«Русская Европа»: новая анкета Gefter.ru

От редакции: Первые материалы майско-июньского теоретического анкетирования Gefter.ru.

Александр Морозов, политолог, журналист

— Насколько верно утверждение, что Россия разделяет общемировую тенденцию, фиксируемую в последнее время, например, Клаусом Оффе: если в 1990-е общим слоганом было «Назад к Европе!», то теперь — «Прочь от Европы»? Или позиция России сложнее: есть элементы притяжения и отталкивания до сих пор?

— Тут надо четко различать «Европу» как символ определенного типа глобальной идентичности, «Европу» как историко-культурную идентичность и «Европу» как Евросоюз. Это три разных концепта разной степени глубины и эшелонированности. В «глобальную Европу» Лондон будет входить всегда, независимо от того, был Брекзит или нет. Больше того, глобальная «Европа» теперь рассеяна по всему миру. Мы ее видим и в Москве — на Стрелке, и в центре Стамбула, — и вообще везде, где построены «сити», а они теперь — во всех городах-миллионниках мира. Вторая «Европа» — это гораздо более сложная вещь. Она формировалась долго и очень затейливо. Немцы долго не считали себя частью «Запада», считали, что «Запад» расположен за Рейном. Кажется, Карамзин в «Записках путешественника» написал, добравшись до Кенигсберга: «вот я добрался до медвежьего угла Европы», т.е. в Москве тогда отчетливо чувствовалось, что в Восточной Пруссии уже «европа» (в том смысле, в каком ее понимают русские). Есть много исследований о том, как разные народы самоопределялись в отношении Европы, уже будучи в ней территориально. И наконец «Евросоюз» — это совершенно отдельный, третий вопрос. ЕС — это пока очень короткая историческая форма. Мне кажется, для русских никогда не стоял вопрос — «вперед, в Европу», «назад, в Европу». А всегда речь шла об «инструментализации Европы», о том, пригодна ли она для жизни, где именно лучше жить, какие элементы европейской социальной инфраструктуры и повседневных практик близки и не требуют усилия, а какие требуют и т.д.

— Существует ли в России представление о ЕС, которое можно считать реалистичным? Интересуются ли россияне Европой и альтернативами европейского развития или картину Европы видят довольно монолитной?

— ЕС как форма интеграции русским совершенно не нужен, он вне реальных жизненных задач, поэтому ничего про это никому не понятно. Я встречал много образованных русских, которые остались жить в Европе. Они прекрасно понимают, что такое Евросоюз, каковы его внутренние проблемы и т.д. Но если ты там не живешь и не включен в длинную историю дискуссий в национальных европейских медиа о евроинтеграции, о том, кто кому и за что платит, как это сказывается на твоих налогах, какие регламенты вырабатывает Брюссель, то представление о Евросоюзе делается совершенно абстрактным, «метафизическим». И русский образованный класс производит много разных изводов «философского» понимания Евросоюза. Это понимание основано на разных исторических метафорах.

— Является ли «консервативная» или «традиционная» Европа, «христианская Европа» фактором самоосмысления России и ее элит?

— Нет. Ничто столь мало не присутствует в российской рефлексии, в политическом языке, в повестке, как католическая или протестантская Европа. Есть некое очень общее, вторичное представление о какой-то «протестантской этике», но это штамп, случайная фигура речи, это протечка из Макса Вебера. Она в основном используется для негативного описания собственной российской трудовой этики, точнее ее отсутствия. Европейский политический консерватизм в России воспринимается как некий источник, из которого можно почерпнуть различные идеи для легитимизации политической диктатуры, абсолютизма. Но действительно сам этот консерватизм прямо связан с обратным — с республиканской европейской традицией.

— Насколько концепты «будущего Европы» и «будущего России» взаимосвязаны в русском политическом сознании?

— Это очень интересный вопрос. Думаю, что примерно с середины XIX века эти образы будущего связаны очень глубоко. Я бы сказал, что это вообще один и тот же образ будущего. Надо иметь в виду, что когда мы говорим об образе будущего, то речь идет, конечно, об образованных активных слоях общества, которых интересует и технологическое будущее, и социальное, и будущее собственных капиталов. Будущее вообще тесно связано с капиталом. И если смотреть на реформы 60–80-х годов XIX века в России, на развитие на рубеже веков, то и технологически, и социально у русских было то же самое будущее, что и у народов западнее Буга. На мой взгляд, и в советский период, несмотря на то что в политическом языке СССР были сильно развиты фантазмы и утопии, реально речь шла о том же самом будущем: люди в России и в Европе видели себе мир будущего как более комфортный, безопасный, технологически развитый.

