Мир без правил

От редакции: Новая стихотворная подборка Владимира Мирзоева.

1.

В 2015-м было ясное чувство финала. Фукуяма ошибся, Афанасьев тоже ошибся: конец империи — еще не конец истории. Но завершающий акт оказался эпически пошлым. Помню его жирный воздух, помню, как врали правители, как тащили последнее из опустевшей казны, как блефовали паркетные гангстеры. Разрушалась конструкция сказки, инфраструктура Совка рассыпалась на молоты и амулеты. Падали здания, цены на нефть, самолеты, тысячи гибли в авариях, рассуждая об ариях, миллионы — в больницах и тюрьмах, дети-самоубийцы прыгали с крыш, вылетали из окон, распадались семейные связи, друзья и подруги плевали друг другу в лицо. Это было почти музыкальное чувство позора, мясорубка вращалась, фарш выползал из нее, как могильные черви на мрамор.

2.

Андреев-пророк обжигал свои рваные ноздри холодом розы. Данте ему ассистировал в маске архангела. Все персонажи русского ада очень легко поместились в Коробочку из-под спичек, на этикетке профиль Ивана Четвертого, плюс народный дракон, пахнущий серой, черное тело Уицраора: хвост обожает голову, а голова пожирает свой презираемый хвост. Все постепенно сжимается и превращается в сон сингулярности. Масса его — это масса черной дыры, невыносимая тяжесть нуля, после этого взрыв и снежинки, клочья русского мира, тихо летят по его закоулочкам. Боже, космос набит стекловатой, значит, опять перестройка?

3.

Звери сползались в Рим отовсюду, жгли костры на пустых площадях, ловили котов, убивали прохожих. Два миллиона римлян покинули город, остались голодные варвары и восемнадцать тысяч рабов — их неизвестность пугала больше, чем одичалые орды. Выжить было непросто: им приходилось хитрить и скрещиваться, скрещиваться и находить слова, изображая счастье свободы. Им казалось, они сохраняют главное — свои детородные функции. Снова и снова щупали и пихали друг друга, ночью шептались в потных постелях: эту свободу мы обрели фактически даром, да и вандалы тоже по-своему правы, просто другая культура, другие понятия. Где ободрали мрамор, где подрубили колонны, сахарно-белый дворец Адриана стал похож на ангар. Утром еще император, утром еще божество, а теперь его голова, руки-ноги, седалище, торс будут гореть до рассвета, дезинтегрируясь в известь. Варвары пересыпают говно, чтоб оно не воняло. Все-таки вечно отзывчивый Рим оказался невечным, вот и смердит, как обычный солдатский гальюн. Нехорошо это, правда, нехорошо, но придется привыкнуть.

4.

Не вижу смысла молиться о спасении родины. Все, что случилось после ГУЛАГа, имеет свою ледяную, алмазную логику — платим по старым счетам, за упоротых дедов и прадедов, за людоедов, за их сладострастный позыв рвать зубами горячее мясо сограждан, кости втаптывать в темную ночь Колымы. Этот ад, этот парад обреченных, мы его заслужили, мы заслужили распад, заработали честным трудом на заводах и фабриках Мордора. Те палачи получают свою компенсацию в обществе трупных червей. И совсем не случайно тут терминатор на троне. Говорят, он искусно использует хаос, — ага, ерунда, это хаос его оседлал и пришпорил, и гонит, и гонит, и гонит, и свел полководца с ума, и блокировал ангела в бедной его голове.

5.

Они убивают, они смертельно серьезны, когда убивают.

Если убийца не выдержал и засмеялся, это похоже на розыгрыш, на непристойную шутку. Главный их страх — оказаться смешными в наших глазах. Это немое кино. Клио себя узнает через эти хрусталики, свет имеет ее через эти зрачки. Фотосинтез истории как субъективный процесс.

А вчерашние демоны что? Прячутся в Google, юркие, как покемоны.

6.

ПЖ

Это уже не вполне человек, а скорее орудие, принцип, обтянутый кожей. Якобы носит костюмы, плавает, спит, облегчает желудок, совокупляется. Но, господа, все это видимость, блеф. Если бы он захотел убежать в Аргентину, там поселиться на ранчо с любимой собачкой, он бы мгновенно исчез, лопнул бы в ту же секунду, не оставляя следов. Очень уж мстителен демон, что им управляет.

7.

