Разведка боем: феминистская критика в двух прочтениях

Нэнси Фрейзер

Конец прогрессивного неолиберализма

Избрание Дональда Трампа представляет собой одно из тех бурных политических возмущений, которые все вместе означают крах гегемонии неолиберализма. К числу этих возмущений относятся голосование за Брекзит в Великобритании, голосование против проекта реформ Ренци в Италии, кампания Берни Сандерса за выдвижение кандидатом от Демократической партии на президентских выборах в США, растущая поддержка Национального фронта во Франции и т.д. Хотя идеология и цели их различны, эти избирательные бунты имеют общую цель: все они направлены против корпоративной глобализации, неолиберализма и политических истеблишментов, которые способствовали их успехам. В каждом случае избиратели говорят «Нет!» смертоносной комбинации режима жесткой экономии, свободной торговли, грабительских долгов и нестабильной, плохо оплачиваемой работы — того, чем характеризуется сегодняшний капитализм, превратившийся из индустриального в финансовый. Голоса этих протестующих избирателей являются ответом на структурный кризис этой формы капитализма — кризис, который впервые стал полностью очевиден, когда мировой финансовый порядок едва не обвалился в 2008 году.

Однако до недавнего времени главным ответом на кризис был социальный протест — несомненно, бурный и оживленный, но в значительной степени эфемерный. Политические же системы, напротив, казались относительно невосприимчивыми к нему, все еще контролировались партийными функционерами и элитами истеблишмента — по крайней мере в таких могущественных капиталистических государствах, как США, Великобритания и Германия. Но теперь избирательные ударные волны обходят земной шар, отзываясь повсюду, включая цитадели глобальных финансов. Те, кто голосовал за Трампа, как и те, кто голосовал за Брекзит и против реформ в Италии, восстали против своих политических хозяев. Демонстрируя свое презрение партийным истеблишментам, они отвергли систему, которая в течение последних тридцати лет разрушала их жизненную среду. Удивительно не то, что они это сделали, а то, что они сделали это только сейчас.

Тем не менее, победа Трампа — это не только восстание против глобальных финансов. Его избиратели отвергли не неолиберализм вообще, а прогрессивный неолиберализм. Кому-то это может показаться оксюмороном, но это реальная, хотя и извращенная, политическая система, понимание которой есть ключ к пониманию результатов выборов в США и, возможно, некоторых процессов в других местах на планете тоже. В своем американском варианте прогрессивный неолиберализм представляет собой альянс мейнстримных течений новых социальных движений (феминизм, антирасизм, мультикультурализм и права ЛГБТ), с одной стороны, и элитные «символические» и сервис-ориентированные бизнес-секторы (Уолл-стрит, Кремниевая долина и Голливуд) — с другой. В этом альянсе прогрессивные силы фактически объединяются с силами когнитивного капитализма, особенно с финансиализацией. Пусть и непреднамеренно, первые позволили последним позаимствовать их харизму. Идеалы, такие как многообразие или расширение прав и возможностей, которые в принципе могут служить разным целям, теперь служат красивой оберткой для политики, уничтожившей производство и условия жизни представителей того, что когда-то называлось средним классом.