— Может ли российская элита помыслить революционную Европу наподобие Европы XIX века? Или она видит Европу вышедшей из пеленок «революционаризма» навсегда?

— Нет. Российская элита, в ее нынешнем крайне похабном, бандитском состоянии, мыслит себе не «революционную» Европу, а Европу, инструментально удобную для того, чтобы расположиться в ней с комфортом. А отсюда все идеи о том, что отдельные малые государства, не связанные ни в какой политический и военный союз, легче коррумпируются. Для российской элиты идеалом Европы является «Европа княжеств».

— Значим ли в действительности для России вопрос о «европейском наследии», описанный на языке ЕС?

— Нет. Россия находится вне традиции длительного осмысления Просвещения, Реформации, Контрреформации. Просто потому что ничего этого в России не было. И уж тем более для России незначим вопрос, как Евросоюз соотносит себя с прошлым европейских народов. Российское политическое сознание всегда выделяет в Европе какой-то конкретный, очень узкий «пакет» идей или исторических метафор — и с ним живет и варится долгое время. Например, в советское время в Александровском саду стояла стела с фамилиями европейских мыслителей, значимых для первого поколения большевиков. Снесли ее уже при Путине. Это был очень странный набор имен: каждый школьник что-то слышал про Сен-Симона, но ничего не слышал про Эдмунда Берка. Сейчас — по причине узурпации власти в России группой петербургских спецслужбистов — во всем европейском наследии важен только фашизм, борьба с фашизмом. Горизонт восприятия Европы стал еще короче, чем при коммунистах. Коммунистов хотя бы интересовал Спартак в античности, а чекистов в античности не интересует ничего вообще.

— Каковы сомнения российской элиты (если вы их в состоянии фиксировать) относительно европейского лидерства? С американской «гегемонией» все несколько яснее.

— Как я уже сказал, российская элита совершенно развратилась за последние 15 лет — при больших деньгах и больших успехах по инструментализации Европы. Вопрос о «лидерстве» вообще для нее не значим. Для нее значим другой круг вопросов, соответствующий тосту: «Давайте выпьем за то, чтобы у нас все было, а нам за это ничего не было». То есть что и где можно купить в Европе, и как сделать так, чтобы санкции не наносили урона комфорту.

— Разделяет ли российская элита европейский и американский экспорт демократии как политические реалии разного порядка?

— Конечно! Американская позиция воспринимается именно как «экспорт». А европейская позиция воспринимается как «охаивание нашей страны из ПАСЕ». Европа, с точки зрения нынешней элиты, экспортирует только «идейный абсурд» — гомосексуализм, эвтаназию, ювенальную юстицию и т.д. Но не претендует на экспорт демократии. А США — это именно активный экспортер иной модели демократии.

— Какого содействия со стороны Европы, кроме экономического, ожидала бы Россия в настоящем и будущем?

— Сейчас — только отмены санкций. Больше Кремлю ничего не нужно. Про будущее в близком горизонте судить трудно. Поскольку неясно, какой режим будет наследовать нынешнему. Ведь Россия может выйти из путинского периода как бы в состоянии условной Польши после коммунизма. А может выйти в состоянии условной Турции после Ататюрка. Это, конечно, два разных общества — и два разных типа взаимоотношений с Европой.

— Считает ли российская элита, что вклад РФ в мировое развитие позволяет воспринимать Россию как будущего равного партнера в какой-то сфере общего развития?

— Российская элита и сейчас считает себя равным партнером во многих вопросах. Конечно, российское правительство и бизнес понимают, что имеется технологическое отставание от передовых стран, но в остальных вопросах российская элита считает, что не только является равным партнером, а как бы даже и «равнее». И постоянно подчеркивает, что остальные «партнеры» зачастую уклоняются от общей ответственности, не хотят внести должный вклад в общее развитие и т.д.

— Видит ли Кремль параллели в развитии массового сознания у нас и в Европе?

— Вся проблема в том, что у Кремля всегда одновременно две прямо противоположные идеи по любому поводу. Поэтому он одновременно видит и параллели, и несовместимости. Если смотреть на массовое сознание с позиции кремлевской концепции «разлагающейся гейропы», то в России оно гораздо лучше! Здесь люди верят в Бога, ценности семьи и верны памяти предков-победителей. А в Европе все это давно забыли. Если смотреть с другой кремлевской концепции, которая ныне изложена в докладе Глеба Кузнецова, то есть и параллели. Например, массовое сознание и в Европе, и у нас страдает от политических популистов. Во Франции это Макрон, а в России — Навальный.

— Насколько сопоставимы существующие концепции Европы либерального и консервативного флангов российской политики? И по каким критериям их сравнивать?