Мир после Христа оказался уютным и плоским, местами катастрофически падшим. В нашей земле, например, хлебное тело распалось на хлопья здорового завтрака для чемпионов, а тепловатый кагор не превращается в артериальную кровь, хоть убей, хоть падай, хоть стой. Хотя убивают и ждут, онемев, уповая на чудо: господи, господи, кто же меня воскресит в этой снежной пустыне?

8.

Паук зловеще пародирует бога и только отчасти — теорию струн. Муравей, выбирая себе судьбу, убежден, что ее спроектировал Маркс. Жужжание пчел над цветами зла тиражирует перекрестные рифмы. А медом поэзии кормятся вовсе не трутни — поэты. Мотылек, философствуя ночью о свойствах души, называет ее светоносной, хотя и сменяемой. Это попытка сорвать роковое свидание с автором — он же Сирин, он же Набоков В.В.

9.

Не знаю, играет ли бог в кости, а человек с человеком точно играет — в любовь, отвлекая себя от навязчивой вечности. Только любовь отползет, тут же она и навалится, вечность — острый живот одиночества, необязательность всякого слова и всякого дела. Нет, вдыхать-выдыхать, конечно, приходится, жарить слепую картошку, ходить в туалет. И не спросишь, «зачем» — никто все равно не ответит.

10.

В Китае говорят: «Пусть цветут сто цветов». А в России добавляют: «в моей резиденции, за шестиметровым забором». Так устроена мафия: что мое — то мое, а что не мое — тоже мое. Мафия — это младенец или мертвец: ей неизвестно, что стыд сотворил человека, что стыд — его терпеливый учитель.

11.

Диктатор — уже не вполне человек. Он подключен к коллективному полю, вставлен, как штепсель в розетку, он говорит за страну, которая лжет, но все еще верит, что ложь во спасение — это не хуже, чем правда. Он трансцендентен — решает вопросы один на один с провидением, а может, и с кем-то еще, пожелавшим остаться инкогнито. Знаю, он истинно верит, буквально навернут на веру, как гайка. Он говорит: «Страна — это я, и луна — это я». Народ о диктаторе тоже все время гадает и думает, и говорит, говорит, сплошной монолог, остановит его разве что смерть. Народа или диктатора. Снова участь обоих сидит, как иголка в яйце, в этом скучном дряхлеющем маленьком тельце.

12.

Человек есть то, что он ест. Человек есть то, что читает, — не согласился с народом Иосиф Бродский. Мой вариант: человек есть то, во что он поверил. Создай иллюзию, войди в нее, как в храм, и боги прилетят к тебе, как птицы, корми их баснями, они тебе споют.

13.

Говорят, что бог давно по ту сторону природы и человека. Он выпихнул нас на сцену, в мир плотных вещей, а сам остался бесплотным, там, за кулисами, или за рампой, в черной глазастой дыре. Он молчалив и статичен, следит за движением мысли, сам напряженно считает, однако вмешаться в ход наших жизней, как в детстве когда-то, не может. Взрослый в театре не может восстать и пойти, забраться на сцену, если он не поехал умом. Это выбор такой — только смотреть и сочувствовать. Кто же мы для Него? Развлечение? Он питается нашими чувствами, страхами? Пьет глоток за глотком воду нашей любви? Мы — разумная пища для Его медитаций? Но Иисус — нарушитель конвенции, вышел на сцену, Он сыграл свою роль, и сразу все изменилось — появилось сочувствие к слабости, низости, страху. Бедный, бедный Иуда. Роль маньяка-диктатора тоже играть нелегко. Ох, грехи наши тяжкие.

14.

Публика волнуется, кричит в тысячи глоток: «Король голый! Смотрите! Голый король!» А король то жопу покажет, то язык и, ничуть не смущаясь, парирует: «Ну, голый я, голый — дальше-то что? Я — король, что хочу, то и делаю».

15.

Старость — опасное время, психея не хочет себя узнавать в увядающем теле, ищет других, совершенных, юных зеркал. И, поблуждав, попадает в комнату смеха.

16.

Сухие цифры успокаивают ум и помогают мыслить отвлеченно, и все-таки, как говорил Эйнштейн, воображение важнее вычислений. Андреев в «Розе мира» шил гвоздем, что демон государственной державы не сотворен с другими заодно, космические сущности отдельно, а демон создается излученьем радиоактивной психики народа. Концепция рифмуется легко с подпольным «бессознательным» колхоза.

17.

