Наука вам не враг

Страстный призыв для отверженных романистов, боевитых профессоров и безработных историков

Великие мыслители века рационализма и эпохи Просвещения были учеными. Многие из них не только внесли вклад в развитие математики, физики и физиологии, но были заядлыми теоретиками в области науки о человеческой природе. Они были когнитивными неврологами, которые пытались объяснить мысли и эмоции в терминах физических механизмов нервной системы. Они были эволюционными психологами, которые размышляли о жизни в естественном состоянии и о животных инстинктах, «живущих в наших сердцах». Они также были социальными психологами, которые писали о нравственных чувствах, сближающих нас, эгоистичных страстях, горящих в нас, и о близорукости, срывающей наши лучшие планы.

Все эти мыслители — Декарт, Спиноза, Гоббс, Локк, Юм, Руссо, Лейбниц, Кант, Смит — особенно замечательны тем, что создавали свои идеи в условиях отсутствия формальной теории и эмпирических данных. Математические теории информации, вычисления и игр еще не были изобретены. Такие слова, как «нейрон», «гормон» и «ген», для них ничего не значили. Когда я читаю этих мыслителей, мне часто хочется отправиться далеко назад во времени и предложить им частицу знаний современного первокурсника, которая заполнила бы пробел в их аргументации, вывела бы из тупика. Что дали бы эти Фаусты за такое знание? Что они сделали бы с ним?

Нам нет необходимости фантазировать по поводу этого сценария, потому что мы проживаем его непосредственно. У нас в распоряжении есть работы величайших мыслителей и их последователей, научные знания, о которых они и не мечтали. Это невероятное время для понимания человеческой природы. Интеллектуальные проблемы античности сейчас разрешаются с помощью идей из области наук о сознании, мозге, генах и эволюции. Для исследований в этих областях были разработаны мощные инструменты, начиная с генетически модифицированных нейронов, которые контролируются с помощью световых точек, заканчивая разработкой «больших данных», которые дают представление о том, как распространяются идеи.

Логично было бы подумать, что авторы-гуманитарии в восторге от расцвета научных идей. Но это было бы ошибкой. В то время как все одобрительно относятся к науке в тех случаях, когда она способна излечить болезнь, осуществлять контроль над окружающей средой или одерживать победу над политическими оппонентами, вторжение естествознания на территорию гуманитарных дисциплин вызывает глубокое возмущение. Точно так же осуждаются и попытки применения способа научного рассуждения к религии: многие авторы, не имеющие и намека на веру в Бога, утверждают, что есть нечто неправильное в том, что ученые рассуждают по поводу таких серьезнейших вопросов. В основных и наиболее влиятельных журналах «авантюристы от науки» [букв. — саквояжники, carpetbaggers] регулярно обвиняются в детерминизме, редукционизме, эссенциализме, позитивизме и, наконец, в самом плохом — так называемом «сциентизме». За последние пару лет было четыре открытых обвинения в сциентизме только в одном этом журнале [New Republic]. Кроме того, нападки на сциентизм встречались в Bookforum, The Claremont Review of Books, The Huffington Post, The Nation, National Review Online, The New Atlantis, The New York Times и Standpoint.

Эклектичная политика этих публикаций отражает двоякий характер такого негодования. Эта цитата из обзора трех книг Сэма Харриса историком Джексоном Лиром для журнала The Nation (2011) является стандартным примером обвинения со стороны левых:

«Позитивистские допущения обеспечили эпистемологическими основаниями социал-дарвинизм, популярные эволюционные идеи прогресса, а также научный расизм и империализм. Эти тенденции объединились в евгенике — доктрине, согласно которой человеческое благополучие могло бы быть достигнуто путем селекции “достойного” и стерилизации и уничтожения “недостойного”. Каждый школьник знает о том, к чему это привело: к катастрофическому XX веку. Две мировые войны, систематическое убийство людей в беспрецедентных масштабах, быстрое распространение невероятно разрушительных орудий, локальные войны на периферии империи — все эти события предполагали в различной степени применение научных исследований в области продвинутых технологий».