Прогрессивный неолиберализм развивался в США на протяжении последних трех десятилетий и был официально «взят на вооружение» с избранием Билла Клинтона в 1992 году. Клинтон стал главным инженером и знаменосцем «новых демократов» — американского эквивалента «новых лейбористов» Тони Блэра. Вместо коалиции профсоюзов времен «Нового курса», включавшей в себя организованных в профсоюзы работников производств, афроамериканцев и городских средних классов, он создал новый союз предпринимателей, жителей богатых пригородов, новых социальных движений и молодежи: все они провозглашали свою искреннюю преданность современным прогрессивным ценностям, приветствовали разнообразие, мультикультурализм и права женщин. Даже одобряя такие прогрессивные идеи, администрация Клинтона все равно служила интересам финансистов с Уолл-стрит. Перевернув экономику в соответствии с пожеланиями Goldman Sachs, она отменила регулирование банковской системы и договорилась о соглашениях о свободной торговле, которые ускорили деиндустриализацию. Жертвой этого процесса стал «Ржавый пояс» — промышленный Север и Средний Запад, некогда оплот социал-демократии времен Нового курса, а теперь регион, из которого вышли члены коллегии выборщиков, проголосовавшие за Дональда Трампа. Этот регион, наряду с более новыми промышленными центрами на юге страны, получил серьезный удар, когда в последние два десятилетия капитал стал убегать в виртуальную сферу. Политика Билла Клинтона, которую продолжили его преемники, включая Барака Обаму, ухудшала условия жизни всех трудящихся, но особенно тех, кто был занят в промышленном производстве. Короче говоря, клинтонизм несет большую долю ответственности за ослабление профсоюзов, снижение реальной заработной платы, нарастающую нестабильность занятости и увеличение количества семей, в которых зарабатывают двое, — вместо переставшей функционировать прежней схемы, при которой заработка одного хватало на всю семью.

Как следует из этого последнего пункта, атака на социальную обеспеченность была замаскирована глазурью эмансипационной харизмы, заимствованной у новых социальных движений. На протяжении всех тех лет, когда производство снижалось, в стране громко звучали разговоры о «разнообразии», «расширении возможностей» и «недискриминации». Отождествляя «прогресс» с меритократией вместо равенства, эти понятия приравнивали «эмансипацию» к расцвету небольшой элиты «талантливых» женщин, меньшинств и геев в корпоративной иерархии, построенной по принципу «победитель забирает все», вместо того чтобы отменить такую иерархию. Эти либерально-индивидуалистические представления о «прогрессе» постепенно пришли на смену более экспансивным, антииерархическим, эгалитарным, классово сознательным, антикапиталистическим интерпретациям эмансипации, которые процветали в 1960–1970-х годах. По мере того как «новые левые» сходили со сцены, их структурная критика в адрес капиталистического общества слабела и характерное для Америки либерально-индивидуалистическое мышление вновь укрепилось, незаметно сводя на нет устремления «прогрессистов» и самопровозглашенных левых. Но последний удар левым принципам нанесло совпавшее с этим процессом развитие неолиберализма. Партия, выступавшая за либерализацию капиталистической экономики, нашла себе идеального союзника в лице меритократического корпоративного феминизма, главными целями которого было «пробиваться» и «разбить стеклянный потолок».

В результате появился «прогрессивный неолиберализм», в котором смешались воедино обломки идеалов эмансипации и смертоносные формы финансиализации. Именно эта смесь была целиком и полностью отвергнута электоратом Трампа. Среди тех, кто остался ни с чем в этом прекрасном новом космополитичном мире, были, конечно же, промышленные рабочие, но также и менеджеры, и мелкие предприниматели, и все те, чье благополучие зависело от промышленности в Ржавом поясе и на Юге, плюс сельское население, разоряемое безработицей и наркотиками. Для этих групп населения ущерб от деиндустриализации усугублялся оскорбительным отношением к ним прогрессистской морали, которая обычно ставила на них клеймо «культурно отсталых». Отвергая глобализацию, избиратели Трампа также сказали «нет» отождествляемому с ней либеральному космополитизму. Для некоторых (хотя отнюдь не для всех) от этого было два шага до того, чтобы взвалить вину за ухудшение условий их жизни на политкорректность, несветлокожих, иммигрантов и мусульман. Для них что феминистки, что Уолл-стрит — одного поля ягода, прекрасным подтверждением чему выглядела в их глазах Хиллари Клинтон.

