями политического режима становятся:

— апроприация (присвоение) и реинтерпретация (перекодирование) советского нарратива истории и советских «мест памяти», постепенное исчезновение «ностальгических» мотивов;

— опора уже на собственную историю режима, а не только на отсылки к советской истории (создание собственных «мест памяти»);

— апроприация и присвоение исторической риторики бывших политических противников, включение ряда ранее «запретных» исторических тем в официальный канон истории, созданный идеологическим аппаратом политического режима Лукашенко (эта тенденция усилилась после Евромайдана в Украине и аннексии Крыма Россией).

Советское прошлое и советское наследие все еще работают в качестве символического ресурса для политического воображения белорусских элит, однако советское прошлое проходит «отбор»: какие практики и ценности подходят сегодня для политического управления, а какие нет. Если предлагать какую-то формулу, объясняющую сохранение того, что мы называем советскими практиками, то она может быть описана примерно так: выбираются те советские символические практики, которые когда-то были эффективными и все еще позволяют морально оправдывать перед обществом новые модели социального принуждения и насилия, появившиеся уже после распада СССР.

Стратегии присвоения советского прошлого наиболее очевидны при анализе памяти о Второй мировой войне в белорусском контексте. Один из примеров — последний зал в построенном в 2014 году Музее Великой Отечественной войны, который называется «Наследники Великой победы» и в котором представлены портреты силовиков и нынешней белорусской политической элиты во главе с Александром Лукашенко. Это хороший пример апроприации советского дискурса о Великой Отечественной войне в собственных политических целях. Недавнее торжественное открытие мемориала в лагере «Тростенец» также говорит о том, что если в советскую эпоху существовали такие советские «места памяти», как Хатынь и Брестская крепость, то сегодня мы также уже имеем «место памяти», созданное нынешним политическим режимом и «принадлежащее» именно ему.

Постепенно в 2000-е шла апроприация риторики оппозиции и попытки создания своей интерпретации со стороны власти «мест памяти», бывших ранее предметом политических споров. Постепенно была инкорпорирована история Великого Княжества Литовского, часть национального героического дискурса, история БНР, сменились акценты при трактовке истории XIX века (вместо «Отечественной войны 1812 года» появилась «война 1812 года») и т.д.

Многое изменилось и в 2014 году, после Евромайдана в Киеве, обстановка стала крайне сложной, и политический режим начал предпринимать шаги, которые ряд экспертов очень громко назвал «мягкой белорусизацией», когда перестали запрещаться некоторые инициативы, имеющие отношение к культурной политике и политике памяти, включающие риторику сохранения этнической культуры, белорусского языка и т.д. Власть, однако, не перестает быть основным провайдером культурной политики и пытается присвоить и этот дискурс, через организацию разного рода мероприятий (например, проведение официального «Дня вышиванки» вместо оппозиционного). Политическое противостояние стало менее острым, чем оно было в середине 1990-х, выборы 2015 года показали, что протестное движение пока имеет «скрытую динамику» и рейтинг Лукашенко вырос на фоне украинских событий.

Возникает ощущение, что мы сейчас находимся в стадии необходимости «социального мира» внутри страны. Некоторую динамику отмечают и социологи, если говорить об области исторической памяти, в массовом сознании происходит сближение разных версий истории, сформировавшихся в 1990-е годы (Ластовский и Ефимова, 2013).

Можно предположить, однако, что преодоление раскола культуры памяти в Беларуси вовсе не означает появления разных форм «должной памяти» (П. Рикёр), скорее мы видим контуры того, что можно назвать консервативным консенсусом, когда власть и ее политические противники находят между собой гораздо больше общих ценностей, чем ранее. Для того чтобы понять механизмы этого нового консенсуса, необходимо сказать об исторической аргументации противников режима Лукашенко.

История в политических документах и речах противников режима Лукашенко — это прежде всего политический нарратив, в котором слились прошлое и современность. Образ прошлого в документах оппозиционных политических партий дискурсивно сложился в конце 1980-х — начале 1990-х годов: ориентация в основном на этноцентрическую версию истории, антиколониальный пафос, антитоталитарный посыл, вполне понятные образы «Других» (в основном России и/или, например, Польши). Для этого «политического» образа прошлого также характерны отсылки к периоду истории Великого Княжества Литовского, к антиимперскому сопротивлению периода XIX века, к национальному героическому дискурсу и т.д. Одновременно — «невидимость» темы Холокоста, попытки упрощения советской субъектности и игнорирования истории субъектности жертв сталинских репрессий (только недавно стали более активно говорить, печатая списки расстрелянной в 1930-е годы белорусской интеллигенции, о еврейской межвоенной культуре и т.д.).