— Трудно ответить на этот вопрос, потому что сейчас у либерального и у консервативного флангов в России очень слабая и почти утраченная «концепция Европы». Собственно, нечего сопоставлять. Весь «консервативный лагерь» теперь сидит в Госдуме и считает, что Европа загнивает. Других идей о Европе там нет. В либеральном лагере в России сейчас есть два крыла: крыло «сторонников европейских свобод и политических норм», назовем их «нормативистами», и крыло Кудрина. Главная проблема «нормативистов» заключена в том, что сейчас уже нельзя просто выйти с концепцией «мы — русские европейцы», потому что непонятно, где та Европа, «которой мы европейцы». Разумеется, в Европе есть партнеры для такой позиции. Но это небольшие слои политических философов или политиков старшего поколения или те закапсулированные институции, которые отвечают в Европе за нормативную демократию. Но их всех сейчас самих сильно трясет новым «восстанием масс», и днище нормативной демократии сильно потрескивает. У Кудрина дела лучше. Конечно, ему препятствуют санкции и Крым. Но Европа будет с ним работать. Потому что он воспринимается как реформист, реалистично оценивающий российскую экономику, общество и возможности правящего класса.

— Является ли европейская демократия, по мнению Кремля, девиацией по отношению к «традиционному» европейскому развитию?

— Это вопрос, лишенный смысла. Потому что Кремль не противопоставляет сегодняшней «загнивающей» Европе какую-то другую, свою Европу. Да это и невозможно. Потому что Кремлю и не нужна такой степени эшелонированности политическая философия. Кремлю нет смысла ярко противопоставлять какую-то прежнюю генерацию европейских лидеров нынешним. Кремль интересуется только тем, что имеет отношение к базовой стратегии: где и что можно купить, как там закрепиться и как минимизировать потери в случае, если кроме «прокупания» еще и «аннексировали» что-то.

— Может ли Кремль создать модель конкуренции с Западом на основе соперничества за конструирование образа новой Европы? Как в этом образе будут учитываться различия между странами Восточной и Центральной Европы?

— Мог бы попробовать, если бы не брал Крым.

— Может ли стать таким образом модель «Русской Европы», сохранившей многие ценности теряющей себя Европы? Если да, то какие?

— Это нереалистично.

— Может ли модель «Русской Европы» стать моделью национального развития для самой России?

— В принципе может. Но для этого надо обозначить, какой многомерный комплекс свойств и характеристик понимается под выражением «Русская Европа». Для этого, во-первых, этот комплекс надо полностью оторвать от самой реальной Европы. Потому что надо избежать «догоняющего развития» и эффекта «подражания». Потому что, если мы хотим, чтобы модель «Россия — Европа» работала в масштабах РФ, она должна быть приемлема и для Казани, и для Тывы. По существу, такая концепция «Русской Европы» как чего-то нового оказалась бы, по-видимому, какой-то моделью новой федерации. Можно представить и другое направление развития модели «Русская Европа» — как медведевско-кудринский путь создания модернизационных «кластеров», образующих сеть по всей территории РФ. Но это очень выморочная и политически очень слабая идея. И главное, нельзя построить политическую концепцию «Русской Европы» только на основании того, что мы тоже ходим в костюмах, хотим системы разделения властей и помним о наследии П. Милюкова и П. Струве.

— И как она будет взаимодействовать, например, с идеей «общеевропейского дома» Горбачева? Какие ценности современный Кремль способен провозгласить если не «общечеловеческими», то «общеевропейскими» без ущерба для себя?

— А Кремль ведь не отказался от горбачевской риторики. «Европа от Лиссабона до Владивостока» — это и есть извод идеи «общеевропейского дома». Если бы не третий срок Путина, сохранялись неплохие шансы после Медведева реально наполнять эту идею разными дорожными картами, стратегиями, коммуникациями. Но, конечно, Крым захлопнул все эти возможности. Внутри герметичного мира собственной пропаганды Кремль может что угодно теперь провозгласить, «мели Емеля — твоя неделя». Но он уже не может сделать это основанием для внешнеполитических коммуникаций и для выстраивания концепции глобального развития со своим участием.

Ярослав Шимов, историк, журналист (Радио «Свобода»)

— Насколько верно утверждение, что Россия разделяет общемировую тенденцию, фиксируемую в последнее время, например, Клаусом Оффе: если в 1990-е общим слоганом было «Назад к Европе!», то теперь — «Прочь от Европы»? Или позиция России сложнее: есть элементы притяжения и отталкивания до сих пор?