Следующая цитата, взятая из речи 2007 года Леона Касса, советника Джорджа Буша по биоэтике, показывает, что критика со стороны правых не менее основательна:

«Научные идеи и открытия в области живой природы и человека, которые сами по себе очень желательны и безобидны, привлекаются на сторону борьбы против наших традиционных религий и моральных учений, и даже против нашего осознания себя как созданий, обладающих свободой и достоинством. Вместо этого среди нас возникла квазирелигиозная вера — позвольте мне назвать ее “бездушным сциентизмом”, который верит, что наша новая биология, уничтожая все тайны, может дать нам исчерпывающее представление о человеческой жизни, предоставить чисто научные объяснения для человеческих мыслей, любви, творчества, моральных суждений и даже нашей веры в Бога… Не ошибитесь. Ставки в этом споре высоки: на повестке моральное и духовное здоровье нашей нации, сохранение жизнеспособности науки и наше собственное осознание себя как человеческих существ и детей Запада».

Это действительно ревностные обвинители. Но их доводы слабы. Научное мышление нельзя упрекать за геноцид и войну, оно не угрожает моральному и духовному здоровью нашей нации. Скорее, оно необходимо во всех сферах человеческой деятельности, включая политику, искусство и поиск смысла, цели и морали.

Термин «сциентизм» совершенно не ясен, он является скорее неким пугающим словом, нежели обозначением какой-либо конкретной доктрины. Иногда он приравнивается к таким безумным точкам зрения, как та, согласно которой «наука — это единственное, что имеет значение», или та, что «ученым должно быть доверено решение всех проблем». Иногда он описывается такими прилагательными, как «упрощенный», «наивный» и «вульгарный». Отсутствие определений дает мне возможность уподобиться гей-активистам, гордо щеголяющим термином «квир» (“queer”), и использовать пейоратив для определения позиции, которую я собираюсь защищать.

Сциентизм, в хорошем смысле, не является верой в то, что члены оккупационной гильдии под названием «наука» особенно мудры или благородны. Напротив, дефинитивные практики науки, включая открытые дебаты, экспертные оценки и двойной слепой метод, специально предназначены для того, чтобы избежать ошибок и огрехов, которым ученые, как и все остальные люди, подвержены. Сциентизм не подразумевает того, что все существующие сегодня научные гипотезы истинны. Большинство новых гипотез неверно, поскольку цикл гипотез и опровержений является источником жизненной силы науки. Нет никакого империалистического намерения оккупировать гуманитарные науки: естествознание обещает обогатить и разнообразить интеллектуальные инструменты гуманитарных исследований, а не уничтожить их. Наука также не настаивает на том, что «физическая материя» является единственной реально существующей в мире субстанцией. Сами ученые погружены в эфирную среду информации, включая математические истины, логику их теорий и ценностей, которые руководят их деятельностью. В этом понимании наука является частью философии, рационализма и гуманизма Просвещения. Ее отличает явная приверженность двум идеалам, которые сциентизм стремится экспортировать в остальные области интеллектуальной жизни.

Первый заключается в том, что мир является интеллигибельным. Явления, которые мы переживаем, могут быть объяснены с помощью принципов более общих, чем сами явления. Эти принципы, в свою очередь, могут быть объяснены с помощью еще более фундаментальных принципов и так далее. В процессе осмысления нашего мира не должно быть случаев, когда мы вынуждены признать, что «это просто есть», или «это магия», или «потому что я так сказал». Признание интеллигибельности не является вопросом грубой веры: она постепенно подтверждается по мере того, как мир становится объяснимым в научных терминах. Жизненные процессы, например, приписывались раньше мистическому жизненному порыву (elan vital); теперь мы знаем, что они поддерживаются с помощью физических и химических реакций, в которые вступают сложные молекулы.