Возникшая недавно в Беларуси «Правоцентристская коалиция» (со старыми участниками — ОГП, БХД, движение «За свободу») ориентирована именно на эти идеи. Объединенная гражданская партия поддерживает мероприятия антисталинского и антикоммунистического характера, создав петицию о проведении общественного трибунала над сталинизмом и, фактически, разделяя появившуюся в конце 1980-х годов идею «геноцидальной политики» по отношению к белорусам в национальной и культурной сфере в течение долгого периода времени. Движение «За свободу» проводит акции, связанные с памятью об антироссийском восстании 1863–1864 годов, «Год Калиновского», однако при этом мало говорится о широком социальном контексте восстания. Проводится также с участием других партий и активистов акция «Чернобыльский шлях», формат которой не менялся с конца 1980-х годов, однако лозунги и призывы уже далеки от событий 1986 года. «Историческая часть» активности этих партий и движений как раз и конструирует довольно простую модель культуры памяти, которую должны разделить их сторонники.

Программа еще одной партии — Белорусского народного фронта — также построена полностью на риторике конца 1980-х — первой половины 1990-х: «Як і нашыя суседзі, Беларусь у 19 і 20 ст. перажыла пэрыяд заняпаду, калянізацыі, шматлікіх войнаў, незьлічоных людзкіх ахвяраў і рэпрэсіяў з боку таталітарных рэжымаў», «БНФ “Адраджэньне” грунтуе сваю дзейнасьць на падмурку здабыткаў нашых вялікіх продкаў, якія змагаліся за свабоду, дзяржаўнасьць, адраджэньне Беларусі: полацкіх князёў і Вітаўта Вялікага, Францішка Скарыны й Лява Сапегі, Тадэвуша Касьцюшкі й Кастуся Каліноўскага, айцоў-заснавальнікаў Беларускае Народнае Рэспублікі й Янкі Купалы».

Отколовшаяся от БНФ Консервативно-христианская партия БНФ (КХП БНФ) также использует прежние лозунги c включением некоторых новых понятий: «“Адраджэньне” ёсць ідэалогія беларускага нацыянальна-вызвольнага руху, які змагаецца супраць расейскага імперыялізму і каланіялізму (а гістарычна змагаўся супраць польскай антыбеларускай асімілятарскай палітыкі ў 1921–1939 г.г.), маючы на мэце нацыянальна-культурнае адраджэнне беларускай нацыі і стварэнне незалежнай беларускай дзяржавы. Ідэалогія беларускага “Адраджэньня” была сфармуляваная ў пачатку XX-га стагоддзя дзеячамі беларускага нацыянальна-вызвольнага руху. Але нацыянальнае развіццё народа было затрымана 73-гадовай бальшавіцка-расейскай акупацыяй; з гэтай прычыны сёння беларускае грамадства вымушанае адначасна вырашаць праблемы посткамуністычнага, постсавецкага кшталту (пытанні ўлады, дзяржаўнасці, суверэнітэту, дэмакратыі, эканамічных рэформаў) і праблемы посткаланіяльныя (пытанні нацыянальнай сведамасці, дзяржаўнасці беларускай мовы, усталявання беларускай школы, адраджэння гістарычнай памяці, развіцця беларускай культуры ды інш.)». Интересно и то, что если центральными врагами КХП БНФ являлись в историческом смысле «коммунисты», то сегодня такими врагами стали и «либералы».

Фактически, эти партии, некоторые представители руководства которых делают сексистские и гомофобные заявления (при этом объявляя себя защитниками прав человека), сегодня сосредоточены на идее включения Беларуси в такую «Европу» (идея 1990-х годов), образ которой, однако, интерпретируется сегодня с точки зрения консервативного дискурса. Это Европа, в которой нет мигрантов, в которой не разрушаются «традиционные ценности» путем поддержки однополых браков и т.д. Либеральный образ Европы неприемлем.

В отрицании либеральных ценностей, в рамках консервативного консенсуса, вполне могут найти точки сближения существующий политический режим и его противники. И власть, и ее политические противники выстраивают свою политику памяти вокруг «идеи независимости» Беларуси, ее никто не отрицает. Никто также уже не отрицает версию истории, включающую период Великого Княжества Литовского или краткий период Белорусской Народной Республики.

Модель культуры памяти, создаваемая политическим режимом, ориентирована на «государственническую», патриархальную историю власти, а не общества, на консервативные ценности. Власть и ее политические противники на сегодняшний день пока не находят общего языка в интерпретации истории советского периода, Второй мировой войны и проблемы исторической роли России. Это гораздо меньшее количество проблемных зон, чем это было раньше, в конце 1980-х — начале 1990-х. Как дальше будут развиваться события? Это зависит от внутреннего и внешнего политического контекста.