Такое слияние стало возможным потому, что отсутствовало какое бы то ни было реальное левое крыло в политике. Несмотря на периодические и, как оказалось, недолговечные вспышки вроде Occupy Wall Street, на протяжении нескольких десятилетий в политической жизни США не было устойчивого левого лагеря. Кроме того, не существовало и всеобъемлющего левого нарратива, который мог бы связать законные претензии сторонников Трампа с серьезной критикой финансиализации, с одной стороны, и с антирасистским, антисексистским и антииерархическим видением истолкованием эмансипации — с другой. Не менее разрушительные последствия имело то, что потенциальные связи между профсоюзами и новыми общественными движениями не культивировались. Оказавшись изолированными друг от друга, эти два полюса, необходимые для жизнеспособности левых сил, разошлись так далеко, что уже не трудно было противопоставить их друг другу как антагонистические.

Так продолжалось по крайней мере до замечательной кампании Берни Сандерса в преддверии праймериз: он попытался объединить эти силы, к чему его подтолкнуло движение «Черные жизни важны». Сандерс восстал против господствующих неолиберальных представлений о здравом смысле, и этот его бунт был в лагере Демократической партии аналогом того, чем стал бунт Трампа в стане республиканцев. Даже в тот момент, когда Дональд Трамп переворачивал вверх дном республиканский истеблишмент, Берни Сандерс был на волосок от победы над тем, кого Барак Обама назначил своим преемником и чьи аппаратчики держали в своих руках все рычаги власти в Демократической партии. Между этими двумя полюсами — Сандерсом и Трампом — возникло электрическое напряжение, охватившее огромное большинство американских избирателей. Но выжил только реакционный популизм Трампа. Он легко обошел своих республиканских соперников, включая тех, кого поддерживали крупные спонсоры и партийные боссы, тогда как восстание Сандерса было успешно ликвидировано гораздо менее демократической Демократической партией. К моменту всеобщих выборов левая альтернатива была подавлена. Оставался сомнительный «выбор» — между реакционным популизмом и прогрессивным неолиберализмом. Когда так называемые левые сомкнули ряды с Хиллари Клинтон, жребий был брошен.

Но тем не менее, и именно с этого момента, это тот выбор, который левые должны отвергнуть. Вместо того чтобы принимать условия, предъявленные нам политическим классом, который противопоставляет эмансипацию социальной защищенности, нам следует добиваться переопределения этих условий, опираясь на обширный и растущий ресурс отвращения к нынешнему порядку, царящему в обществе. Вместо того чтобы становиться на сторону сил, увязывающих эмансипацию с финансиализацией и противопоставляющих их социальной защищенности, мы должны создать новый союз — союз эмансипации и социальной защищенности против финансиализации. В этом проекте, основанном на проекте Сандерса, эмансипация означает не диверсификацию корпоративной иерархии, а ее отмену. И процветание в нем означает не рост стоимости акций или прибыли компаний, а материальные предпосылки хорошей жизни для всех. Эта комбинация остается единственным принципиальным и выигрышным ответом на сложившуюся ситуацию.

Я, например, не пролью ни слезинки по поводу поражения прогрессивного неолиберализма. Конечно, есть много такого, чего стоит опасаться от расистской антииммигрантской антиэкологичной администрации Трампа. Но нам не следует оплакивать ни крах гегемонии неолиберализма, ни ослабление железной хватки клинтонизма, сжимавшей Демократическую партию. Победа Трампа ознаменовала поражение альянса эмансипации и финансиализации. Но его президентство не предлагает способов разрешить нынешний кризис, не обещает нового режима, не обладает надежной гегемонией. Скорее, мы имеем дело с междуцарствием — открытой и нестабильной ситуацией, в которой сердца и умы людей достанутся тому, кто первым сможет ими завладеть. В такой ситуации заключена не только опасность, но и возможность — шанс построить новую Новую Левую.

