Андрей Михайлович Курбский, или О том, как московский думский чин сбежал на Украину и что из этого вышло. Часть первая

Лев Усыскин беседует с доктором исторических наук Константином Ерусалимским о феномене Андрея Курбского.

— Константин Юрьевич, вы являетесь известным исследователем биографии и литературного наследия Андрея Курбского. Давайте поговорим об этом историческом персонаже — потому как, несмотря на выход в серии «ЖЗЛ» его биографии, качественно написанной А.И. Филюшкиным, представление о нем у любознательной публики странноватое. То есть, вслед за фильмом Эйзенштейна, люди считают Курбского одним из близких к Ивану Грозному людей, героем взятия Казани, потом, во время Ливонской войны, переметнувшегося к полякам при непонятных обстоятельствах. И после вяло переписывавшегося с царем в формате «открытых писем». Все эти тезисы, на самом деле, требуют, по меньшей мере, уточнений, но мне, в первую очередь, интересно вот что: Курбский после побега как бы пишет свои письма — и все. Тем и знаменит. Притом что на самом деле его почти семнадцатилетняя жизнь после 1564 года была крайне насыщенной: здесь и участие в войне, и литературная деятельность разного рода, и просто достаточно драматичные обстоятельства обустройства на чужбине…

— Мне понятно ваше любопытство. Как раз совсем недавно я обсуждал с коллегой эту насущную, прямо болезненную проблему нашей историографии — отсутствие даже для ярких, известных, говоря повседневным языком, «раскрученных» личностей таких своеобразных курикулумов, биографических досье, которые бы охватывали летопись жизни и были бы основаны либо на проверенных сведениях, либо на противоречивых, но сведенных воедино. Если у нас нету такой летописи ни для одного правителя России XV–XVI — начала XVII века, то что уж говорить о лицах масштаба Курбского. Даже про Ивана Грозного у нас огромное количество имеющихся сведений не сведено воедино. Так что Курбский в этом смысле еще долго будет «в состоянии ожидания» Притом что Курбскому, как ни странно, в этом отношении гораздо проще, чем царю Ивану: во-первых, о нем сохранились довольно компактные сведения, которые обнаруживаются в разрядных книгах, летописях, посольских книгах (в основном периода его эмиграции). Особенно большой свод данных содержится в недавно введенных, точнее, возвращенных в научный оборот актовых книгах местных судов Польско-Литовского государства. Это иски, записи показаний, деляции (отложения), декреты (постановления) и многое другое. Несмотря на то что некоторые из них были утеряны — особенно в середине XVII века и в годы Второй мировой войны — имеются целые корпуса документов из архивов, сохранившихся нетронутыми. Лучше сохранились документы, касающиеся польских владений Курбского, несколько хуже — касающиеся его литовских владений и владений его жен. Он в эмиграции был дважды женат, и каждый брак приносил ему новые владения.

— А эти документы, они в каких-то центральных польских архивах?

— Да. Долгое время они не представляли интереса для ученых по целому ряду причин. В частности, потому что эти книги очень медленно обретали статус архивных материалов, не имеющих актуальной юридической ценности. То есть еще в середине XIX века эти шляхетские книги использовались для установления принадлежности к дворянскому сословию. Курбскому здесь до некоторой степени повезло потому, что труды Киевской археографической комиссии уже в самом начале ее деятельности, в 1840 году, именно на примере его личности представили совершенно по-новому историю российско-польских отношений. Николай Иванишев в 1849 году издал двухтомник «Жизнь князя Андрея Михайловича Курбского в Литве и на Волыни», где привел ряд выписок из этих книг — но далеко не все. И вплоть до второй половины XX века историки, восстанавливавшие биографию Курбского на основе этого двухтомника, не учитывали множество аспектов его жизни и творчества. А после Второй мировой войны исследования стали жертвой политических факторов: шляхетские суды были объявлены классово-пристрастными, необъективными и т.д. И вообще история внутришляхетских отношений была полузапретной. Поэтому если мы возьмем в архиве эти книги в Киеве, Минске, Варшаве, Вильнюсе, Москве, Брянске, Ярославле, то увидим, что записей об их использовании не так много. А в Киеве, например, первым исследователем, оставившим свой автограф среди пользователей этих актов, была западногерманский филолог и историк Инга Ауэрбах, которая занималась биографией Курбского и других российских эмигрантов.