Те, кто демонизируют сциентизм, часто путают интеллигибельность с таким пороком, как редукционизм. Но объяснять сложный случай с точки зрения более серьезных принципов не означает отрицать его глубину. Ни один здравомыслящий мыслитель не будет пытаться объяснить Первую мировую войну на языке физики, химии и биологии как противоположном более понятным языкам восприятия целей лидеров Европы 1914 года. В то же самое время любознательный человек может вполне обоснованно задаться вопросом, почему человеческие умы склонны иметь такие представления и цели, как трайбализм, самоуверенность и честолюбие, которые обернулись смертельной комбинацией в тот исторический момент.

Вторым идеалом является то, что путь овладения знанием сложен. Мир не сходит со своего пути для того, чтобы обнаружить механизмы своего функционирования, и даже если бы сходил, наш разум подвержен иллюзиями, заблуждениям и суевериям. Большинство традиционных оснований убеждений — вера, откровение, догма, авторитет, харизма, конвенциональная мудрость, придающий сил свет субъективной уверенности — являются генераторами ошибок и не должны приниматься во внимание в качестве источников знаний. Для того чтобы понимать мир, мы должны разрабатывать обходные пути для наших когнитивных ограничений, такие как скептицизм, открытые дебаты, формальные точности и эмпирические тесты, часто требующие подвигов изобретательности. Любое движение, которое называет себя «научным», но оказывается неспособным взрастить возможности для фальсификации своих собственных убеждений (или, более того, убивает или сажает в тюрьму людей, несогласных с ним), не является научным движением.

Итак, каким образом наука объясняет проблемы, касающиеся человеческой жизни? Позвольте мне начать с наиболее амбициозных и серьезных вопросов о том, кем мы являемся, откуда пришли и как определяем смысл и цель нашей жизни. Традиционно это является сферой религии, и ее защитники, как правило, являются наиболее активными критиками сциентизма. Они склонны поддерживать стратегию разделения, предложенную Стивеном Джеем Гоулдом в его худшей книге Rocks of Ages, согласно которой истинные интересы науки и религии лежат в «непересекающихся магистериях». Наука имеет дело с эмпирической Вселенной, религия — с вопросами нравственности и ценностей.

К сожалению, такой консенсус представляется несостоятельным, как только мы начинаем исследовать его. Моральное мировоззрение любого научно грамотного человека, не ослепленного фундаментализмом, требует радикального разрыва с религиозными концепциями о смыслах и ценностях.

Прежде всего, открытия в области наук свидетельствуют о том, что системы верований всех мировых традиционных религий — их теорий о происхождении жизни, людей и обществ — фактически ошибочны. Мы, в отличие от наших предков, знаем, что люди принадлежат одному из видов африканских приматов, который на протяжении своей истории развивал сельское хозяйство, государство и письменность. Мы знаем, что наш вид является лишь крошечной веточкой генеалогического древа, охватывающего все живые существа, начиная с пребиотических химических соединений, появившихся почти четыре миллиарда лет назад. Мы знаем, что мы живем на планете, вращающейся вокруг одной из сотен миллиардов звезд в нашей галактике, одной из сотен миллиардов галактик во Вселенной, которой 13,8 миллиардов лет и которая, возможно, является лишь одной из огромного количества вселенных. Мы знаем, что наши интуиции по поводу космоса, времени, материи и причинности несоизмеримы с природой реальности в масштабе, который является одновременно очень маленьким и очень большим. Мы знаем, что законы, управляющие физическим миром (включая несчастные случаи, болезни и прочие несчастья), не имеют никаких целей относительно человеческого благополучия. Не существует таких вещей, как судьба, провидение, карма, заговоры, проклятия, божественное возмездие, исполненные молитвы; однако несоответствие между законами вероятности и работой сознания может заставить человека подумать, что они существуют. И мы знаем, что мы не всегда были в курсе этих явлений, что типичные для каждой эпохи и культуры воззрения могут быть убедительно сфальсифицированы, в том числе, разумеется, и сегодняшние.