Кроме того, можно высказать предположение, что для политических акторов история как проблемное поле не имеет решающего значения при выстраивании политических стратегий, речь идет не столько о «стремлении к истине», сколько о способах, при помощи которых можно ее навязать, настаивая на какой-либо модели идентичности, обязательной для всех. И власть, и ее противники прибегают к разного рода символическому насилию при попытке рассказать свою версию истории, исключая память тех, кто в нее не вписывается.

Те, кто контролирует интерпретации истории в идеологическом аппарате режима Лукашенко, и те, кто формально является представителем другого лагеря (особенно консервативные оппозиционные политики), могут странным образом иметь в своих взглядах больше общего, чем различного. И если мы говорим о консенсусе по поводу исторической памяти, постепенно формирующемся в Беларуси, то важна и природа этого консенсуса — консервативный он или либеральный. И, конечно же, речь идет о центральной проблеме, основании этого консенсуса — институционализации прав человека в современной Беларуси.

Здесь необходим сравнительный контекст. В послевоенной Германии на протяжении долгого времени выстраивалась модель памяти, которую Алейда Ассман и другие теоретики назвали «новой мемориальной культурой». Эта модель памяти включает в себя в качестве нормативной основы идею прав человека, а также этические и политические проблемы «вины и ответственности» (когда происходит критическая «интернализация», то есть включение, негативной памяти о прошлом, в том числе и памяти о национал-социализме).

Возможна ли такая же работа с прошлым в Беларуси? Первая проблема — разный контекст памяти: Германия потерпела поражение во Второй мировой войне, СССР вместе с союзниками одержал победу. И сегодня крайне трудно совместить «героическую парадигму» памяти о Второй мировой войне, сложившуюся в СССР и унаследованную в Беларуси, с негативными аспектами памяти о ней, включая попытки выделить в этой войне «национальное» из «советского». В соседней России этот конфликт проявляется в массовых акциях «Бессмертного полка» (память о погибших во время Второй мировой войне и Победе) и в менее массовой инициативе «Последнего адреса» (память о жертвах сталинских репрессий).

Вторая проблема — слабая институционализация идеи прав человека в современной Беларуси. Как было сказано выше, это характерно и для политического режима, и (возможно, в меньшей степени) для его политических противников.

Слабая институционализация идеи прав человека приводит к тому, что при выстраивании модели памяти акцент делается не на индивидуальных и групповых проблемах разных участников событий и их сложной истории, а на попытках выстроить некую общую историю, которая должна быть «обязательной» для всех, независимо от разных контекстов и индивидуальных выборов.

Насколько в современной Беларуси возможен дискурс «вины и ответственности» за прошлое? Центральная проблема — это борьба нарратива виктимизации с идеей ответственности и критической работы с собственным прошлым.

Все политические акторы в Беларуси хотят избежать «исторической ответственности». Представители власти заявляют об этом прямо, разрешив в конце 2000-х самим себе публично высказываться по поводу сталинских репрессий. Один из главных идеологов, редактор газеты «СБ-сегодня», Павел Якубович пишет в редакционной статье в 2009 году: «Наша страна — это исторический правопреемник советской государственной системы. Исторический, но не правовой. И потому Республика Беларусь как государство не несет юридической ответственности за те или иные события, происходившие в прошлом на ее территории». Представители политической оппозиции ссылаются на российский империализм и советскую оккупацию, вынося за скобки все, что происходило за рамками этого идеологического дискурса. Да и живем мы все сегодня «при авторитаризме», ответственность за который тоже на самом режиме и его внешней поддержке, но только не на нас.

Некоторые выводы

В современной культуре памяти в Беларуси мы все еще видим следы того раскола середины 1990-х, о котором говорил Райнер Линднер, но также мы видим уже и примеры переконфигурации культуры памяти, сближения двух ее версий в рамках консенсуса и идеи «общенациональной» памяти. Но при этом остается ряд серьезных проблем:

— Насколько этноцентрична «общенациональная память»? Возможно ли существование открытой, инклюзивной модели «общенациональной памяти» (до сих пор, например, память о Холокосте в Беларуси является «параллельным» дискурсом по отношению к другим дискурсам памяти, хотя мы сегодня знаем об этой теме больше, чем 20 или 30 лет назад)?

— Можно ли избежать создания «иерархии страданий» и обсуждать на равных память различных групп (белорусов, евреев, цыган и т.д.)? Насколько возможно не игнорировать Других и кто выступает в качестве таких Других?

— Существует проблема открытого и критического обсуждения ряда исторических тем советского и позднесоветского периода (темы Второй мировой войны, сталинизма, войны в Афганистане, аварии в Чернобыле и т.д.), включая проблему закрытости ряда архивов.