— Я думаю, что притяжение и отталкивание (вернее, даже так: притяжение-отталкивание) с Европой — это константа русской истории, которая возникла очень давно и явно не сегодня исчезнет. Это процесс, имеющий свою историческую логику и динамику, «приливы» и «отливы». Россия, представляющая собой крайний восток Европы не только с географической, но и с исторической и культурной точек зрения, находится с остальной Европой в состоянии непрерывного взаимодействия и взаимовлияния. Его суть двойственна, противоречива и обусловлена тем, что Россия, находясь на европейской социокультурной орбите, в то же время регулярно стремится позиционировать себя в качестве цивилизационного центра, альтернативного прежде всего Европе, — «другой Европы», со своим проектом, имеющим даже не европейский, а глобальный размах — православная ли это империя Романовых или Советский Союз.

В последние годы эти претензии на цивилизационную «самость» носят несколько карикатурный характер: стройного политико-иделогического проекта у Путина и его окружения нет, но есть стремление играть собственную геополитическую партию, воспользовавшись нынешним кризисом Евросоюза. Идеологическое «обеспечение» этой партии выглядит довольно эклектично, что связано с особенностями воспитания и мышления позднесоветских «служилых людей» второго и третьего эшелона, выходцами из среды которых являются большинство представителей нынешней правящей российской элиты. Однако психологическая матрица «любви-неприязни», характерная для отношений России и остальной Европы кризисных периодов, сохраняется и сейчас, приобретая порой странные и даже анекдотические формы. Выстраиваемый официальной пропагандой образ упадочной и развращенной Европы в то же время дополняется едва ли не инстинктивным стремлением эту Европу «спасти» и «просветить», донести до нее некую российскую правду, в которой причудливым образом смешаны консервативные и неосоветские идеологемы. Это отношение далеко как от чистой прагматики, свойственной внешней политике, например, Китая, так и от искренней, беспримесной вражды: врага хотят уничтожить, а не исправить.

— Существует ли в России представление о ЕС, которое можно считать реалистичным? Интересуются ли россияне Европой и альтернативами европейского развития или картину Европы видят довольно монолитной?

— Насколько я могу судить, массовые представления россиян о Европе сейчас сильно искажены той пропагандой, о которой я упомянул, отвечая на предыдущий вопрос, и недостатком личных контактов: не стоит забывать, что, по данным опросов, 70% россиян никогда не бывали за пределами бывшего СССР. Что касается Европейского союза, то его нынешняя модель — объединение суверенных национальных государств с элементами федеративного устройства — де-факто противоположна устройству России, которая, формально называясь федерацией, фактически представляет собой постимперское унитарное государство с весьма сильной централизацией власти — за исключением «особых случаев» вроде Чечни.

Безусловно, в России есть определенное количество экспертов, неплохо разбирающихся в европейских делах, но на уровне массового сознания понятие «Европа» окружено большим количеством мифов. Они сочетают в себе представление о Европе как о пространстве прежде всего зажиточной, благополучной жизни — и одновременно пренебрежение к европейскому либерализму, который якобы ведет к отторжению «правильных», т.е. консервативно-традиционалистских, ценностей и в конечном итоге — к кризису и упадку. Массовый приток мигрантов в страны ЕС в 2015–16 годах и освещение этих событий российскими СМИ способствовали закреплению таких представлений. Но наиболее важным фактором, который привел к резкому изменению восприятия россиянами Евросоюза в негативную сторону — с более чем 60% положительных оценок на исходе 2013 года до менее чем 30% в сентябре 2016-го (данные «Левада-центра»), стал украинский кризис и вызванные им санкции ЕС против России. В то же время предположу (тут никаких объективных данных у меня нет), что Европа и ее дела вряд ли относятся к числу тем, наиболее волнующих условного среднего жителя России.

— Является ли «консервативная» или «традиционная» Европа, «христианская Европа» фактором самоосмысления России и ее элит?

— В той мере, в какой идеологические фантомы могут быть «фактором самоосмысления», — наверное, да. Скажем, «всемирный еврейский заговор», видимо, был фактором самоосмысления Гитлера и нацистской верхушки. Последнее не делает этот заговор частью реальности как таковой, однако делает его существенным фактором, влиявшим на выработку политики Третьего рейха: не будь Гитлер и его присные одержимы представлениями о таком заговоре, вероятно, ряд принятых ими важнейших политических решений выглядел бы иначе. То же и в случае с представлениями нынешней российской элиты о «традиционной христианской Европе». Как таковой этой Европы не существует по меньшей мере 200 лет: после Великой французской революции доминирование христианства в общественной и культурной жизни относительно быстро сменилось преобладанием светской культуры, хотя на символическом уровне христианство по-прежнему играло важную роль — а отчасти играет ее и по сей день.