— Это какое время?

— Вторая половина 70-х годов прошлого века. И ее книга, написанная в начале 80-х и изданная в 1985 году, — до сих пор классическая работа, приближающаяся к тому жанру, о котором я говорил с самого начала. Она почти день за днем прослеживает биографию Курбского в тех случаях, когда это действительно удается сделать по судебным документам. Это недели, месяцы. В общем, эти судебные книги из Луцка и Владимира-Волынского — очень ценный источник, до сих пор изученный довольно слабо.

— А они в основном сейчас в киевских архивах?

— Да, они вывозились из местных архивов в Киев и уже в советское время составили единый комплекс данных. Аналогичные литовские данные, как я сказал, сохранились хуже — от того региона, где были владения Курбского, сохранилось всего две книги, и там мало что имеется по нашей теме. В годы, к которым относятся эти книги, Курбскому было не до Литвы: во-первых, он довольно сильно болел, серьезная угроза возникла его волынским имениям после прихода к власти Стефана Батория, полностью изменились юридические условия, пришлось переоформлять документы, что породило новые конфликты, да к тому же возникли конфликты в его семье. Но чтобы восстановить биографию Курбского, надо учесть не только эти документы, но и совершенно неожиданные, я бы сказал, индивидуальные документы, которые обнаруживаются сейчас в самых разных собраниях Европы и даже США. Особую ценность здесь представляют материалы Берлинского архива. Там обнаруживаются, скажем, письма, полученные герцогом Прусским Альбрехтом Бранденбургским от разных корреспондентов, в частности из Литвы, и даже одно письмо от самого Курбского. Но и другие знакомые герцога сообщали ему о Курбском, и эти данные только сейчас вводятся в научный оборот. В частности, корреспонденты герцога пишут о том, как Курбский себя вел в самом начале, только выехав к польскому королю в 1564 году. Пишут, что он получил за свой выезд тысячу угорских (т.е. золотых дукатов, где-то 3,5 кг золота. — Л.У.), присутствовал на сейме. То есть в первые же дни после побега из Юрьева (ныне Тарту) в Вольмар (ныне Валмиера) Курбский устремился к Радзивиллам, содействовавшим его побегу, а затем от Радзивиллов отправился к королю на шляхетский сейм, где получил первое пожалование. Там ему и были даны первые два староства — Кревское и Ковельское. Первое он в дальнейшем утерял — через пять лет на Люблинском сейме ему пришлось отказаться от Кревского староства. Зато Ковель он сохранял на протяжении всей своей жизни.

— А как можно было потерять пожалование?

— Это же Речь Посполитая. Шляхта, в ходе так называемой «экзекуции прав», борясь за расширение своих прав и одновременно за ограничение прав короля и магнатерии, добилась того, чтобы король сам ограничил свои права распоряжаться «урядами» (местными должностями) и «дигнитарствами» (то есть должностями высшими, сенатскими). И король после сеймов 1562–1563 и 1564 годов и особенно после Люблинского, 1569 года, лишился части своих прерогатив и был вынужден уступить требованиям низшей шляхты. Связано было это, понятно, с зависимостью короля от шляхты в условиях ведения очень дорогостоящей войны. Шляхта несла все тяготы войны и требовала от короля самоограничения. Кроме того, как раз в конце 60-х годов король Сигизмунд II возлагал большие надежды на Курбского: у него были основания считать, что Россия находится на пороге смуты. Были слухи, что Грозный при смерти (ложные), что в России — чума (так и было), что униженная террором московская знать нелояльна Грозному (что было сильным преувеличением). В общем, король готовился к переговорам с московской знатью, в которых отводил важное место Курбскому. И в 1568 году князь получает подряд пять очень серьезных пожалований, расширяющих его права в Ковеле. Пожалований, незаконных с точки зрения коронного права. И вот в 1569 году шляхта возмутилась этими незаконными пожалованиями, и королю пришлось отступить. Не только в отношении Курбского, но и в том, что касается ряда других магнатов.