Произойдет ли это, частично зависит от того, насколько серьезным будет критический пересмотр своих позиций прогрессистами, поддерживавшими Клинтон. Им придется отказаться от утешительного, но ложного мифа, что они проиграли выборы «всякой швали» (расистам, женоненавистникам, исламофобам и гомофобам), поддержанной Владимиром Путиным и ФБР. Им нужно будет признать свою долю вины в том, что интересы социальной защищенности, материального благополучия и достоинства рабочего класса были принесены в жертву ложному пониманию эмансипации как меритократии, разнообразия и расширения прав и возможностей. Им нужно будет глубоко задуматься о том, как мы могли бы преобразовать политическую экономию финансиализованного капитализма, возродить лозунг Сандерса о «демократическом социализме» и понять, что он может означать в XXI веке. И, прежде всего, они должны будут разговаривать с массами избирателей Трампа, которые не являются ни расистами, ни убежденными правыми, но сами стали жертвами «жульнической системы», которых можно и нужно привлечь к антинеолиберальному проекту возрожденных левых сил.

Это не означает, что нужно замалчивать острые проблемы расизма или сексизма. Но это означает, что нужно показать, как эти давно существующие формы угнетения находят новые выражения и основания сегодня, в финансиализованном капитализме. Отвергнув ложное мышление по принципу «один выигрывает — значит, другой проигрывает», которое доминировало в предвыборной кампании, мы должны связать те беды, которые претерпевали женщины и несветлокожие люди, с теми бедами, которые испытывали многие избиратели, проголосовавшие за Трампа. Таким образом обновленные левые силы могли бы заложить основу для мощной новой коалиции, которая боролась бы за всех.

Источник: Dissent

Джоанна Бреннер

Никакого «прогрессивного неолиберализма» не было

В статье «Конец прогрессивного неолиберализма» Нэнси Фрейзер анализирует избрание Дональда Трампа и подвергает обстоятельному критическому разбору действия демократов — сторонников Хиллари Клинтон, и со многим из того, что она пишет, можно согласиться. Но я не согласна с ее тонкими, но все же явными нападками на социальные движения, которые она выставляет в роли служанок неолиберализма.

С одной стороны, Фрейзер главным образом рассказывает нам об утверждении неолиберализма то, что мы и так уже знаем: о роли клинтоновского Совета демократического лидерства, о теплых отношениях между Демократической партией и финансовым капиталом, о растущем культурном доминировании технократических элит и об интеграции либерального феминизма и либерального мультикультурализма в неолиберальную политику и идеологию. Хорошо знаком нам и ее рецепт для продвижения вперед — создание такой левой силы вне Демократической партии, которая объединила бы в коалицию разные течения, борющиеся против социального угнетения, и бросила вызов власти корпоративного капитала. Многие из нас за это выступают уже не первый год.

С другой стороны, аргументация Фрейзер в подтексте содержит упрек в адрес феминизма и других общественных движений за участие в том, что она называет «прогрессивным неолиберализмом». Именно бунт против прогрессивного неолиберализма, утверждает она, и привел к победе Трампа над Клинтон. Уходя от анализа наступления капиталистического класса, который установил неолиберальный порядок и который несет основную ответственность за дрейф Америки вправо, Фрейзер в конце концов нападает на «политику идентичности», противопоставляя ей «классовую политику». Хотя в своих выводах она пишет, что, разумеется, левые должны придерживаться антисексизма и антирасизма, ее анализ подразумевает обратное: она явно с подозрением относится к мультикультурализму и разнообразию.

Фрейзер утверждает, что неолиберализм «нашел себе идеального союзника в лице меритократического корпоративного феминизма, главными целями которого было “пробиваться” и “разбить стеклянный потолок”». Это верно. Но Фрейзер ошибочно принимает этот феминизм за феминизм в целом. Она игнорирует продолжающуюся борьбу других феминисток — в профсоюзах, в организациях, занимающихся правами иммигрантов, экологической юстицией и проблемами женщин коренных народов; в низовых проектах по защите гражданских прав и в группах, объединяющих трансгендеров из рабочего класса; в кампусах колледжей и в других местах, где та политика, к которой Фрейзер призывает, уже практикуется. «Платформа Движения за черные жизни», которую, на мой взгляд, можно считать одним из самых передовых и инклюзивных политических проектов, которые мы когда-либо видели в США, возникла из мыслей, действий и уроков, извлеченных в этих социальных движениях за последние три десятилетия.