То, что имеется в виду под «христианской Европой» в сегодняшнем российском контексте, — мифологизированная конструкция с однозначной расовой составляющей. Де-факто это Европа белых, без значительного присутствия иных рас и нехристианских религий, особенно ислама, ассоциирующегося у носителей такого мировоззрения с агрессивными чужеродными элементами, враждебными европейской цивилизации. Такой Европы в действительности никогда не было: и в XIX, и в XVIII веке, и даже раньше этнокультурная и религиозная карта Европы была достаточно пестрой, хоть и не настолько, как сейчас. Тем не менее, этот фантом действительно является для части российской элиты и общества своего рода идеологическим ориентиром — или, если угодно, «пожеланием» Европе, представлением о том, как она должна бы выглядеть. Любопытно, что это представление во многом смыкается с реакционной мечтой многих избирателей правых популистских партий Европы, например Национального фронта во Франции.

Это подтверждает прочность культурно-психологических связей России и Европы, но в то же время помещает российские идеологемы и стереотипы на крайне правый фланг европейского политического спектра — при показательном отсутствии или недоразвитости в России левого и либерального сегментов. Именно это, наверное, может и в самом деле служить для россиян материалом к размышлению. Как случилось, что в начале XXI века Россия, как во времена Николая I или Александра III, снова олицетворяет в Европе все самое ретроградное? Насколько это логично и неизбежно? Почему отношения России с остальной Европой, восприятие друг друга из века в век совершают, несмотря на всю разницу исторических условий, весьма схожие колебания? Вот вопросы, которыми, по-моему, вполне стоит заняться тем в России, кому важны ее отношения с Европой, и тем в Европе, кто считает существенными для ее будущего отношения с Россией.

— Насколько концепты «будущего Европы» и «будущего России» взаимосвязаны в русском политическом сознании?

— Отчасти я уже ответил выше: взаимосвязаны в значительной степени, поскольку остальная Европа традиционно рассматривается в России как «значимый Другой» — и Россия в Европе тоже, хотя там набор Других более разнообразен и варьируется в зависимости от исторических обстоятельств. В действительности русские размышления о политике практически всегда были «завязаны» на Европу, и будущее России редко виделось — даже, к примеру, евразийцами — в отрыве от европейского. Противопоставление — это тоже взаимосвязь. Русская политическая философия почти никогда не была изоляционистской — в отличие, скажем, от философии китайской, для которой изоляционизм был естественным состоянием в силу самого восприятия Китая как Срединной империи, единственно возможной значимой ойкумены. Россия, по крайней мере в последние три столетия, никогда не воспринимала себя подобным образом — при всех напряженных размышлениях о собственной «самости».

Антиевропейская направленность тех или иных течений русской политической мысли, как мне кажется, должна рассматриваться как реакция на пережитые Россией в разные эпохи периоды резких и не всегда удачных попыток европеизации — петровские преобразования, реформы Александра II, перестройку и эпоху 1990-х годов. Проблемой здесь скорее является не сама цикличность исторического процесса, а ее размах, т.е. чрезмерно резкие колебания маятника, когда каждая последующая эпоха на уровне социально-философских и идеологических концепций, выстраивания политической системы, исторической мифологии, символов и т.д. отрицает предыдущую. Но и это явление — не уникально российское, а европейское. Оно было присуще многим европейским обществам (самый яркий пример — история Франции от начала Великой революции до конца Второй мировой войны), а в ряде стран (Польша, Венгрия) существует до сих пор, хоть и в менее резкой форме, чем в России или Украине. Россия остается Европой, даже отрицая ее, поэтому говорить о будущем Европы и будущем России, разделяя их, не имеет смысла.

— Может ли российская элита помыслить революционную Европу наподобие Европы XIX века? Или она видит Европу вышедшей из пеленок «революционаризма» навсегда?

— Я не слишком понимаю, какого рода революция могла бы нынче произойти одновременно в целом ряде европейских стран — наподобие «весны народов» 1848 года. Демократические политические системы большинства европейских государств функционируют достаточно эффективно для того, чтобы недовольство части граждан теми или иными сторонами общественной жизни канализировалось через существующие институты. Популистские партии, переживающие подъем в ряде стран ЕС, не ставят своей задачей демонтаж демократии на национальном уровне — хотя многие из них в случае прихода к власти готовы запустить процесс демонтажа ЕС. Если говорить о восприятии европейской политической ситуации в России, то для нынешних российских правящих кругов проблемой является не гипотетическая революция, а как раз существующее положение дел — европейский либеральный мейнстрим и олицетворяющие его институты, прежде всего наднациональные структуры Евросоюза.

— Каковы сомнения российской элиты (если вы их в состоянии фиксировать) относительно европейского лидерства? С американской «гегемонией» все несколько яснее.

