Гуманитарий и пропагандист: конфликт интересов?

Вступительные замечания Ирины Чечель: Новый проект Gefter.ru «Политические рекомендации» — рамка для конкретного авторского решения, какие проблемы автор сочтет близкими и животрепещущими для него самого. Автор же выбирает аудиторию для своих рекомендаций, цели и задачи своего политического высказывания. Единственное ограничение, поставленное редакцией, — просьба о конкретных рекомендациях по конкретной проблеме. Рекомендациях практического свойства — рекомендациях, заслуживающих внимания профессионалов и широкой аудитории одновременно. Иван Курилла и Леонид Бляхер — на сегодняшний день первопроходцы проекта, рассчитанного на поиск основ конкретных решений в мире с пошатнувшимися представлениями о традициях и правилах политической конкуренции. И тот и другой так или иначе описывают не борьбу за место под солнцем, а конкуренцию за точное следование регулятивам рационального действия, подвластного законам «порядка» (Леонид Бляхер) и «свободы» (Иван Курилла). В наш век это выглядит почти идеализмом, но в этом «почти» заключены целые области непройденного, забытого и недооцененного, оставляемого на «потом», заведомо исключаемого из политики и социального планирования. За этим «почти» стоит не что иное, как категорический императив ценностно мотивированной политики, поставленной на кон в очередной раз настигающей нас «эпохой перемен». Наша задача — не столько ее осознание, сколько обеспечение политических условий ее реализации. Вот, пожалуй, и все, что следует сказать в преддверие проекта, решительно ничего не оставляющего на «потом».

«Гефтер» попросил меня подумать над тем, как можно решить какую-нибудь политическую задачу или добиться того или иного результата. Это совсем не мой жанр, но я задумался над вопросом, и в результате появился текст не совсем на заданную тему, — а о том, как вообще гуманитарии могут решать проблемы и чем им это грозит.

Ученые не любят рассуждать о будущем. Когда Владимир Гельман пишет, что обращаться за прогнозами надо не к нему, а к кальмару, предсказавшему результаты футбольных матчей, каждый ученый, занимающийся обществом, сочувствует этой позиции. («Есть гадалки, ясновидящие, кальмары, предсказывающие итоги футбольного чемпионата, сурок Фил… почему надо спрашивать именно меня?»)

Менее понятно, что вопрос «как сделать» то или иное изменение в обществе — вопрос скорее не к ученым, а к «политтехнологам» или к самим политикам. Даже если ученые представляют себе, какой набор действий может привести к желаемому результату, это знание, во-первых, вероятностное, а во-вторых, у ученых нет возможности добиться от политиков действий в соответствии с этим планом. Людьми руководят интересы, — в гораздо большей степени, чем представления о должном. Более того, разные ученые, как правило, придерживаются разных (пусть в деталях — но иногда и в базовых допущениях) представлений о том, как устроено общество, и, соответственно, будут советовать разный набор действий.

Ученые, конечно, могут вскрывать и деконструировать то, что делают политики, — это интересное занятие, но оно в очень небольшой степени влияет на будущее.

И все же у ученых — гуманитариев и обществоведов — в руках находится мощное орудие преобразования мира, ведь именно они создают представление о том, как устроено общество, а следовательно, создают тот мир, в котором живут остальные люди и действуют политики. Карл Маркс не придумал классовую борьбу, но именно после того как он сформулировал это понятие, миллионы людей во всем мире начали думать о себе в терминах «класса» и определять свои политические действия через классовую принадлежность. Теоретики национализма назвали нацию «воображаемым сообществом» и описали «конструирование наций» — в конце XX века конструирование наций стало осознанной политической технологией в странах, получивших независимость.