Сама Фрейзер признает, что термин «прогрессивный неолиберализм» звучит как оксюморон. Но после этого она продолжает утверждать, что «не неолиберализм вообще, а прогрессивный неолиберализм» стал доминирующей политикой Демократической партии, бросившей своих избирателей из числа «среднего класса» (белых мужчин), которые в итоге и восстали. По ее словам, катастрофа была в том, что корпоративный неолиберализм опирался на «харизму» социальных движений, чтобы оправдать себя, и предложил проект «хорошего общества», основанный на равенстве возможностей для всех — возможности получить доступ к преимуществам высококонкурентной и иерархической экономической и политической системы. Перерисовывая таким образом заново траекторию социальных движений, Фрейзер полностью стирает три десятилетия борьбы, теоретической и политической эволюции тех движений, которые она анализирует. Она рассматривает корпоративистский либерализм как репрезентативный для всех движений, хотя на самом деле он — лишь один из многих.

В 1970-е годы освободительные движения против угнетения демонстрировали широкий спектр политических ориентаций. Однако доминирующая политическая ориентация феминизма на протяжении всех 70-х и 80-х годов не определялась ни радикальным, ни социалистическим, ни классическим либеральным феминизмом, а скорее тем, что я бы назвала «феминизмом социального благосостояния».

Представительницы этой политической ориентации разделяют приверженность либерального феминизма ценностям прав личности и равных возможностей, но идут гораздо дальше. Они считают, что государство должно вести активную и экспансивную деятельность, решая проблемы работающих женщин, облегчая бремя их двойной нагрузки на работе и по дому, улучшая положение женщин и особенно матерей на рынке труда, предоставляя государственные услуги, которые переложат на плечи общества труд по уходу за несамостоятельными членами семей, и расширяя социальную ответственность за этот труд (например, посредством оплачиваемого отпуска по уходу за малолетними детьми и пособий для женщин, ухаживающих за членами семьи).

Добиться выполнения этих требований можно было только в конфронтации с властью класса капиталистов. Однако в тот самый момент, когда феминизм социального благосостояния набрал максимальную силу — в 1970-е годы, — налетело цунами капиталистической реструктуризации, положившее начало новой эре наступления на рабочий класс, который имел мало средств для самозащиты. В то время, когда люди боролись за выживание в условиях этого нового мирового порядка, когда коллективные возможности и солидарность стали недоступны, когда стремительно усиливались конкуренция и незащищенность, когда главным для каждого стало выжить самому, у либерального феминизма появилась возможность выйти на авансцену, встроившись во все более гегемонистский неолиберальный порядок.

Другими словами, вторая волна феминизма социального благосостояния была не столько кооптирована, сколько политически маргинализована.

Я бы не стала отрицать, что многие защитники интересов женщин и меньшинств из числа представителей среднего класса изменили свою риторику в ответ на жесткую политическую оппозицию, с которой они столкнулись. Например, после того как в 1996 году Билл Клинтон свернул реформу системы социального обеспечения, они заговорили об экономической «самодостаточности» для матерей-одиночек, надеясь таким способом обосновать субсидии на образование, уход за детьми и доступ к рабочим местам, оплачиваемым на уровне прожиточного минимума. Вместо этого, разумеется, матерей-одиночек вытеснили в сферу негарантированной занятости, низкооплачиваемого труда, по большей части без возможности отдавать детей в детские сады, финансируемые государством. Но эти дискурсы всегда оспаривались, пусть даже те, кто им противостоял, оставались маргинализованными.