Чем любопытен сюжет «Фауста»? Объективацией черта. Античный герой (и античный автор) живет с ощущением, что рок находится во внешнем космосе, вне персонального «я», поэтому со злыми и добрыми богами нужно договариваться подобру-поздорову. Христианство перемещает рок/бога внутрь человека, в его сознание, и туда же со своим ветхим набором соблазнов (секс, власть, золото/бриллианты) поспешно переезжает черт. Договориться с самим собой вроде бы проще пареной репы, но и сложнее — главное, не перепутать, с каким аспектом своего ветвистого «я» ты вступил в диалог. Гёте опять выносит черта за скобки, вон из субъекта, чтобы сыграть психодраму в жанре мистерии.

18.

Бог создал себе лучшего друга, а дьявол сделал из него врага, убедив человека, что страх — это главное, что нужно остаться рабом, бессловесной безропотной тварью, что именно этим Он озабочен, Господь, именно этого хочет от нас. Рабство — не цветущее дерево, это бревно на дороге, тупое препятствие, труп, всем идти лесом, без направления, в ногу, пока не сгнием. Церкви Великого инквизитора очень нужны рабы, это удобно, экономически выгодно. Она и Христа объявила бы своим крепостным, если бы не боялась огласки.

19.

Эксперименты немецких фашистов и их кузенов, русских чекистов — это работа по удалению лишних слоев. Терпеливо, дотошно, безжалостно: как далеко там животное, как глубоко пустота? Ну-ка, ну-ка, давайте посмотрим. Интерес дикаря и ребенка. Любопытно другое: как же они не заметили, распиная жертву за жертвой, морщась от солнца и пыли на склоне горы, что раздевают себя, снимают слои человечности, вплоть до костей?

20.

Умеет жизнь удивить: и девичья грудь может быть некрасивой, похожей на грушевидную тыкву, и крупный чиновник бывает умным и бескорыстным другом народа. Это я apropos про 44-го президента Штатов Барака Хусейна Обаму.

21.

Вдоль залива при ясной луне, почти совершенной — сорок восемь часов до полного счастья и лунная радуга в глаз. Крыса подумала дважды, перебежала дорогу, старый бобер, оставаясь в эпическом трансе, медленно шел по следам позапрошлых рождений, его окликала могучими «му» Лягушка Быкова. Жирное масло воды, витражи на воде, бомж, горланящий пьяную песню любви, — все просилось на матрицу, в свете голой Селены остаться, быть богине под стать и сиять.

22.

Ты, гордыня, получишь уроки смирения. Ты, предательство, будешь висеть на суку. Гнев узнает космический холод могилы. Равнодушие ляжет в постель двойника. Только глупость подобна бессмертному солнцу.

23.

Рота монахов, строй в капюшонах, смотрим на звезды южного неба, море ритмично дышит в потемках, море ритмично дышит в потомках, пешие ангелы, мыши летучие, флаги на дюнах, города угли, тайная сила, скрытый порядок, долгое следствие, гул монолога. Все это было, все это будет, снова рассыплется и соберется.

24.

Малыши бессмысленно прекрасны, матери над ними нависают, словно кучевые облака, изнутри подсвеченные солнцем. Рубенс написал бы эти плечи, Гойя написал бы эти очи, юные мадонны из рабочих, новых нарожавшие рабов.

25.

Есть женщины с тем выражением глаз, испуганным и удивленным, как будто в одном из возможных миров уже мы любили друг друга и рядом лежали, спина к животу, и сны наши перемешались.

26.

Красные флаги на пляжах — будет опять ураган, или Прекрасная Армия вышла из пены на берег.

27.

Никаких описаний природы, никаких натюрмортов, подробных, как перечень жертв катастрофы. Никаких оголенных эмоций и каталогов любви, где на каждой странице печать Мефистофеля и резолюция: не возражаю.

28.

Секс не знает проклятых вопросов, не помогает понять устройство Вселенной, не исповедует истину, не закаляет характер, не возвышает душу, не усложняет ум. Что же делает секс, сокрушающий нашу гуманность? Он открывает пути в лабиринты молчания, он облучает рогатого светом отчаянья, он примиряет с необходимостью быть.

29.

Было родное, стало чужое, стадо живое стало стальное. Мы превратили себя в механизм, анахронизм а-ля мазохизм. Я неуместен в этой эпохе, постные ахи, лживые охи. Русь отторгает меня, как протез. Это свобода? Можно и без… Отлученный от церкви сам становится храмом, изгнанный в шею обретает карму поэта, отвергнутый временем прибивается к берегу славы. Так работает диалектика Гегеля в изложении Гоголя, идущего медленно по Испанским ступеням вверх.

30.