— А Волынь — это была Польша или Литва?

— На время эмиграции Курбского — Литва. Там действовало литовское право, литовские статуты. На Волыни. Но Ковель был в прямом подчинении польской короны. Именно по этой причине Курбский? с точки зрения тех людей, был дважды иностранец: во-первых, выезжий московит, а во-вторых, благодаря этим пожалованиям, коронное должностное лицо. А не литовское. Соответственно, это порождало отчуждение и конфликты, прямые грубые высказывания в его адрес — впрочем, Курбский обычно не оставался в долгу.

— А в других отношениях?

— В других все было нормально. По языку — вокруг говорили по-русски. То есть на русском языке Великого Княжества Литовского, называемого иногда в науке «простой мовой», в отличие от «московской мовы». Что до конфессиональной принадлежности, то Курбский здесь не выбивался из своего ближайшего окружения потому, что и в коронных землях, и в Литве с начала 1560-х годов действовали королевские привилегии для всех христианских конфессий. То есть можно было добиваться высших королевских должностей, будучи не только католиком, но и православным, протестантом, христианским еретиком, например арианином, или кем-то еще. Эти права были закреплены и на Люблинском сейме, а затем Варшавской конфедерацией в начале февраля 1573 года, когда, уже после смерти Сигизмунда Августа, литвины и поляки пришли к согласию о сохранении религиозного мира. Все христианские конфессии получали всю полноту прав.

— Скажите, а вот это обилие судебных дел — это что-то обычное для крупного землевладельца Речи Посполитой того времени или это следствие каких-то особенностей Курбского?

— И то и другое. Обычным было отстаивание своих интересов в суде, поскольку суд был близкой, демократичной и недорогой инстанцией. Важно, что суд был вполне действенным, то есть решения суда исполнялись. Шляхетский суд был инстанцией состязательной, позволял использовать весь арсенал юридических инструментов. Шляхтичи, не очень разбиравшиеся в законах, нанимали профессиональных юристов. Курбский тоже пользовался услугами местных адвокатов, причем среди них были даже московиты, которые уже обустроились в этой среде. Вот, например, Петр Остафьев-Вороновецкий, его постоянный адвокат, который был убит потом при невыясненных обстоятельствах, но под подозрение попал сам Курбский. Судя по всему, адвокат попал в немилость и был убит кем-то из слуг князя. До того он долгое время служил Андрею Михайловичу и отличался очень хорошей юридической хваткой. Но в целом нет оснований думать, что Курбский был сутяжником, отличавшимся по этой части от других шляхтичей. Да, он часто участвовал в судебных процессах, но процент его дел в общем массиве волынской судебной документации все-таки ничтожен. Вообще, эти дела надо разыскивать. Наверняка нам не все они известны, поскольку большинство судебных книг еще не издано, не описано и не проиндексировано.

— То есть он если и отличался от прочих, то не сильно?

— Есть один момент, который его, конечно, выделял. Как только он приезжает на Волынь — в мае 1566 года, — он оказывается втянут в конфликты с местной шляхтой на всех направлениях. Буквально все границы его владений оспаривались. Связано это было с тем, что староство, купленное у князей Сангушко королевой Боной — матерью Сигизмунда Августа — было роздано в аренду, причем раздавалось оно неоднократно. Приезд нового старосты, очевидно, вызвал желание покачать права, пересмотреть какие-то обязательства и т.д. Ну, а поскольку он был привилегированным владельцем, получившим вскоре исключительные и не вполне законные полномочия, то многие были этим недовольны и признавать его полномочия не спешили. И Курбский вступил в борьбу сразу на всех направлениях. Читается это как настоящие сводки военных действий.