Другими словами, мировоззрение, на основе которого формируются моральные и духовные ценности образованного человека, сегодня является мировоззрением, данным нам наукой. Хотя научные факты сами по себе не диктуют никаких ценностей, они, конечно, подразумевают их. Лишая церковную власть доверия к ней, они подвергают сомнению ее претензии на авторитетность в вопросах морали. Научное опровержение теории мстительных богов и оккультных сил подрывает основы таких практик, как человеческие жертвы, охота на ведьм, исцеление верой, испытание божественным судом и преследование еретиков. Научные факты, обнаруживая отсутствие цели в работе законов, управляющих Вселенной, заставляют нас взять на себя ответственность за наше собственное благосостояние, наш вид и нашу планету. По той же самой причине они уничтожают любую моральную или политическую систему, основанную на мистических силах, поиске, судьбе, диалектике, борьбе или мессианстве. И в сочетании с неоспоримой уверенностью в том, что все мы ценим свое собственное благосостояние и являемся социальными существами, которые, находясь в противостоянии, способны договориться о кодексах поведения, научные факты препятствуют морали, предполагающей оправдание, а именно, придерживаются принципов, которые максимизируют процветание людей и других разумных существ. Этот гуманизм, неотделимый от научного понимания мира, становится де факто моралью современных демократий, международных организаций, либерализирующихся религий и их невыполненных обещаний определить моральные императивы, с которыми мы сегодня сталкиваемся.

Более того, наука сделала огромный непосредственный вклад в реализацию этих ценностей. Если перечислять наиболее значимые вещи, являющиеся гордостью нашего вида (не считая устранения проблем, которые мы сами для себя создали, такого как отмена рабства и победа над фашизмом), то окажется, что многие из них — заслуги науки.

Наиболее очевидным является такое вдохновляющее достижение, как само научное знание. Мы можем многое сказать об истории Вселенной, о движущих ею силах, о том, из чего мы состоим, о происхождении живых существ и структуре жизни, включая нашу собственную эмоциональную жизнь. Кроме того, такое знание состоит не из простого перечисления фактов, но из глубоких и изысканных аргументов, таких как понимание, что жизнь зависит от молекул, которые являются носителями информации, руководят метаболизмом и воспроизводят сами себя.

Наука также обеспечила мир представлением о чистой красоте: движения, зафиксированные с помощью стробоскопа, экзотические живые существа, далекие галактики и планеты, флуоресцирующая нервная система и светящаяся планета Земля, поднимающаяся над лунным горизонтом в черноте космоса. Подобно великим произведениям искусства, это не просто красивые картинки, но и стимулы к созерцанию, которые углубляют понимание нашего места в природе и того, что это значит — быть человеком.

Вопреки ложным заявлениям о том, что технологии создали антиутопию отчужденности и жестокости, все показатели человеческого процветания находятся на подъеме. Эти цифры демонстрируют, что после тысячелетия почти тотальной нищеты устойчиво растет процент детей, выживших в первый год жизни, посещающих школу, а также тех, кто имеет возможность участвовать в демократических выборах, живет в мирных условиях, общается с помощью мобильных телефонов, наслаждается относительной роскошью и доживает до преклонного возраста. Одна только «зеленая революция» в агрономии спасла миллиард людей от голода. И если вам нужны примеры истинного морального величия, зайдите в Википедию и введите там слова «оспа» и «чума крупного рогатого скота». Все определения будут даны в прошедшем времени, что служит признаком того, что человеческая изобретательность искоренила две самые жестокие причины страданий в истории нашего вида.

Несмотря на то что наука гармонично встроена в нашу материальную, моральную и интеллектуальную жизнь, многие из наших культурных институтов, включая программы гуманитаристики во множестве университетов, культивируют по отношению к науке мещанское равнодушие с оттенками презрения. Студенты выходят из стен элитных колледжей с легкомысленно-разоблачительным отношением к науке. Они все ошибочно полагают, что ученых больше не заботит истина, что они теперь просто гонятся за модой меняющихся парадигм. Кампания по демонизации анахронично приписывает науке преступления, столь же древние, как цивилизация, — расизм, рабство, завоевания, геноцид и многие другие.