Речь, конечно, не только о выдающихся мыслителях, вроде Маркса или Фуко, которые способны создавать новые миры, вроде описанного Борхесом в рассказе «Тлён, Укбар, Орбис Терциус». В этом тексте содержится сильная метафора возможностей интеллектуалов преобразить мир, «переселив» его в альтернативную реальность, созданную ими «на кончике пера». Это произведение не кажется мне фантастикой или антиутопией, — напротив, мир уже на самом деле пережил подобную трансформацию при переходе от Средневековья к Новому времени, когда мыслители Возрождения, а позднее Просвещения в буквальном смысле создали новую географию, историю, философию и этику, в которые весь мир и «переселился».

Однако не каждому ученому можно стать демиургом, поэтому я поведу речь не о гениях или об их наследии.

Более важным умением гуманитариев является способность переключаться между разными системами координат, которая сама по себе сродни умению управлять миром. В самом деле, если думать об устройстве мира в рамках единственной заданной изначально схемы, то рано или поздно попадаешь в тупик, столкнувшись с нерешаемой задачей. Вокруг сколько угодно таких схем, как правило, навязывающих представление о нерешаемости той или иной проблемы. «Русские не привержены принципу приоритета права, — пока они не изменят своего отношения, никаких изменений в России не будет». «В России нет традиций демократического управления — значит, тут всегда будет авторитарный правитель». Сами по себе первые части этих утверждений могут быть не ложными — проблема в том, что верное наблюдение превращается в непреодолимое препятствие для решения проблемы.

Решение же ее находится не в рамках той модели общества, в которой она была сформулирована, а при сознательном интеллектуальном переходе к другой модели, где этого тупика нет совсем.

Такое случалось в истории сплошь и рядом, — на разных уровнях общественной жизни, — и часто приносило успех тем, кто первым предложил новое объяснение устройства мира. Так, например, Генри Киссинджер обратил внимание на то, что кардинал Ришелье сумел посмотреть на бушевавшие в Европе войны не в рамках доминировавшей тогда координатной системы, делившей мир на враждовавших между собой католиков, протестантов и находившихся на периферии континента православных и мусульман, а как на взаимодействие национальных государств (впрочем, даже слов таких тогда не знали). И сразу же перед его политикой открылись возможности, о которых помыслить не могли его соперники: католическая Франция вдруг стала заключать союзы с протестантскими князьями и даже — о ужас! — с магометанской империей Османов. Уже через несколько десятилетий эта новая система координат стала общепризнанной, — но Франция к этому моменту заняла в Европе лидирующее место.

Личная стратегия человека, делавшего карьеру в начале XVIII века, — писал Юрий Лотман, — была связана исключительно с продвижением вверх по стабильной общественной лестнице: везением было оказаться фаворитом монарха, способного перетащить тебя через несколько ступеней, как это произошло, например, с Александром Меншиковым и десятками других мужчин и женщин при европейских дворах. Однако американская война за независимость и французская революция открыла для честолюбивых людей совершенно другой мир: можно было не двигаться вверх по иерархической лестнице, а пытаться изменить само общество таким образом, чтобы оказаться наверху. Архетипичной тут была биография Наполеона, но тысячи людей в Европе теперь мечтали именно о такой карьере. Такая перемена взгляда на общество стала, однако, возможной лишь в силу работы плеяды мыслителей Просвещения, предложивших альтернативу.

В середине XIX века Карл Маркс увидел в политике экономические интересы противоборствующих классов, и это позволило его последователям изменить и политику, и экономику. Во второй половине XX века целый ряд мыслителей совершили так называемый «лингвистический поворот», увлекший тысячи ученых, а за ними читающую публику и остальной мир по пути деконструкции скрытых в языке иерархий и раскрытию заложенного в нем описания общества.

В другом масштабе, рассмотрение проблем преступности не сквозь юридическую или криминологическую, а сквозь социологическую призму позволило найти пути к снижению ее уровня и к улучшению работы правоохранителей.