Были достигнуты некоторые важные успехи: например, несветлокожие женщины, организовавшись, побудили мейнстримные организации, выступающие за право на аборт, особенно NARAL и Planned Parenthood, отказаться от использования буржуазно-либерального аргумента «неприкосновенности частной жизни» и перейти к дискурсу «репродуктивных прав», который труднее согласуется с неолиберальной идеологией. Несветлокожие женщины бросили вызов феминизму закона и порядка, который захватил главенствующие позиции в деле борьбы против гендерного насилия. Они разработали альтернативные стратегии (такие как открытые приюты и восстановительное правосудие) и выяснили, как межличностное насилие связано с насилием, осуществляемым государством над их сообществами (см., например, веб-сайт INCITE!).

На международном уровне, правда, некоторые организации, такие как Фонд феминистского большинства, поддержали американскую военную интервенцию в Афганистане. Однако существуют хорошо организованные феминистские антивоенные группы (такие как Code Pink и MADRE) и другие феминистские организации, которые отвергают и оспаривают неолиберальную политику развития (например, Женская организация по окружающей среде и развитию). Движение «Критическое сопротивление» объединило многих молодых людей для организации протеста против тюремного государства с феминистских, антирасистских и антикапиталистических позиций. Многие из тех активистов, которые возглавляют наиболее радикальные социальные движения последних лет (таких как «Черные жизни важны» и «Мечтатели»), пришли к своей политической позиции через эти различные оппозиционные движения и университеты, где участниками исследовательских программ в области женских исследований был разработан анализ, получивший название «интерсекционального». Распространение Интернета значительно расширило пространство, в котором можно было бросать вызов либеральному феминизму и пропагандировать более радикальные, антикорпоративные, феминистские взгляды. То же самое относится и ко многим другим социальным движениям.

Фрейзер утверждает, что «мы» должны отвергнуть поляризованный выбор между связкой «финансиализация + эмансипация» и «социальной защищенностью». Я не понимаю, кто эти «мы». Опять же, если Фрейзер говорит о корпоративных феминистках, о черном политическом классе или политиканах Демократической партии, то, конечно, она права. Но на самом деле многие группы и организации всегда сопротивлялись этому предполагаемому выбору. Мейнстримные феминистские и правозащитные организации всегда оспаривали легитимность программ жесткой экономии, например, защищая систему социального обеспечения от попыток республиканцев приватизировать ее. Мейнстримные феминистские активистки постоянно агитируют за расширение финансируемых государством программ поддержки высококачественных детских дошкольных учреждений. Правда, в основном они терпят неудачи. Правда и то, что они, к сожалению, зависят от Демократической партии, которая превратилась в корпорацию. Правда и то, что они добивались бы большего успеха, если бы выступали в союзе с возрожденным рабочим движением. Но они не «прогрессивные неолибералы», подпавшие под очарование романтики конкурентного индивидуализма. Они продолжают идентифицировать себя политически с программой феминизма социального обеспечения.

По утверждению Фрейзер, американские левые в настоящее время так слабы вследствие того, что «потенциальные связи между профсоюзами и новыми общественными движениями не культивировались». Конечно, из-за того что не была создана коалиция профсоюзов и общественных движений, правые усилились. Но неужели Фрейзер действительно думает, что это было сознательное решение, принятое активистами социальных движений? Что они просто предпочли объединиться с корпоративистской Демократической партией, а не с профсоюзами? А может быть, эти коалиции не были образованы из-за бюрократизации профсоюзов, произошедшей после Второй мировой войны? В результате нее у профсоюзов не было ни готовности, ни желания противостоять посягательствам работодателей на зарплаты и условия труда, начавшимся в 1970-е годы и только усилившимся в ходе капиталистической глобализации. Только воинственное, политизированное и никого не отталкивающее профсоюзное движение, готовое бросить вызов власти корпораций, было бы заинтересовано и способно преодолеть многочисленные разногласия внутри рабочего класса, с тем чтобы создать союз с общественными движениями.