— В официальной культуре памяти наложено табу на критическое описание событий политической истории начала — середины 1990-х годов.

— Отсутствие должной работы с травматическим историческим опытом и его носителями.

— В современной Беларуси мы сталкиваемся с феноменом «соревнующихся/конкурирующих» памятей (в частности, речь идет о проблеме интеграции памяти о Холокосте, о спорах сторонников и противников советского режима и т.д.), и возникает вопрос о том, что нужно сделать для того, чтобы мы говорили о ситуации «мультидирективной» (“multidirectional memory” — концепция Майкла Ротберга (Michael Rothberg)) памяти, в которой разным группам (акторам) удалось бы избежать бессмысленной конкуренции и борьбы за общие символические ресурсы и наладить диалог?

Что нужно сделать, чтобы все эти проблемы не стали «жертвой» политических стратегий? Один из способов — поддержка исследовательской инфраструктуры в поле исторической науки в Беларуси. Существуют проекты журнала «Архэ», БГА («Беларускi гiстарычны агляд»), альманах «Homo historicus», проект работы с материалами устной истории «Беларускі архіў вуснай гісторыі», проекты-посредники между госструктурами и независимыми проектами «Историческая мастерская» и т.д. Существуют также попытки организовать элементы свободного исторического образования в ряде образовательных проектов — в Белорусском коллегиуме, в Европейском колледже Liberal Arts в Беларуси и Летучем университете. Также существуют региональные группы историков и отдельные историки в регионах (в Гродно, Могилеве и т.д.), пытающиеся свободно обсуждать исторические темы. Еще один механизм поддержания поля — введение независимой премии за лучшие монографии по истории Конгресса исследователей Беларуси в Каунасе. Еще одна из последних тенденций — дигитализация исторических проектов, создание онлайн-репрезентаций истории.

Если говорить о внешних факторах, то в политику памяти в Беларуси активно пытается вмешиваться Россия (чьи дипломатические представители выступали внутри страны с заявлениями по этому поводу), в данном случае речь идет о прямом вмешательстве. И можно говорить также о влиянии политики и академического поля таких стран, как Польша, Литва, Украина, Германия. Речь идет об организации образовательных мероприятий, выставок, поддержки изданий определенного характера и т.д.

В случае каждой страны идет речь и о решении определенных проблем: в случае с Литвой — о «войнах» и диалоге вокруг исторического наследия Великого Княжества Литовского, в случае с Польшей — о «локальной» интерпретации истории Речи Посполитой и «полонизации», а также о спорах вокруг истории западной части Беларуси в составе второй Речи Посполитой и дискуссиях по поводу идентичности внутри Беларуси в связи с раздачей «карты поляка».

В целом, если говорить о культуре памяти в Беларуси, то сложившуюся в 1990–2000-е годы ситуацию можно рассматривать и в негативном, и в позитивном аспектах одновременно: с одной стороны, политический режим блокировал открытый публичный диалог вокруг ряда исторических тем, с другой стороны, возникает временная и интеллектуальная дистанция, которая позволяет рассматривать эти темы более спокойно.

Важный вопрос — автономия исторической памяти от политики, насколько она возможна в белорусских условиях, можно ли придать самостоятельную ценность проблеме памяти в связке с нормативной основой в виде прав человека, а не превращать память и историю в инструмент для решения политических проблем.

При этом очевидно, что авторитарные способы контроля над историей не работают так эффективно, как это было ранее, в СССР. Однако эта ситуация якобы слабости авторитаризма может обернуться и катастрофой, появлением новых «слепых зон», лакун национальной памяти и истории, если внутри Беларуси не будет поддерживаться независимая исследовательская инфраструктура, которая является основным агентом перемен сегодня.

Литература

Ассман А. Новое недовольство мемориальной культурой / Пер. с нем. Б. Хлебникова. М.: Новое литературное обозрение, 2016. 232 с.

Ластоўскі А., Яфімава Н. Вытокі нацыянальнай дзяржаўнасці ў беларускай гістарычнай памяці // ARCHE. 2013. № 2. С. 411–448.

Лінднэр Р. Гісторыкі і ўлада: нацыятворчы працэс і гістарычная палітыка ў Беларусі ХІХ–ХХ ст. / Пер. з ням. Л. Баршчэўскага; нав. рэд. Г. Сагановіча. Выд. 2. СПб.: Неўскі прасцяг, 2005. 540 с.

Rothberg M. Multidirectional Memory: Remembering the Holocaust in the Age of Decolonization. Stanford, CA: Stanford University Press, 2009.

Источник: Academia.edu