Так же широко распространено и так же исторически безграмотно обвинение науки в политических движениях и псевдонаучной ереси, вроде социал-дарвинизма и евгеники. Социал-дарвинизмом была неверно названная философия невмешательства (laissez –faire philosophy) Герберта Спенсера. Это движение было инспирировано не теорией естественного отбора Дарвина, а концепцией Спенсера, разработанной в викторианскую эпоху, о мистической природной силе прогресса, в которую лучше не вмешиваться. Сегодня этот термин часто используют для того, чтобы опорочить любое использование теории эволюции для понимания сущности людей. Евгеника представляла собой кампанию, популярную среди левых и прогрессистов в первые десятилетия XX века, за высшую форму социального прогресса — улучшение генофонда человечества. Сегодня этот термин повсеместно используется для нападок на бихевиоральную генетику — изучение вклада генетики в исследование индивидуальных различий.

Я могу с полной уверенностью заявить о том, что эти обвинения не являются пережитком научных войн 1990-х. Когда Гарвард в 2006–2007 годах проводил реформы в области общих требований к образованию, в предварительном докладе оперативной группы преподавание науки было представлено без всякого указания на его место в человеческом знании: «Наука и технологии непосредственно влияют на наших студентов различными способами, как позитивно, так и негативно: их результатом становятся жизненно важные лекарства, Интернет, более эффективное накопление энергии, система цифровых развлечений, но они также стали причиной ядерного, биологического оружия, электронного прослушивания и ущерба для окружающей среды». Эта странная двойственность — с одной стороны, полезность, с другой — вред — не касалась других дисциплин. (Только представьте себе попытку мотивировать к изучению классической музыки с помощью утверждения, что музыка, с одной стороны, стимулирует экономическую активность, с другой — вдохновляет нацистов.) И не было представлено ни одного упоминания о том, что у нас есть масса достойных причин предпочесть науку и ноу-хау невежеству и суевериям.

На конференции 2011 года еще одна коллега обобщила все, что, по ее мнению, принадлежало неоднозначному научному наследию: победа над чумой, с одной стороны; исследование сифилиса таскиги — с другой. (Это исследование — еще одна провокация против науки — являлось кампанией общественного здравоохранения, которая началась в 1932 году, ее целью было отслеживание прогрессирования латентного сифилиса среди нищих афроамериканцев.) Это довольно глупое сравнение. Оно допускает, что данное изучение было неизбежной темной стороной научного прогресса, а не нарушением, осужденным всем миром, и сравнивает единичную неспособность предотвратить вред для нескольких дюжин людей с предотвращением сотен миллионов смертей каждый век, на протяжении потенциально неограниченного срока.

Главными причинами недавних разоблачений сциентизма было применение неврологии, эволюции и генетики в повседневной жизни. Определенно, многие случаи такого использования поверхностны или неправильны и вполне обоснованно подвергаются критике: сканирование мозга избирателей, когда те смотрят на лица политиков, объяснение войны с помощью гена агрессии, определение религии как средства эволюционной адаптации для укрепления связей в группе. Всем известны некоторые далекие от естественных наук интеллектуалы, пропагандирующие поверхностные или ложные идеи, и при этом никто не призывает ученых-гуманитариев возвращаться назад в свои кабинеты и держаться подальше от обсуждения серьезных вопросов. Нельзя использовать несколько сбивающих с толку примеров в качестве аргументов в пользу изоляции науки о человеческой природе от наших попыток постичь условия существования человека.