— А теперь вопрос о судьбе двенадцати человек, бежавших вместе с Курбским из Юрьева в 1564 году.

— 12 — достоверное число, подтверждаемое независимыми источниками. Кто эти люди? В принципе, все они известны по именам, хотя у ученых есть разногласия. Это вообще интересный вопрос, кто из слуг Курбского выехал с ним, а кто стал служить ему уже после побега. В общем, среди этих двенадцати были немцы, татары. Был Александр Кениг, его ливонский слуга и, возможно, оруженосец, было еще несколько человек, впоследствии занявших высокие посты в его литовских и польских имениях — Кирилл Зубцовский, Гаврило Кайсаров, Дмитрий Невзоров, Меркурий Неклюдов, Иван и Михаил Калыметы. И возможно кто-то из будущих сотрудников в сфере литературной деятельности. Правда, литературная деятельность началась не сразу, потому что первые годы жизни в эмиграции Курбский стремился реализовать себя как воин. Даже питал надежды на амбициозные проекты завершения Ливонской войны ударом по Юрьеву, а затем по Москве. Это все провалилось уже на стадии замысла: видно, что Радзивиллы не допустили Курбского к командованию большими военными силами.

— А он участвовал в боевых действиях против московских войск?

— Уже с 1564 года. В составе войска князя Корецкого он вторгается в русские земли и оказывается впервые под Полоцком и Великими Луками. Позднее он будет участвовать и в походе Стефана Батория на Полоцк в 1579 году, закончившемся взятием города. Затем рота Курбского участвует в походе на Великие Луки, которые тоже удается взять. Затем эта рота участвует в Псковском походе 1581 года, при этом сам Курбский уже не с ней, сказывается больным. А ротой командует Кирилл Зубцовский, один из тех двенадцати, кто тогда, в 1564 году, выехал вместе с Курбским на службу к королю. Курбский, конечно, был верным слугой короля, старался себя проявить, и, напомню, именно это не было ему прощено Карамзиным: всякий вправе бежать от гонений тирана, но обращать оружие против своего отечества — это недостойный поступок. Понятно, что это настроения 1812 года, фактически ранний русский национализм. Создается образ двуличного Курбского: с одной стороны, его право на побег, а с другой — его предательство в войне.

— В связи с этим два вопроса. Первый: насколько оправданы были опасения Курбского, заставившие его совершить тот побег из Юрьева в Вольмар? Правильно ли он оценивал угрозу? Все-таки это ведь отчаянный шаг, предельно рискованный. И сразу второй вопрос. Могли бы вы как-то влезть в его голову, что ли, и сказать, как он сам для себя решал эту дилемму, о которой писал Карамзин? Испытывал ли какие-либо угрызения совести, воюя со своими бывшими братьями по оружию?

— Субъективно здесь у меня двойственные ощущения. Думаю, Курбский понимал, что его участие в королевских походах — это определенный вызов и своей идентичности, и своему прошлому. Это высказывалось в его сочинениях. Письма его Ивану Грозному — Второе и Третье — здесь конечно не показательны. Они отстаивают правоту действий короля, утверждают, что царя ждала справедливая расплата. В каком-то смысле эта риторика заглушает тревожность в самосознании Курбского. Риторика Божьей кары. Он убежден, что он сам является орудием Божьей кары царю за его циничные действия по отношению к своим советникам. Царь наказываем за ошибки в управлении. Личные ошибки Грозного. Собственно, и воевал Курбский лично с царем. Мы можем только догадываться, но есть основания полагать, что сам Курбский стремился обходиться как можно мягче с населением Московского государства во время королевских походов. Об этом свидетельствует Третье послание Грозному, где, говоря о сожжении витебских храмов, он пишет, что православные земли — это не только твои, Иван, но и принадлежащие моему нынешнему господину, и, будучи твоим слугой, я их жег по твоему указу. Но вообще, что-то родственное угрызениям совести (в XVI веке едва ли можно говорить об этом чувстве в данном аспекте) мы обнаруживаем и в других сочинениях Курбского, где, например, он рассуждает о воеводах, взятых королем в плен в Полоцке, называет их сынами русскими и сожалеет, что они попали в плен, будучи прославленными воеводами «христианской республики», т.е. Московского государства.

