Рассуждения о нынешнем состоянии дел, а равно — и о предбудущем Академии Всероссийской, каковое нынче явлено как во мнениях известных лиц, так и в правительственных предначертаниях

Собственно, высказываться по поводу нынешнего казуса с принятием закона о РАН мне долго не хотелось. Дело в том, что я полагал обсуждаемые перемены малозначительными в плане решения проблем российской науки, бедственное положение которой станет усугубляться независимо от исхода конфликта академии с правительством. Причем сколь быстро станет прогрессировать таковое усугубление зависит от массы полуслучайных факторов, из которых административная подчиненность того или иного академического института далеко не всегда есть самый весомый.

Я исходил из того, что некогда афористично сформулировал В.А. Найшуль: «в современном Российском государстве наука не прописана». Иными словами, мы сегодня не в состоянии дать компактный ответ на вопрос: «Почему Россия не может обойтись без собственной высокой науки?» Теоретическая возможность существования науки в стране вроде бы просматривается, а вот необходимости мы не видим. Шанс же на серьезное выживание и развитие имеют только необходимые вещи — это, увы, закон развития общества.

Мне уже приходилось (в дискуссии с тем же Найшулем, чьи рецепты преодоления указанной «непрописанности» представляются мне наивными) писать, что наука в России, появившаяся благодаря стартовым инициативам Петра Великого, обязана своим существованием очень четкому и практичному целеполаганию. Несложно показать, что Академия наук была создана Петром не для того, чтобы просто была такая прикольная штука, и не для того, чтобы продвигать знания человечества о Вселенной к прежде немыслимым высотам. А для решения конкретных, практических задач, стоящих перед государством, — именно по этой, кстати говоря, причине, академия с самого начала являлась частью государственной машины, а не независимым клубом ученых, как в странах, кои принято считать взятыми Петром за образцы. Еще раз: отринув просвещенческую риторику, Петр Великий вполне мог бы в 1724 году сформулировать задачи новоявленных научных институций по приоритетным номерам — 1, 2, 3, 4 и так далее, причем никакого «всемерного развития знаний человечества» в этом списке не оказалось бы, по меньшей мере, в первом десятке. За недостатком времени, не стану здесь повторять этот список, равно как и опущу довольно объемные промежуточные выкладки, приводящие к пониманию несколько парадоксального факта: именно серьезное развитие прикладных областей знания, имеющих общенациональное значение, неизбежно приводит к появлению обязательной «вишенки на торте» — ученых, находящихся на передней грани исследований «чистой науки» (как теоретической, так и экспериментальной), связь которых с практическими задачами как будто и вовсе не просматривается.

В советское время наука в стране также не осталась без внятного целеполагания — хотя оно и радикально отличалось от петровского. Именно в СССР наиболее весомой целью развития науки стало обслуживание оборонных задач. Другим номером шло обслуживание идеологической конкуренции с внешними оппонентами. А вот такая вещь, как, скажем, изучение социально-этнической структуры собственного населения (довольно явно присутствовавшая среди задач академии в XVIII веке), оттеснилась куда-то в весьма дальние периферии. Все это, в конце концов, и определило совокупность триумфов и провалов советской науки.

Стоит, наверное, повторить эту нехитрую мысль еще раз: да, ученый волен не думать ни о чем, помимо своих поисков истины, независимых ни от чего, помимо законов науки. Он волен считать себя жрецом, священнодействующим на алтаре истины и по праву своего служения претендующим на жертвоприношения со стороны прочих людей, профанов. Но вот саму возможность подобного времяпровождения общество предоставит ему лишь тогда, когда вся совокупность научных институций станет, с точки зрения этого общества, решать некие актуальные именно для этого общества задачи — причем общество должно понимать, что никакими иными способами эти же задачи решены быть не могут.

В противном случае, общество вправе предложить жрецу науки искать истину за собственный счет или же за счет других, иностранных обществ.

Иначе говоря, начинать надо с ответа на поставленный выше вопрос: «для чего нам наука», а уж ответ на него определит технические формы бытия этой науки.

Так я думал еще совсем недавно. Однако захлестнувший все вокруг вал публикаций о противостоянии РАН — МОН, как ни удивительно, до некоторой степени скорректировал мои представления.

