Учитель

Аутсайдер — человек вопроса. Век XX и мир. 1996 г. №3. С. 208-217

Есть встречи, определяющие судьбу. Думали ли мы, студенты исторического факультета Одесского университета Слава Килеса, Глеб Павловский, Костя Ильницкий, Игорь Иванников, входя 11 февраля 1972 года в московскую квартиру на улице Гарибальди, где жил М.Я. Гефтер — историк, чьи статьи привлекли наше внимание незаурядностью мысли, — что знакомимся со своим Учителем, влияние которого — по крайней мере на меня и Глеба — будет ощущаться всю оставшуюся жизнь?!

Тогдашняя встреча произвела на нас неизгладимое впечатление: мы впервые за свои 20 лет увидели Личность, чья гениальность не вызывала сомнения. Каждую его фразу хотелось тут же записать на бумагу, — что мы и делали потом, торопясь и захлебываясь от восторга, в первом попавшемся подъезде. А дальше начались наши поездки в Москву, в чем-то похожие на паломничество — к Михаилу Яковлевичу Гефтеру, или «М.Я.», как называли его между собой. И наши планы все прочнее увязывались с Москвой — городом, где жил Учитель, — и в результате вместо возможных одесских аспирантур мы поочередно поселялись в стокилометровой зоне вокруг столицы: Костя — учителем физкультуры в селе Заколпье, я — научным сотрудником Александровского музея, Глеб — рабочим на стройке в г. Киржач. Позже я и Костя вернулись в родные места (он — в Одессу, я — в Белогорск Крымской области) и только Глеб навсегда остался москвичом. А встречи с М.Я. продолжались: и во время поездок в Москву, и в захватывающей, будоражащей сознание переписке. Каждое письмо М.Я. приподнимало над обыденностью, заставляло предъявлять к себе иные, повышенные требования, напоминало о где-то существующем океане духовности. Письмам М.Я. хотелось соответствовать: и отрывки их нашей переписки, которые я приведу в этих воспоминаниях, показывают пересеченность и полифоничность диалога — так звонкий крик в лесу рождает тянущееся к нему эхо.

«Сентябрьская великая сушь, соединившаяся — здесь — с городской пылью и асфальтным запахом, чуть не повергла меня вновь в болезнь, и я спас себя бегством под Рязань, в место, именуемое Солотча. Жил в монашеской келье (номер в местной гостинице), наслаждался тишиной, дивными видами многорукавной старицы — старого русла Оки, окруженной лугами, плутал в мещерских лесах, отдышался, хорошо и грустно думалось… Надеюсь, что ты уже начал втягиваться в тему… Я бы советовал поступить так. Раньше всего, по рахметовской методе, заново прочитать тех, кто был в центре эпохи: Белинский, Герцен, Грановский, Огарев, Станкевич. Прочитать так, чтобы выяснить себе предмет их исканий, их проблематику. Обратить особое внимание на «интимную» историю мысли, запечатленную в письмах, дневниках… Когда эта работа будет сделана, зафиксирована выписками, заделами собственных наблюдений и размышлений, гипотезой движения эпохи (первичная — для себя реконструкция ее), можно обратиться к важнейшему и лучшему из современных исследований — не столько для дополнения, расширения (с помощью «аппарата» этих работ, круга источников и т.д.), сколько для того, чтобы сопоставить свое прочтение с «чужим», столкнуть оба, дабы яснее очертить, ограничить свое, свою гипотезу. Затем уже — третий этап — вхождение в детали, проверка гипотезы на широком материале, включающем уже не только центральные фигуры, но и их среду, аудиторно-реальную и потенциальную (будущую), Россию как целое» (М.Я.Г., 2.11.74 г.).

«Спасибо за письмо. Я уже, признаться, решил, что московская жизнь так крепко опутала вас своей золотисто-дымчатой суетой, что наша переписка выльется в подобие письменного общения Ивана Грозного с сбежавшим в Польшу воеводой Кубским: как известно, сии достойные мужи обменялись за пять лет тремя-четырьмя посланиями. Ваш ежедневный прием гостей, посетителей и просителей (в числе коих и я был, лукавый) еще в Москве подмывал меня посоветовать вам защитно-оборонительный прием кого-то из народников, державшего в доме только одну табуретку — для себя, — так что время общения с гостем находилось в прямо-пропорциональной зависимости от крепости ног и от важности дел последнего… Никогда не верил в так называемую «объективность» исследования. Работа над проблемами данного объекта есть попытка решения собственных проблем — человеческих или профессиональных. Мое понимание исследуемого объекта есть мое понимание мира вообще — и наоборот. Поэтому, закончив исследование, перехожу к третьему этапу: отвечаю с помощью полученных результатов на вопросы своей жизни. Последний этап — главный. Никакое исследование не имеет для меня ценности, если оно не изменит нечто во мне самом. Отсюда — мой выбор объектов исследования, их очередность» (В.К., 19.11.74 г.).