Теперь о первом вопросе. Здесь имеется разброс мнений о том, что знал и чего не знал Курбский перед побегом, много факторов слилось вместе, и нет единого понимания, какой фактор стал определяющим. Первым делом стоит отбросить концепции фантастические — про феодальное право отъезда, про подкуп со стороны короля или литовской Рады. Это все чушь, противоречащая фактам. Этому как раз посвящена предсмертная работа А.А. Зимина, где он спорит с Р.Г. Скрынниковым, показывая, как Скрынников передергивает имеющиеся в источниках сведения, приписывая Курбскому шпионские реляции о передвижениях русских войск перед катастрофически закончившимся сражением на реке Уле. Скрынников наслаивает на это недоказанное предположение еще и версию о том, что Курбский за эти сведения получал деньги еще до побега из Юрьева. То есть предположение о корыстном мотиве я бы отсек сразу как несостоятельное. Это абсолютно не вписывается ни в эпоху, ни в культуру, ни в личность Курбского и ничем не подтверждено документально. Сложнее с объяснением через феодальное право отъезда, популярным с середины XIX века и подкрепленным такими авторитетными именами, как С.М. Соловьев, С.Ф. Платонов. Это также не выдерживает проверки: как показали работы С.Б. Веселовского, более поздних исследователей у нас и на Западе, это право, начиная с конца XIV века, никак не актуализируется. И в случае Курбского нет никаких свидетельств того, что он к этому праву апеллировал, а его оппоненты что-то на этот счет возражали. У нас теперь есть показания Курбского, которые тот дал в ливонском замке Эрмесе, куда прибыл после побега. Там он прямо говорит, что верно служил царю, проводил в жизнь решения царя (!) по организации прямых контактов с Рижским архиепископом, дабы создать условия для перехода городов Ливонии под власть Москвы. Он высказывает ряд соображений о дипломатии, по переговорам в Копенгагене, о том, как проходят переговоры в Москве с ливонскими представителями, о том, как в Москве к нему самому относятся и как неправильно царь распоряжается советами своих подданных. И здесь, в этих его показаниях о том, что происходит в Москве, имеется целый ряд совпадений с московскими источниками. Курбский осторожно критикует предшествующего юрьевского наместника — Ивана Петровича Федорова, того самого, которого Грозный несколько лет спустя собственноручно зарежет, посадив на трон и одев в свое царское платье.

— Это, кстати, доказанный сюжет? С Федоровым-Челядниным? (В голове меж тем намертво сидит роскошная картина Н.В. Неврева «Опричники».)

— Сам по себе сюжет, конечно, спорный, вызывающий диаметрально противоположные суждения. Но проверить его нечем. Он встречается в очень красочном, но похожем на вымысел рассказе в сказании А. Шлихтинга. Известно, что Шлихтинг был склонен преувеличивать и пользовался слухами. Но то, что смерть боярина была насильственной, доказывается целым рядом источников.

— В синодиках Грозного он упомянут?

— Да. Упомянут он, упомянут погром в имении Федорова. Это было очень крупное событие. Причем опричники громили и его владения, и его слуг. Не исключено даже, что со стороны слуг Федорова было оказано какое-то сопротивление. Источники показывают, что в момент, описанный Шлихтингом, Федоров действительно исчезает навсегда с царской службы. То есть противоречия мы не обнаруживаем. Но в описании самой сцены убийства Шлихтингом есть странность: слишком уж игровая ситуация, да и боярин ведет себя как-то сомнительно. Это ведь был очень осторожный, опытный человек, едва не лишившийся жизни во время больших летних казней 1546 года и с тех пор не замеченный в каких-то политических просчетах. То есть согласиться сесть на трон царя Ивана, облачившись в его одеяния, можно было только в совершенной забывчивости…

— Разумеется, он должен был в ответ на такое предложение царя просто упасть ниц и молить о пощаде… Но вернемся к Курбскому. Что же он говорил о Федорове ливонцам?