— Политическая философия российской элиты — насколько вообще можно говорить в данном случае о философии — слабо воспринимает ЕС как полноценный политический субъект. России как государству с высокой централизацией власти сложно воспринимать как полноценного партнера сообщество почти трех десятков государств, где все существенные политические решения принимаются консенсусом после непростых и нередко длительных переговоров и согласований. В то же время в 2014 году, с удивительной быстротой и единодушием приняв решение о вводе санкций против России, Евросоюз продемонстрировал Кремлю, что ЕС никак не следует списывать со счетов именно в качестве единого политического субъекта. В результате подрыв единства ЕС стал категорическим императивом российской внешней политики последних лет, что выразилось в активном поиске Москвой союзников в европейских странах из числа антилиберальных и националистических сил.

Здесь, однако, порой трудно различить, где заканчивается сугубо политическая прагматика и начинается реальное идеологическое неприятие российским руководством либерального мейнстрима сегодняшней Европы. Как бы то ни было, нынешняя Россия может воспринимать Евросоюз только как препятствие для осуществления своей внешней политики. В этой области, однако, сама российская правящая элита, похоже, так и не сделала выбор между тем, что именно является ее приоритетной целью: прагматика («давайте делать бизнес и забудем про всякие глупости типа того, чей Крым») или претензии на роль альтернативного интеграционного центра, распространяющего свое политическое и идеологическое влияние не только на постсоветское пространство, но и отчасти на Центральную и Восточную Европу.

— Разделяет ли российская элита европейский и американский экспорт демократии как политические реалии разного порядка?

— Из высказываний российских официальных лиц легко составить представление о том, что они совершенно искренне считают Евросоюз младшим и весьма покорным партнером США — по крайней мере в том, что касается политики в отношении самой России и постсоветского пространства. Эта аберрация зрения уже сослужила плохую службу российской политике во время украинского кризиса, в котором, вопреки распространенным в России представлениям, ЕС изначально был задействован куда серьезнее, чем США. Российская внешняя политика путинской эпохи, при всей ее тактической изощренности, в своих главных чертах чрезвычайно инерционна. Во многом она по-прежнему исходит из реалий эпохи Холодной войны, признавая лишь Соединенные Штаты в качестве реального и наиболее опасного геополитического соперника. При этом совершается тройная ошибка. Во-первых, в недостаточной мере учитывается политическая субъектность ЕС, о чем я уже говорил выше. Во-вторых, вследствие этого не считаются достаточно серьезным политическим фактором противоречия между США и ЕС. Вместо этого расчет делается на подрыв единства Евросоюза за счет «обрабатывания» отдельных европейских стран и их политических лидеров. В-третьих, если политическая субъектность Евросоюза учитывается в недостаточной мере, то соседям России по постсоветскому пространству в этой субъектности и вовсе отказывается. Внутриполитические процессы в таких странах, как Украина, Грузия или Беларусь, толкуются исключительно как следствие новой «большой игры» между Россией и Западом. Постимперский характер этих процессов, имеющих в значительной мере внутреннюю природу, почти полностью игнорируется. В целом концепция «цветных революций», трактуемых в России как антироссийские операции Запада, призванные лишить Москву остатков влияния на постсоветском пространстве, из-за своей одномерности лишила российскую политику ряда инструментов, которые могли быть ею использованы в ходе украинского и других кризисов последних лет.

— Какого содействия со стороны Европы, кроме экономического, ожидала бы Россия в настоящем и будущем?

— Откровенно говоря, на политическом уровне сейчас видно очень мало возможностей для деблокирования отношений России и Евросоюза. Должна произойти «пересдача карт» для того, чтобы вновь появились перспективы нормального взаимодействия. Последний визит Ангелы Меркель в Россию в начале мая показал, что стороны остаются при своем практически по всем существенным вопросам — а это значит, что продолжается диалог глухих. Важнейшим моментом здесь остается украинский кризис: без такого его разрешения, которое позволило бы сохранить лицо как европейским политикам, так и Кремлю и при этом не привело бы к новому социальному взрыву на Украине, нормализация российско-европейских отношений выглядит невозможной. В Москве явно надеялись на то, что «пересдача карт» произойдет с западной стороны — отсюда неоправдавшиеся надежды на пророссийский курс Дональда Трампа. Аналогичные надежды связывались с возможным приходом к власти в ряде стран Европы политиков, позитивно относящихся к Кремлю, но и здесь российское руководство ждало разочарование: во Франции, Австрии, Нидерландах популистские партии и кандидаты, выступавшие с пророссийских позиций, потерпели поражение.