Взгляните на наше понимание политики. «Что такое государство само по себе, — спрашивает Джеймс Мэдисон, — как не величайшее отражение человеческой природы?» Новые науки о сознании заново исследуют связи между политикой и человеческой природой, которые бурно обсуждались во времена Мэдисона, но ушли в небытие в течение промежуточного периода, когда предполагалось, что люди являются чистыми листами или рациональными акторами. Люди, что наиболее ценно, являются моральными акторами, которыми движут нормы и табу, относящиеся к власти, племени, чистоте рода, а также противостояние склонностей к борьбе и примирению. Эти импульсы обычно работают без нашего осознания, но в некоторых ситуациях они могут быть обнаружены с помощью разума и в ходе споров. Мы начинаем понимать, почему эти моральные импульсы развиваются; каким образом они внедрены в рассудок, как они разнятся между людьми, культурами и субкультурами и что обуславливает начало и прекращение действия этих импульсов.

Применение науки к политике не только обогащает наш запас идей, но также предлагает средства установления того, какие из них верны, с большей вероятностью. Политические дебаты обычно обсуждались с помощью метода кейсов, риторики и того, что разработчики программного обеспечения называют HiPPO (мнение самого высокооплачиваемого человека — highest-paid person’s opinion). Неудивительно, что противоречия появились сами собой. Борются ли демократии между собой? А торговые партнеры? Обязательно ли между соседствующими этническими группами должен разгореться кровавый конфликт на почве древней ненависти? В самом ли деле миротворческие силы поддерживают мир? Получают ли террористические организации все, что они хотят? Есть ли польза от ненасильственных движений Ганди? Являются ли послевоенные ритуалы примирения эффективными с точки зрения предотвращения возобновления конфликта?

Некоторые особенно дотошные историки могут привести примеры в подтверждение любого ответа, но это не означает, что эти вопросы неразрешимы. Политические события происходят с участием множества сил, таким образом, вполне возможно, что та или иная сила окажется в целом влиятельной, но совершенно незаметной в частном случае. С появлением научных результатов — анализа большого объема открытых текстовых или численных данных — среди шума обнаруживаются сигналы, а дебаты и политическая наука становятся более объективными. Насколько мы можем судить в настоящем, ответы на перечисленные выше вопросы будут следующими (в среднем, при прочих равных условиях): нет, нет, нет, да, нет, да, да.

Гуманитарные науки являются той сферой, где вторжение естествознания вызывает наибольший ужас. Тем не менее, это такая область, которая, судя по всему, больше других нуждается в новых идеях. По мнению большинства, гуманитарные науки в беде. Университетские программы сокращаются, следующее поколение исследователей не находит работы или имеет неполную занятость, энтузиазм падает, студенты массово уходят. Ни один думающий человек не должен оставаться равнодушным к сокращению инвестиций в гуманитарные науки, незаменимые для цивилизованной демократии.

Диагностика проблем гуманитарных наук прямо указывает на антиинтеллектуальные тренды в нашей культуре и коммерциализацию наших университетов. Однако, если подходить к оценке честно, нужно признать, что многие повреждения гуманитарные науки нанесли себе сами. Они еще не пришли в себя после катастрофы постмодернизма с его вызывающим обскурантизмом, догматическим релятивизмом и удушливой политкорректностью. Они не смогли сформировать прогрессивную повестку. Некоторые из университетских ректоров рассказывали мне, что ученые-естественники заходят в их кабинет, чтобы доложить о какой-нибудь новой захватывающей возможности для исследования и потребовать ресурсов для ее реализации. Когда же приходит гуманитарный исследователь, он обычно обращается с просьбой уважать традиционные методы исследования.

Эти методы действительно заслуживают уважения, и ничто не может заменить внимательного чтения, основательного описания и глубокого погружения, которое эрудированный исследователь может использовать в отдельных работах. Но должно ли это оставаться единственным путем к взаимопониманию? Сотрудничество с естественными науками предлагает гуманитарному знанию бесчисленное количество возможностей для инноваций в этом вопросе. Искусство, культура и общество — это всё продукты человеческого ума. Они берут свое начало в наших способностях воспринимать, думать, чувствовать, и они накапливаются и распространяются через эпидемиологическую динамику, с помощью которой люди влияют друг на друга. Разве не должны эти связи вызывать наше любопытство? Выиграли бы обе стороны. Гуманитарные дисциплины пользовались бы большей объяснительной глубиной естественных наук, не говоря уж о прогрессивной повестке, привлекающей университетское руководство и спонсоров. Наука, в свою очередь, могла бы поставить под сомнение свои теории с естественными экспериментами и экологически безвредными феноменами, которые так основательно охарактеризованы гуманитариями.