В условиях, когда глобализирующийся капитал становился все могущественнее, а рабочий класс — все слабее, на политической сцене США произошел сдвиг вправо. Тем не менее, бюрократическое руководство профсоюзами вызывало протесты как изнутри (например, со стороны радикального Профсоюзного движения за социальную справедливость, члены которого взяли под свой контроль такие организации, как SEIU Local 1021 в Сан-Франциско и Чикагский профсоюз учителей), так и извне (со стороны, например, рабочих центров, таких как Китайская прогрессивная ассоциация, и организаций, действующих на уровне локальных сообществ, таких как «Сделайте дорогу» в Бруклине). Кроме того, существуют, конечно, движения «Боритесь за 15 долларов» и успешные кампании за повышение минимальной заработной платы во многих штатах и городах за последние пять лет.

Хотя верно то, что Берни Сандерс мобилизовал много новичков — людей, прежде не бывших активистами, — резонанс его послания черпал свою мощь из предыдущих эпизодов сопротивления, включая «Черные жизни важны» и Occupy. Их Фрейзер пренебрежительно отметает как «вспышки», а между тем эти эпизоды, когда гегемонии неолиберализма был брошен вызов, ослабили ее здание и подготовили почву для взрывной кампании Сандерса.

Наконец, хотя я определенно согласна с тем, что проголосовавшие за Трампа представители белого рабочего класса этим голосованием выражали свою злость на элитарный либерализм Демократической партии (а также на истеблишмент республиканцев, которых они отвергли на праймериз), я вместе с тем думаю, что Фрейзер недооценивает то, в какой степени принадлежность этих людей к белой расе и привилегированному мужскому полу обусловила их понимание и выражение своего бедственного положения. Как отмечали другие авторы, у рабочих из числа черных и латиноамериканцев есть много причин для недовольства Клинтонами и их соратниками по Демократической партии (реформа социального обеспечения, тюремно-промышленный комплекс, депортации и т.д.). Однако победу Трампу принесло именно дезертирство белых рабочих-демократов в колеблющихся штатах. Ясно, что большинство черных и латиноамериканских рабочих не могли позволить себе «закрыть глаза» на вопиющие женоненавистничество и расизм Трампа. А белым рабочим (и работницам) сделать это было проще простого. Поэтому давайте не будем противопоставлять «политику идентичности» и «классовую политику». Давайте вместо этого критиковать либеральный мультикультурализм и либеральный феминизм и выступать за социалистические феминистские, антирасистские, антикапиталистические взгляды. И давайте попробуем оставить в прошлом мешавшие нам сектантские разделения и воспользуемся возможностью создать новую коалицию левых сил.

Источник: Dissent

Нэнси Фрейзер

Против прогрессивного неолиберализма — новый прогрессивный популизм

Этой статьей завершается дискуссия о «прогрессивном неолиберализме».

В своей интерпретации моей статьи Джоанна Бреннер упускает из виду центральную роль проблемы гегемонии. Мой главный тезис заключался в том, что нынешнее господство финансового капитала было достигнуто не только силой, но и тем, что Грамши называл «согласием». Я утверждала, что силам, выступающим за финансиализацию, корпоративную глобализацию и деиндустриализацию, удалось взять под свой контроль Демократическую партию за счет того, что они представили свою явно антипрофсоюзную политику как прогрессивную. Неолибералы завоевали власть, задрапировав свой проект новыми космополитическими лозунгами, в центре которых — разнообразие, расширение прав и возможностей женщин и права ЛГБТ. Привлекая сторонников таких идеалов, они создали новый гегемониальный блок, который я назвала прогрессивным неолиберализмом. Когда я идентифицировала и анализировала этот блок, я никогда не упускала из виду силу финансового капитала, как утверждает Бреннер: я предложила объяснение росту его политического влияния.