— Он говорил, что Федоров вел себя неправильно. Что он отстаивал и навязывал какие-то свои идеи, которые в Ливонии несостоятельны. Курбский считает, что его собственное наместничество отличалось от такового времен Федорова в сторону большей эффективности. Позднее, в «Истории о делах великого князя московского» Курбский опишет убийство Федорова как чудовищное событие, выделит это даже отдельной главкой. Но в 1564 году несогласие Курбского, видимо, имеет отношение к спорам о ливонской политике Москвы в целом — насильственно или мирно подчинять Ливонию. Действовать уговорами, льготами, привилегиями или военной силой. Причем сам князь был сторонником мягких, мирных мер. И это подтверждается предпринятым в самом конце его юрьевского наместничества (в ноябре 1563 года) походом с небольшим отрядом к Гельмету, где он пытался уговорить местных жителей перейти на сторону царя. Ливонцы отказываются, и отряд Курбского просто уходит. Затем, судя по сочинениям Курбского, он оказывается противником действий Грозного по отношению к местным властям. Он осуждает казнь ландмаршала Филиппа фон Белла, крупного военачальника, которого Курбский уважал. Когда он попал в плен и был доставлен к царю, видимо, произошла размолвка и ливонец был казнен. Курбский пишет, что если бы Филипп остался во главе Ливонии, то уже вся Ливония была бы на стороне Москвы. В принципе, эта идея вассальной Ливонии видна в сочинениях Курбского, она появится потом и у Ивана Грозного в конце 60-х годов — проект создания Ливонского королевства эрцгерцога Магнуса. Что Курбскому, по-видимому, удалось — это проследить, как его действия, его переговоры с Ригой, с другими городами сказываются на отношении к нему в Москве. Незадолго до побега он узнал что-то о готовящемся против него следствии — это очевидно. Причем факт этого следствия подтвержден посланиями Грозного: в Первом послании, написанном Грозным или Грозным вместе с его дьяками, 5 июля 1564 года содержится «мы сказали о тебе мало слово гневное».

Позднее, 13 лет спустя, заняв Вольмар, откуда Курбский отправлял свое послание царю, Грозный пишет Второе письмо, где косвенно признает факт бегства Курбского от расправы. А в 1573 году Грозный в переговорах с литовским посланником, уже после смерти Сигизмунда Августа, говорит, что, дескать, «мы собирались казнить Курбского легкой казнью» — немецкий источник понимает это как «побить плеткой», — а он от нас убежал. Какая именно информация дошла до Курбского из Москвы в 1564 году, сказать невозможно, но если посмотреть его Первое послание, то еще со времен Карамзина и Устрялова обращают внимание на приписку о каком-то «советнике-антихристе», который «извел всех сильных во Израиле». Понятно, что имеются в виду воеводы — князь Репнин и князь Кашин, упомянутые потом в «Истории» Курбского, которые были казнены по тайному царскому указу после битвы на Уле. Вот об этом Курбский вполне мог узнать и сделать соответствующие выводы. Так считает и Б.Н. Флоря: казни начала 1564 года и тайные расправы с воеводами произвели на Курбского сильнейшее впечатление. Флоря, кстати, не исключает, что следствие против Курбского могло возникнуть не только по политическим, но и по религиозным мотивам — из-за знакомства князя с последователями Максима Грека, старца Арсения Троицкого. Этого нельзя исключать, но, на мой взгляд, для такого вывода у нас убедительных оснований все-таки нет. Курбский несомненно был близок этим кругам, связан с печатниками Иваном Федоровым, Петром Мстиславцем. Но не следует радикализировать взгляды Курбского — он себя сам считает последовательно православным.

Продолжение следует