В некоторых дисциплинах это сотрудничество осуществилось. Археология развилась из ветви истории искусства в высокотехнологичную науку. Лингвистика и философия сознания плотно сотрудничают с когнитивными науками и неврологией.

Существуют и другие возможности, которые еще нужно изучить. Визуальные искусства могут пользоваться быстрым ростом знаний в области визуальной науки, включая восприятие цвета, формы, текстуры и света, а также эволюцию эстетики лиц и пейзажей. Исследователям музыки есть много чего обсудить с учеными, которые изучают восприятие речи и обработку мозгом слуховых явлений.

Что касается литературных исследований, с чего можно начать здесь? Джон Драйден писал, что литературное произведение является «справедливым и живым изображением человеческой природы, раскрывающим ее страсти и настроения, повороты судьбы, которой она подчиняется, на радость и в поучение людям». Лингвистика может осветить источники грамматики и дискурса, которые помогают автору манипулировать воображением читателя. Когнитивная психология может способствовать пониманию способности читателя согласовывать свое собственное сознание с сознанием автора или персонажа. Поведенческая генетика может усовершенствовать народные теории о влиянии родителей с помощью открытий о влиянии генов, сверстников и случайностей, которые имеют далеко идущие последствия для интерпретаций биографий и мемуаров, — здесь стоит поучиться у когнитивной психологии памяти и социальной психологии самопрезентации. Эволюционные психологи могут отличать навязчивые идеи, которые являются универсальными, от тех, которые развились у отдельной культуры и могут актуализировать внутренние конфликты и столкновение интересов внутри семей, пар, друзей и соперников, что является двигателем сюжета.

Как и в случае с политикой, наступление научных данных, используемых в книгах, периодических изданиях, в переписке и партитурах, отражает рост новой «цифровой гуманитаристики». Возможности для теорий и открытий ограничены только воображением и предполагают возникновение и распространение идей, сетей интеллектуального и художественного влияния, устойчивость исторической памяти, растущих и убывающих тем в литературе и паттернов неписаной цензуры и табу.

Тем не менее, многие исследователи в области гуманитарных наук отреагировали на эти возможности, как герой примера, иллюстрирующего будущее время в книге по грамматике: «Я утону; не спасайте меня, никто!» — отмечая, что такой анализ может подвести под один шаблон все богатство индивидуальных работ, такие исследователи охарактеризуют его с помощью простых прилагательных: упрощенный, редукционистский, наивный, вульгарный и, конечно, сциентистский.

Жалобы на упрощенность никуда не годятся. Объяснить что-то означает отнести это к какой-то категории согласно более общим принципам, которые всегда подразумевают некоторую степень упрощения. Тем не менее, упрощать — не значит быть упрощенным. Оценка сведений о работе может сосуществовать с объяснениями на многих других уровнях, начиная с личности автора, заканчивая культурной средой, принципами человеческой природы и законами, управляющими социальными существами. Отказ от поиска общих тенденций и принципов вызывает в памяти выдуманную империю Хорхе Луи Борхеса, в которой «Коллегия картографов начертила карту империи, имевшую размер империи и точнейшим образом совпадавшую с ней. Менее приверженные изучению картографии последующие поколения сочли, что столь пространная карта бесполезна, и не без непочтительности оставили ее на милость солнца и зимней стужи».

Критикам следует быть осторожнее с этими прилагательными. Если что-то и является наивным и упрощенным, то это убежденность в том, что унаследованная от прошлых времен академическая разрозненность должна поддерживаться и что мы вечно должны довольствоваться текущими способами осмысления мира. Безусловно, наши представления о политике, культуре и морали должны многое позаимствовать у лучших концепций физической Вселенной и нашей структуры как вида.

Источник: New Republic