В самом деле, подход «от яиц Леды от исходных задач» единственно возможен, когда б науку в России надо было бы создавать с нуля. Слава Богу, это не так, а значит, допустим, с известными оговорками, несколько иной взгляд, рассматривающий научные институции как бы как живой организм, способный, при определенном состоянии окружающей среды, поддерживать свое существование на довольно продолжительных отрезках времени. Наличие этого организма рядом с нами вполне привычно нашим гражданам и даже является, в определенном смысле, частью нашей национальной идентичности (см. по приведенной выше ссылке). Следование подобной логике не спасет научные институции от кризиса целеполагания — но это будет не сейчас, а потом, ощутимо потом. А значит — пока есть время на разработку этого целеполагания. Сейчас же можно сосредоточиться на сугубо технических вопросах — точнее, на одном-единственном техническом вопросе: как сделать, чтобы средства государственной поддержки науки доходили до тех, кому они действительно станут впрок.

Консенсус сложился вокруг понимания того, что нынешняя система господдержки науки уже давно не является адекватной.

Удивительным же для меня оказался следующий вывод: решения властей по перехвату контроля над имуществом и руководящими кадрами академических институтов действительно открывают путь к реальной реформе академии, способной сделать государственную поддержку науки ощутимо более эффективной.

Важно, что эти действия:

1) сами по себе еще не являются чаемой реформой, а лишь делают ее возможной;

2) вовсе не гарантируют, что эта возможность реализуется.

Теперь необходимое пояснение. Начнем издалека — от некоторой дальней аналогии. В 1991/92 году экономические власти страны провели реформу промышленности, оказавшейся при вступлении в мир рыночной экономики перед лицом неизбежного коллапса. Реформаторы исходили из того, что в нормальной ситуации основной экономической единицей является предприятие; соответственно, некоторые предприятия не имеют шансов выжить, а некоторые — напротив, такими шансами обладают. Важно сделать так, чтобы первые не тянули за ноги вторых. В советском же хозяйстве основными субъектами были более крупные формы — многочисленные министерства, главки и т.д., управлявшие каждый многими предприятиями с самым разным потенциалом выживания. Фактически, руководство страны, его органы управления, с огромным трудом могли «дотянуться» до конкретных предприятий — оказать им поддержку, понять их состояние, осуществить меры кадровой политики и т.д. Что сделали реформаторы? Они попросту ликвидировали это министерско-главковское звено. Дальнейшие действия правительства были направлены на предприятия непосредственно — причем едва ли не первой мерой стала так называемая «коммерциализация»: имущественное и юридическое обособление этих предприятий.

Предвижу, как иной читатель этих строк радостно накинется на меня со словами: «Вот! Именно это! Стараниями МОН нашу науку ждет гайдаро-чубайсовский погром образца 92-го года!» Не стану приводить здесь в очередной раз ответы на критику тех реформаторов (увы, слабость этих ответов в том, что на инвективу из трех слов приходится отвечать двумя страницами текста — что не всякий досужий мозг осилит), скажу лишь, что сохрани Гайдар те министерства, это был бы уже чистый административный апокалипсис.

Но дело даже не в успешности тех реформ, а в их методологии. Сравним ту ситуацию с нынешней. Вот, например, из статьи руководителя Центра по исследованию высокотемпературных сверхпроводников и других сильно-коррелированных электронных систем ФИАН Владимира Пудалова мы выносим, что фактическим «субъектом» научной деятельности, с точки зрения государства, считается научный институт РАН, тогда как в реальности такими субъектами являются входящие в институт лаборатории — одни из них уже умерли, другие не имеют шансов, тогда как третьи вполне живы и дееспособны. Стало быть, задача состоит в организации поддержки живых лабораторий, а перед тем — в инвентаризации лабораторий, отделении зерна от плевел. А что такое институты? Это, помимо совокупности лабораторий, еще и некоторые вспомогательные общие ресурсы — библиотеки, редакционно-издательские отделы, оборудование общего пользования и т.д. Берусь утверждать, что, покуда академики имеют в институтах всю полноту власти, никакой внешний аудит лабораторий института невозможен. Невозможен — и точка. Берусь также утверждать, что из успешных лабораторий академическое руководство откачивало сильно больше, нежели составляет плата за использованные ими общие ресурсы. В этих условиях даже такие половинчатые, робкие меры, как передача имущественного комплекса институтов под стороннее управление, способны пробить брешь в академическом экране, закрывающем лаборатории и работающих в них ученых от государственного глаза. Весь вопрос теперь в том, что сумеет разглядеть этот глаз и что он в связи с этим предпримет.

По-другому говоря, с принятием нового закона правительство взяло на себя ответственность за состояние академической науки. Выдержит ли оно эту ответственность, покажет время. Какие-то шансы, наверное, есть.