Учителя, мучители детей, ушкуйники позорного режима, расчетливо плюющие в лицо свободе, братству, равенству, Христу. Надеетесь, что родина пьяна, зато совокупляется с начальством и на приличья положила флаг? Надеетесь по-тихому умыть иудины трясущиеся руки? По-вашему, безумный Ницше прав? Остался мир на попеченье бесам, а бог разъят на скучные шрифты? Ну-ну, служивые, надеяться не вредно.

31.

Голосовали сами за себя, поэтому собой и управляйте. Отныне перед вами пустота, обманом завоеванная бездна, вы можете в нее кричать, плевать, но пустотой нельзя повелевать.

32.

Собираемся в тесных подвалах — актерствовать, изображать обезьян, устраивать оргии духа, ловить электрических блох.

А где-то в кремлевских дворцах в окружении челяди ети балуются тем же за наши рубли и требуют, требуют, чтобы им поклонялись, молились на них, приносили им жертвы. Это Россия, сынок, здесь ничего, кроме силы самовнушения силовых министерств.

33.

Табуировать ордынский язык, охраняя его для себя. Отныне холоп не может послать хозяина nahuy, зато силовик может ebat’ мозги крепостного в свое удовольствие. Это Россия, сынок, здесь победили номады.

34.

Экстрасенсы бьются на болоте, ведьмы оправляются в тумане, найдены останки великанов, этих уничтожила бригада звездного полка НКВД. Гражданам не нужно просыпаться, память загружается посмертно, главное — случайно не очнуться, в ужасе себя не ущипнуть.

35.

Игла пробивает каркасную ткань, последний парад наступает. Ковер отправляется в Тмутаракань, царевич на нем улетает. Ближе к пятому акту сложный узор на ковре становится ясным и симметричным. Что подозрительно дважды: слишком похоже на рукотворное чудо.

36.

Цветы гробовые горят на бульварах, пугая влюбленных, смущая маньяков. Обманом, как манной небесной, питается демон поместный. А слуги его, записные шуты, они с Мандельбротом на «ты». Везде паранойя цветет в кулуарах, волнуются ноздри, готовятся казни. В Москве размножается хаос, и сеет его Микки Маус.

37.

Жалко людей, очень жалко людей — о них по ночам неотступно думает царь. Они кишат в его голове, как трупные черви, как двойники виртуальных частиц, вялые, бесполезные в деле нули, а могли бы… Впрочем, нет, они не могли.

38.

В паутине гадают: паук бессмертен или блефует? Один за другим скелеты выходят из шкафа, целуют крест суверену и проклинают свободу. Все почему-то уверены: бог никогда не меняет колоду. Тот ли это расчет, где нечет и чет? Время ниже нуля уже не течет, даже ад остывает ближе к Новому году.

39.

Морозов написал тревожный пост: энергосберегающие лампы, их мертвенный потусторонний свет способствует безумию народа. Мы думали, что это все свобода, а это электрический привет — от Ильича и часовых у входа.

40.

Суицид совка припоминая, ничего почти не понимая, подошли к невидимой черте. За чертой вне фокуса пустыня, на святыне новая святыня, корка черной крови на щите. Обступила мгла и облизала, в небе голоса, как от вокзала, ангелы-диспетчеры, салют. Пьяная отчизна воет в трансе, опера, как в оперном мимансе, где-то ведьму замуж выдают.

41.

Старость — это любовь, усохшая до ритуальных трапез и молчаливых телесеансов, до обмена мыслями с кошкой или собакой, до лицемерной заботы о завтрашнем дне — где это дно? Старость — это любовь, отлученная от копуляций, соитий, причастий. Ради чего — неизвестно, может быть, ради приличий. Старость — это любовь, у которой закончились десять отличий.

42.

Выкликание мертвых, расстрелянных по алфавиту, и проклятия тем, кто упрямо стирает ответ. Вы зачем убивали и в глину втоптали убитых? Что за сила слепая плела из костей Интернет? Отвечали чекисты и улыбались лучисто: нас, товарищи, точно попутал нечистый, мы доверчивы были и натурально пусты, поснимали кресты. Но теперь по свистку старшины их обратно надели, и опять мы при деле.

43.

21 декабря. Как белка в колесе своих перерождений, как пациент в горячечном бреду, как horror-хоровод на холостом ходу, опять он тут, как труп среди живых растений. И грешен, и смешон имперский натюрморт, а день рожденья тщательно затерт.

44.

Такая длинная, бессмысленная ночь не может продолжаться бесконечно. Такая длинная, бессмысленная речь, пожалуй, никого не удивит. Условность времени — вот главная проблема.