Что касается Европы, то она скорее выжидает, не стремясь форсировать события и наблюдая за ситуацией в России, — опять-таки в ожидании возможной «пересдачи карт». Можно с уверенностью сказать, что Владимир Путин воспринимается большей частью европейских политиков как дискредитировавший себя партнер. Так что пока стороны играют в «кто кого пересидит», и до тех пор, пока эта игра так или иначе не закончится, трудно говорить о каком-либо «содействии со стороны Европы» по отношению к России. Конечно, есть и будут существовать определенные европейские проекты, направленные на поддержку российского гражданского общества, — однако их масштабы все сильнее ограничиваются принятыми в России репрессивными мерами вроде закона об иностранных агентах. Конечно, так или иначе, несмотря на санкции, будет продолжаться экономическое сотрудничество. Но в целом я бы назвал состояние двусторонних отношений чем-то вроде зимней спячки, конец которой — дело неопределенного будущего.

— Считает ли российская элита, что вклад РФ в мировое развитие позволяет считать Россию будущим равным партнером в какой-то сфере общего развития?

— Собственно, вся нынешняя внешняя политика России построена на этом убеждении. Вопреки экономической «легковесности» РФ, на долю которой приходится не более 3% мирового ВВП (США — свыше четверти, ЕС — около 20%), российское руководство по-прежнему считает, что Россия является державой глобального, а не регионального значения. Возможно, слова Барака Обамы, определившего Россию именно как «региональную державу», были восприняты в Кремле как тяжкое оскорбление и предопределили враждебность российских правящих кругов к администрации предыдущего американского президента. Эта враждебность была совершенно неадекватна подлинному характеру внешней политики Белого дома при Обаме — весьма нерешительной, если не сказать пассивной. Недостаток экономической мощи Кремль компенсирует ловкой политической тактикой, в том числе на европейском направлении. Однако это весьма рискованная игра, для продолжения которой России просто может не хватить запаса прочности.

— Насколько сопоставимы существующие концепции Европы либерального и консервативного флангов российской политики? И по каким критериям их сравнивать?

— Думаю, сравнивать их можно по основному критерию: восприятию России как своеобразной, но неотъемлемой составной части Европы — или же самостоятельного цивилизационного центра, соперничающего с европейским Западом (и США) в борьбе за доминирование на европейском Востоке и в некоторых других регионах мира. Надо заметить, что путинская эпоха принесла определенное смещение акцентов в либеральной части российского политического спектра. «Западники без страха и упрека», выступающие за теснейшее сотрудничество России с Евросоюзом (и тем более с НАТО), оказались оттеснены на обочину даже либерального лагеря, который сам по себе достаточно сильно маргинализирован благодаря целенаправленным усилиям властей, а также отсутствию внятных программ и внутреннего единства оппозиции.

В России после 2014 года трудно рассчитывать на какие-либо серьезные политические перспективы, например, отвечая на вопрос о принадлежности Крыма: «Его следует вернуть Украине». Предполагаю, что даже в случае серьезных политических перемен в РФ частью российской либеральной внешнеполитической парадигмы останется заявка на особую роль этой страны на постсоветском пространстве. Это ключевой вопрос взаимоотношений России и западного мира, который так и не был удовлетворительно разрешен за весь постсоветский период и явился детонатором нынешнего кризиса в отношениях сторон. Другое важнейшее различие российского либерального и консервативного политического мышления — отношение к нынешнему европейскому мейнстриму с его акцентом на индивидуализм, права человека и защиту меньшинств. Если российские либералы в общем и целом склонны рассматривать такого рода идеи как ориентир для своей страны, то их противники отвергают современный западный либерализм как явление, во-первых, «упадочное», а во-вторых, не соответствующее русским традициям и ментальности — что бы ни понималось под последней.

— Является ли европейская демократия, по мнению Кремля, девиацией по отношению к «традиционному» европейскому развитию?

— Не думаю. Демократия нынче, по крайней мере формально, стала действительно глобальным трендом. Даже в Северной Корее тамошнее Верховное народное собрание номинально избирают. Даже в абсолютных монархиях Аравийского полуострова проводятся осторожные реформы, направленные на расширение участия народных представителей в управлении государством. В общем, формально демократия не ставится под сомнение почти никем и нигде. Нынешнее российское руководство также не отрицает демократические механизмы формирования властных структур, но на практике жестко их контролирует. В европейских же и западных демократиях многие российские политики и провластные эксперты видят лишь фасад, ловкую маскировку «подлинного» положения дел — власти глобальных олигархий. В каком-то смысле это смесь конспирологического мышления со стремлением распространять на других собственные взгляды, подходы и логику («они на самом деле такие же, только маскируются лучше»).

