Русская революция как симптом? Обсуждая книгу Шейлы Фицпатрик

Дебаты из цикла “Time to Talk” журнала “Krytyka Polityczna”.

Книга Шейлы Фицпатрик «Русская революция» (недавно вышедшая и в русском переводе) объясняет сталинский террор не как измену делу революции или отклонение в сторону державной реакции, а как использование политики в террористических целях. Для Шейлы Фицпатрик советская либерализация (НЭП и последующие сталинские послабления), советская модернизация и индустриализация, террор Гражданской войны и 1937 года — части одного проекта, а вовсе не противоречия в системе. Конечно, так же было и для Солженицына и других критиков советской власти, но если Солженицын опирается на психологические аргументы, то Фицпатрик делает основную ставку на аргументы социально-экономические: революция, чтобы состояться, должна продемонстрировать свое всемогущество, и ленинское решение «вопроса о власти» автоматически превратило революцию в террор, а любые хозяйственные решения — в способ защиты и сохранения революции. Поэтому нельзя применять к русской революции формулы, обычные для Французской и других буржуазных революций, вроде того, что она пожирает своих детей или что ее плодами пользуются политические проходимцы. Та революция, о которой говорила Ханна Арендт в своей знаменитой книги, — это революция, становящаяся одновременно поводом и расходным материалом для нового всплеска революционной стихии. Это рамка для осуществления реальной власти: Наполеон продолжил революцию, добившись реальной власти, которой не могло быть у Конвента при всей стратегической проницательности и беспощадности оного. Сталинская партократия «верна делу революции» в полном смысле этого слова: от новых выстрелов «Авроры» (новой революции) ее удерживает разве что необходимость налаживать индустрию самой революции, понимаемой не как текущий сценарий, а как созерцаемый идеал — Революция, легитимирующая все грядущие начинания.

Павел Коваль, депутат Европарламента, научный сотрудник Института политических исследований Польской академии наук, специалист по политической истории Центральной и Восточной Европы: Русская революция вызвана стремлением в Европу, тягой к лидерству в западном мире: то, что было для Польши возможностью, в России стало действительностью. Поэтому не совсем верно говорить о перманентности или даже постоянстве этой революции. Правильнее представлять ее как форму лидерства и революционность — как систему реакций лидера на меняющуюся обстановку. Вожди русской революции не менялись, т.е. не меняли своего поведения ровно в той степени, в какой менялся окружающий мир.

Адам Лещински, журналист, сотрудник журнала “Krytyka Polityczna” и газеты “Gazeta Wyborcza”, один из создателей портала “OKO.press”: Русская революция была очень идеологичной, и поэтому она не подразумевала радикальные смещения внутри самого проекта. Она хотела добиться всего и сразу, так ее и мыслил Ленин. Но «добиться всего и сразу» стало означать «опереться на всех» и, в конечном счете, скатиться к опоре на палачей и доносчиков. Поэтому неверно говорить, что индустриализация создана «Авророй» — скорее, она симптом кризиса проекта, который потребовал инженерной мобилизации.

Анна Сосновская, социолог, сотрудник Центра американских исследований Варшавского университета, специалист по миграции: Русская революция создала сверхиерархическое государство, и эту иерархию нельзя понимать только как иерархию управления, вводящую по любому поводу чрезвычайное положение. Скорее, это была иерархия компромиссов, и поэтому террор, который начала партократия, — это попытка взорвать систему изнутри, вскрыв все ее слабые стороны. Эксперимент по разрушению неэффективной системы изнутри консервировал систему, но отражался эхом пыток и допросов.

Михаль Сутовски, политолог, журналист, координатор Института передовых исследований (Institute for Advanced Studies) при журнале “Krytyka Polityczna”: Фицпатрик упускает из виду новую историческую общность — советский народ. Но этот советский народ не был только свидетелем исторического эксперимента, он в нем участвовал. Именно он был организатором тех форм хозяйствования, которые и воспринимаются как самые революционные: хотя колхозы и стройки созданы с применением массового насилия, они были формой, которая только и могла взаимодействовать с неофициальной экономикой. Партократия не могла допустить частной собственности, потому что это разрушило бы ее, и поэтому допускала массовую гибель на стройках, чтобы сохранить этот язык управления ресурсами, который только и держал народ в подчинении.

Адриан Зандберг, один из лидеров левой польской партии «Разем» («Вместе»): Проект русской революции не был ортодоксальным революционным проектом, он подразумевал не развертывание новых возможностей со все большей эмансипацией, но, напротив, использование уже имеющихся ресурсов эмансипации для отмирания государства. Но последнее было понято не как упрощение отношений, а, наоборот, как возможность в любой момент подменить государство чрезвычайной системой: «незаменимых людей нет», нет и незаменимых институтов. Террор — побочное последствие этой неортодоксальности, радикализующей не эмансипацию, а бюрократическую систему.