Использование категории «гегемония» позволяет также лучше понять позицию социальных движений в отношении неолиберализма. Вместо того чтобы разбирать, кто сговорился, а кто был кооптирован, я сосредоточила внимание на широко распространенном сдвиге в прогрессивном мышлении — от равенства в сторону меритократии. В последние десятилетия это мышление, которым был заполнен эфир, повлияло не только на либеральных феминисток и сторонников разнообразия, которые сознательно усвоили присущий ему индивидуалистический этос, но и на многих участников социальных движений. Даже те, кого Бреннер называет феминистками социального благосостояния, нашли в прогрессивном неолиберализме что-то, с чем они смогли солидаризоваться, и при этом закрыли глаза на его противоречия. Когда я это говорю, я не обвиняю их (как утверждает Бреннер), а проясняю, как работает гегемония: она затягивает нас в себя. А проясняю я это для того, чтобы понять, как лучше выстроить контргегемонию.

Идея контргегемонии дает нам мерило для оценки эволюции левых сил с 1980-х годов до настоящего времени. Обращаясь к этому периоду, Бреннер описывает весьма масштабную активность левых, которую она поддерживает и которой восхищается, — как и я. Но мое восхищение не станет меньше, если я отмечу, что эта активность так и не смогла вырасти до уровня контргегемонии. То есть ей не удалось ни представить себя в качестве убедительной альтернативы прогрессивному неолиберализму, ни заменить его мнение о том, кто есть «мы», а кто «они», своим собственным мнением. Чтобы объяснить, почему это так, потребовалось бы длительное исследование, но, по крайней мере, ясно одно: не желая категорически поставить под сомнение прогрессивно-неолиберальные версии феминизма, антирасизма и мультикультурализма, левые активисты лишили себя возможности достучаться до «реакционных популистов» (т.е. белых промышленных рабочих), которые в конечном итоге и проголосовали за Трампа.

Берни Сандерс — исключение, которое подтверждает это правило. Пусть его кампания была далека от совершенства, но она напрямую оспаривала традиционные политические разграничения. Сделав своей мишенью «класс миллиардеров», он адресовался к тем, кого прогрессивный неолиберализм оставил на обочине; он говорил о сообществах, с трудом пытающихся сохранить свой стандарт жизни «среднего класса», как о жертвах «жульнической экономики», которые заслуживают уважения и способны делать общее дело с другими жертвами, многие из которых никогда не имели доступа к рабочим местам «среднего класса». В то же время Сандерс привлек на свою сторону изрядное количество избирателей, прежде тяготевших к прогрессивному неолиберализму. Пусть он был побежден Клинтон, но он указал путь к построению контргегемонии: вместо прогрессивно-неолиберального альянса финансиализации с эмансипацией он показал нам пример нового «прогрессивно-популистского» блока, объединяющего эмансипацию с социальной защищенностью.

На мой взгляд, вариант Сандерса остается единственной принципиальной и выигрышной стратегией в эпоху Трампа. Тем, кто сейчас мобилизуется под знаменем «сопротивления», я предлагаю контрпроект «коррекции курса». Если «сопротивление» предполагает особый акцент на прогрессивно-неолибералистской дефиниции «мы» (прогрессисты) против «они» («шваль», поддержавшая Трампа), то «коррекция курса» означает изменение всей политической карты путем создания единого фронта всех, кого новая администрация намерена предать: в него смогут войти не только иммигранты, феминистки и несветлокожие люди, которые голосовали против Трампа, но и рабочие из Ржавого пояса и с Юга, которые проголосовали за него. Вопреки тому, что говорит Бреннер, дело заключается не в том, чтобы превратить «политику идентичности» в «классовую политику». Главное — четко определить общие корни классовой и статусной несправедливости в финансиализованном капитализме и объединять людей, которые смогут бороться с той и другой несправедливостью только совместными усилиями.

Источник: Dissent