Кроме того, в оценках нынешним российским официозом западных демократий заметен интересный симбиоз вульгарно-марксистского подхода, противопоставляющего «угнетенные трудящиеся классы» и капиталистические (в нынешней терминологии — глобалистские) элиты, с консервативно-традиционалистской идеологией. В результате крайне правые политические силы Европы выступают в кремлевской парадигме как «глас народа» и сторонники «подлинной» демократии, основанной на ценностях традиционализма, национализма, антиглобализма и евроскептицизма. Здесь мы опять-таки сталкиваемся с вопросом о том, каково в рамках кремлевской политики соотношение достаточно циничного прагматизма, с одной стороны, и искренней приверженности определенному набору ценностей — с другой. Однозначно определить это соотношение я не берусь.

— Может ли Кремль создать модель конкуренции с Западом на основе соперничества за конструирование образа новой Европы? Как в этом образе будут учитываться различия между странами Восточной и Центральной Европы? Может ли стать таким образом модель «Русской Европы», сохранившей многие ценности теряющей себя Европы? Если да, то какие? Может ли модель «Русской Европы» стать моделью национального развития для самой России?

— Такие попытки очевидны, на это направлены серьезные пропагандистские усилия. Наиболее успешны они именно в нескольких странах ЦВЕ — на почве недовольства политикой Евросоюза, прежде всего миграционной, и ностальгии части населения по «стабильным» социалистическим временам. Некоторые политики в Венгрии, Чехии, Болгарии используют сотрудничество с Кремлем в своих целях — в качестве противовеса Брюсселю, при этом, однако, не выходя за рамки согласованной единой политики ЕС по таким вопросам, как санкции против Москвы. Идеологические конструкции, предлагаемые европейцам российской стороной, я, однако, не склонен считать серьезной альтернативой — скорее, на их почве возможен тактический союз с некоторыми политическими силами Европы, но не более того.

Для того чтобы предложить европейцам подлинную альтернативу, России не хватает настоящего большого социального проекта и соответствующей ему мощной экономической и технологической базы. В момент кризиса межвоенного капитализма такой альтернативой в глазах части европейцев выглядел советский строй — особенно учитывая недостаточную осведомленность тогдашней Европы о теневых сторонах коммунистического правления в СССР. Сегодняшняя Россия в этом плане — объект куда менее значительный и сильный, чем сталинская империя, а нынешний европейский кризис куда менее глубок, чем 80–90 лет назад. Сейчас о России средний европеец знает вряд ли намного больше, чем его дедушка о советской жизни. Те симпатии, которые испытывают часть жителей Европы к Владимиру Путину и его политике, носят сиюминутный характер: к примеру, путинское правление (особенно при недостатке подробной информации о происходящем в России) может показаться сильной и стабильной властью, выгодно контрастирующей с ситуацией в таких погруженных в хронический политический кризис странах, как Италия, Греция или Испания. В то же время политика России после 2014 года привела и к росту имеющих свои глубокие корни в сознании части европейцев антирусских настроений. Они тоже свойственны в первую очередь восточноевропейским обществам и особенно распространены в Польше и странах Балтии. Таким образом, мы видим, что благодаря действиям путинского режима Россия стала куда более заметной и активно присутствующей в европейском общественном сознании, но заметность эта амбивалентна, позитивные для России репутационные моменты здесь уравновешиваются, а иногда и перевешиваются негативными.

На уровне же ценностном трудно говорить о серьезном влиянии России, за исключением таких исторически и культурно связанных с ней стран, как Болгария или Греция. Концепция «русского мира» — одна из тех псевдоизоляционистских конструкций, которые используют негативный образ «бездуховной», гедонистической и в то же время агрессивной Европы для обозначения русской «самости», но в то же время толкуют эту «самость» прежде всего в категориях отрицания. Понятно, чему говорят «нет» российские национал-консервативные идеологи: американскому влиянию в Европе, либерализму, мусульманскому присутствию, однополым бракам и т.д. Но чему, кроме «веры православной, власти самодержавной», в ее современной форме говорится «да»? Позитивной программы явно не хватает, и вероятность ее успешного «конвертирования» за пределами России и части стран ЦВЕ выглядит исчезающе малой. За исключением совсем уж экстремистских деятелей (вроде тех, что собрались пару лет назад на «консервативном форуме» в Петербурге), европейские консервативные и евроскептические силы по большей части вписаны в рамки современной демократии и действуют в системном поле. Если уж представить себе Россию, всерьез заинтересованную в росте своего политико-идеологического влияния в Европе, то это могла быть Россия консервативная, но демократическая, не рассматриваемая, в отличие от нынешней, как rogue regime, что, естественно, сводит к минимуму возможности продуктивного диалога об общих ценностях.