Еще укрупним масштаб: человек, оказавшийся в сложной финансовой ситуации, может опустить руки, ощутив тупик, а может задействовать свой социальный капитал в полном соответствии с пословицей «Не имей сто рублей, а имей сто друзей» — пословица, кстати, хорошо иллюстрирует мою мысль.

Когда студенты 1968 года цитировали лозунг: «Если вам дали бумагу в линейку — пишите поперек», — это было близко к осознанию проблемы поиска новой системы координат. Однако правильнее было бы не писать поперек, а сделать из этой бумаги журавлика: изменить не способ выполнения задачи, а сами ее условия.

Модный некоторое время назад «черный лебедь» тоже представляется мне не столько теорией о неожиданности, сколько предупреждением о возможности изменения точки отсчета, которое снесет все целеполагание, выстроенное внутри существующей системы.

Вернемся к примерам из российской действительности. «Россияне не привержены принципу приоритета права», — это и правда проблема. Но нерешаемой она кажется только из легалистской системы координат. Если же посчитать этот принцип результатом действия институтов, то проблема превращается из «переделки людей» в задачу создания и укрепления институтов; это сложная задача, но вряд ли кто скажет, будто она в принципе нерешаема. «В России нет традиции демократии», — тоже верно. Но современный конструктивизм показывает нам, что любая традиция конструируется. И в этом смысле проблема сводится лишь к правильной постановке задачи.

Заметим попутно, что образование — гуманитарное — является способом сообщить человеку о существовании разных картин мира. Оно противостоит онтологизации (реификации) гносеологических схем, на которых выстроено упрощенное понимание мира. В самом деле, студентов последовательно погружают в описания одного и того же мира, данные разными учеными в рамках различных наук. Они узнают, что не только экономисты, социологи и политологи по-разному видят одни и те же проблемы, но и внутри каждой из этих наук существуют школы мысли и методологические подходы, предлагающие разное описание действительности и разные способы взаимодействия с ней. Задачей образования является не приведение студента к некой финальной единой точке зрения, а обучение его пониманию сильных и слабых сторон каждого из подходов, а также возможности увидеть любую проблему из разных исследовательских позиций.

Именно в этом сила гуманитарных наук. И за это государство гуманитариев ненавидит: они всегда порождают дискурс, разрушающий заботливо созданную государственной пропагандой картину мира.

Кроме того, государства осознали силу гуманитариев и пытаются поставить ее себе на службу: пропагандистские машины, созданные в XX веке, — это технологии использования гуманитарных подходов к задачам сначала войны, а потом и мирной политики.

Это было очень неприятным открытием для гуманитариев, которых, намеренно или нет, стали иногда путать с пропагандой. Однако для ученых тут не все потеряно. Хотя у них в руках нет технических средств, вроде телевидения (но уже есть Интернет), но даже при лобовом столкновении с пропагандой у ученого есть преимущество: он в своей полемике волен выбирать систему координат, в которой он борется, — а пропагандист нет. Ученого не стесняет ничего — пропагандист имеет вненаучные ограничения. Пропагандист, как правило, защищает (а теперь и конструирует) мифы — ученый их разрушает.

Из этой оптики сами могущественные идеологии видятся лишь как варианты того же процесса описания мира, а политическая ориентация ученого оказывается внутренне связана с его научным творчеством, с той картиной мира, которую он развивает. При этом ученый-гуманитарий в большей степени, чем средний гражданин, готов признавать право на существование других идеологий и других политических ориентаций: такое признание заложено в самой его методологии.

Не стоит, однако, думать, будто ученые-гуманитарии — этакие разрушители. Совсем нет. Мир, в котором они живут, состоит из множества миров, — в каждом из которых они чувствуют себя уверенно. Многие из них отваживаются создавать и собственные миры — предлагая свои теории, свои системы координат для описания общества, — и некоторые из этих миров, как мы видели, затягивают в себя весь «настоящий» мир, который с этого момента начинает казаться лишь одним из возможных.