«Дорогой Слава! Рад получить от тебя письмо. Хотя и грустное, но хорошее — умное. С каждой встречей и с каждым письмом я лучше узнаю тебя, лучше понимаю. Видишь, и на расстоянии может расти близость. Не снимет ли это частицу, — пусть только частицу, твоей грусти? Я употребляю слово «грусть» намеренно. Именно грусть, а не уныние. Грусть — светлое чувство, спутник размышления, углубления в себя, но такого, в котором нет места эгоцентрическому отстранению от «внешнего», от суеты, от других — всех людей. Твое желание мысленно возвратиться в недавнее прошлое, проверив себя им, «физически» уже отрезанным, необратимым, мне понятно и близко. Я сам склонен предпринимать такие путешествия, и, быть может, даже чересчур часто. Как во всем на свете, тут должно быть, вероятно, свое чувство меры. Назад — это ведь в сущности — в правильном, продуктивном смысле — форма и даже единственная форма выхода из кризиса, критика настоящего, какого-то, пусть малого, но прорыва вперед, к «незнакомому», как выражался наш праотец Гамлет. Конечно, формочка эта весьма мучительная, и «вперед» здесь всегда под большим вопросом, это — результат, стихийное следствие больше, чем жестко поставленная — перед собой — задача, притом результат, который, вдобавок, приходится отвоевывать у самого себя, у своей ностальгии по прошлому. Я, можно сказать, плотью всегда ощущал в таких «случаях» (а сколько их!) что-то подобное смерти, уходу навсегда какого-то своего куска. Что делать?! Или это, или текучка, в которой все дни, как один, и все. даже счастливые, могут оказаться в итоге «серыми» (серым по серому, написал Гегель, вложив в эти слова не только пресловутую систему, но и судорогу души). Нет, лучше так — отстрадывать куски, чтобы, ощутив отпущенный тебе предел, найти в этом стимул, волю двигаться дальше, иначе, вновь» (М.Я.Г., 13.12.74 г.).

«Дорогой Михаил Яковлевич, здравствуйте! Осень у нас, осень… Наверное, и Новый год будет таким: с дождем и совсем не холодным ветром. М Деду Морозу придется вместо валенок надевать сапоги и спешно искать плащ заграничного производства — отечественные плащи быстро промокают. А что будет с белым платьем Снегурочки, которое (как квалифицированно может подтвердить Р.С.) легко мажется, но очень трудно отстирывается?.. Люблю этот праздник — Новый год. В нем интересны не только маскарадная суматоха и елочные игрушки, не только праздничные сюрпризы и обилие праздничных яств — но и какая-то космическая символичность. Бой часов, поднятые бокалы и медленные шаги уходящего года — навсегда уходящего… И грустно, и светло, и вот уже первый час нового года, гости скоро разойдутся, поспишь немного, а потом пора вставать, продолжая жить… в новом году — по старому. И, как призрак этой старой жизни, стоит на столах невымытая посуда, кто-то разлил на скатерть вино (стирать придется!), нужно подмести пол, а елку отодвинуть в угол, завтра на работу — и покатились шарики мыслей по изъезженной привычной дороге… Впрочем, дороги нет, как нет и единой полосы жизни. Дорог множество: одни ты уже прошел до конца, другие только начинаешь, третьи бросил на полпути, четвертые оставил в стороне. И жизнь проживаешь то ли четвертую, то ли десятую. И каждую их них в себе носишь, то и дело туда возвращаясь. Иногда в один день сразу несколько их переживаешь — и не только в воспоминаниях. Как в одно из майских воскресений, когда я с утра был на армейской службе, в обед приехал в Одессу разговаривать с ребятами, а вечером случайно встретил бывшую однокурсницу, полузабытую любовь студенческих лет — и долго бродил с ней по городу. И каждая из этих встреч оживляла во мне когда-то умершего, а сейчас вновь торопившегося жить своей жизнью (чужой и непонятной моей последней жизнью) человека, продолжающего вязать прерванную некогда нить оригинальной судьбы» (В.К., 24.12.74 г.).