Радикальная демократия и агонистическая политика

Специально для интернет-журнала «Гефтер»

Почему мы должны обдумать нынешнее возрождение коммунистической идеи в группе левых интеллектуалов? Действительно ли «коммунистическая гипотеза» необходима для осуществления политики освобождения? Правда ли, что идеал равенства столь тесно замкнут на горизонт коммунизма, что его будущее зависит от восстановления столь спорной модели? И почему мы должны представлять себе вещи как-то по-новому?

Хотя принято считать, что печальный провал советской модели заставил нас отвергнуть проект освобождения в прежней целостности, я считаю, что из этого трагического опыта нужно извлечь важные уроки, всерьез переосмыслив некоторые основополагающие положения коммунистического проекта. Слишком просто было бы заявить, что «реально существовавший социализм» представлял собой ущербную реализацию идеала, нуждающуюся в существенном восполнении. Конечно, мы можем справиться со множеством причин, подорвавших состояние социализма: ведь нынешние социально-экономические условия гораздо благоприятнее для него. Но некоторые из проблем, с которыми он столкнулся, не могут быть сведены к простому вопросу о несовпадении идей с реальной действительностью: они ставят перед нами вопрос о том, как был концептуализирован сам идеал. Если мы хотим оставаться верны идеалам, вдохновлявшим коммунистические движения в прошлом, нам следует изучить, как именно осмыслялась цель, — и мы поймем тогда, почему эти идеи привели к столь печальным результатам.

Я убеждена, что сама идея «коммунизма» должна быть проблематизирована, потому что она устойчиво ассоциировалась с внеполитическим видением общества, в котором антагонизмы будут искоренены, а право, государственное управление и другие регулирующие институты останутся не у дел. Главный недостаток марксистского подхода, на мой взгляд, состоял в неспособности признать решающую роль политического. В написанной в соавторстве с Эрнесто Лакло книге «Гегемония и социалистическая стратегия: по направлению к радикальной демократической политике» мы попытались преодолеть этот недостаток, подробно изучив несколько ключевых тезисов марксизма. Эта книга вышла первым изданием в 1985 году, и тогда наше намерение было одновременно теоретическим и политическим. Мы хотели сказать свое слово в развернувшейся тогда дискуссии о природе новых социальных движений и о том, какую роль они обязаны играть в борьбе за социализм. Но также мы хотели предложить новые теоретические основания, которые позволят нам понять, с каким вызовом столкнулась радикальная политика. Нам было очевидно, что трудности, которые настигли левых (левых как коммунистического, так и социал-демократического типа) объясняются их неспособностью понять специфику политической борьбы при демократии, которую нельзя свести только к классовой позиции. Мы продемонстрировали, что в их подходе было слишком много следов эссенциализма и редукционизма, и посему нужно разработать другой подход.

Соединив воедино достижения постструктурализма и Антонио Грамши, мы предлагали альтернативный подход, выстроенный вокруг понятия социального как дискурсивного пространства, подчеркивая при этом центральное значение в структурировании общества политического момента. Два ключевых понятия, доказывали мы, должны вводиться в любом разговоре о политическом: «антагонизм» и «гегемония». Оба понятия вскрывают необходимость признать измерение радикальной негативности, проявляемое в любой наличной возможности антагонизма, который равно и препятствует полной тотализации общества, и исключает существование общества помимо разделения и власти. Поэтому мы должны смиряться с отсутствием конечного основания и с непредсказуемостью, пронизывающей любой порядок, — почему общество и оказывается производным от целой серии практик, цель которых — установить порядок посреди непредсказуемости. В нашем словаре это означает признание природы «бытия-гегемоном» за любым родом социального порядка. Мы называем «практиками гегемонии» те практики артикуляции, с помощью которых создается данный порядок и фиксируется смысл социальных институтов. Итак, любой порядок — это временная и ненадежная артикуляция случайно расположенных практик. Вещи всегда могли бы лечь иначе, и любой порядок предопределен исключением остальных возможностей. Он всегда — выражение особой конфигурации отношений власти. Что в данный момент воспринимается как «естественный» порядок, в одной упаковке с неизменным «здравым смыслом», на самом деле есть результат отстоявшихся практик гегемонии; в нем невозможно отыскивать какую-то глубинную объективность, которая была бы внеположна практикам, приведшим его в бытие. Всякий порядок по этой причине стоит перед вызовом практик противогегемонии, которые и пытаются перерасчленить его ради учреждения иной формы гегемонии.

Такой подход требует признания измерения «политического» как настоящей действующей возможности антагонизма, для чего приходится смиряться с отсутствием предельного основания и непредопределенностью, пронизывающей любой порядок. Общество — продукт серии практик, цель которых — установление порядка в условиях непредсказуемости. Все эти созидающие социальный порядок практики, все эти смыслы установившихся институтов мы и назвали «практиками гегемонии». Политическое всегда связано с актами учреждения гегемонии. Именно в этом смысле и можно различать социальное и политическое. Социальным мы называем область отстоявшихся практик, которые всячески маскируют исконную непредопределенность своего политического учреждения и поэтому принимаются как само собой разумеющиеся, как если бы они сами из себя вырастали.

Наш дискурсивный подход утверждает радикальную историчность бытия и чисто человеческую природу истины, не нуждающуюся ни в каком трансцендентальном основании. Мир представляется нами от начала до конца социальным сооружением из человеческих существований (human beings — «людей», «человеческих жизней»), которому не понадобятся подпорки в виде метафизической необходимости: не нужны ни Бог, ни «сущностные формы», ни «законы исторической необходимости». Любой порядок представляет собой временную и ненадежную артикуляцию непредсказуемых практик. Вещи могли бы сложиться и иначе, и каждый порядок предопределен только исключением других возможностей. Порядок всегда выражает только некую частную структуру отношений власти. То, что в данный момент воспринимается как «естественный порядок», в комплекте со «здравым смыслом» (Грамши), на самом деле есть результат отстоявшихся практик гегемонии, — а вовсе не выражение какой-то глубинной объективности, приведшей его в бытие. Общество не может видеться как развертывание внеположной ему логики, каков бы ни был источник этой логики: производительные силы, развитие Духа, законы истории и проч.

Помещая социализм в широком поле демократической революции, мы показали, что политические преобразования, которые со временем позволят нам оказаться выше капиталистического общества, зиждутся на множестве социальных агентов и на их борьбе. Поэтому поле социального конфликта скорее раздвинуто, чем сконцентрировано в каком-то «привилегированном агенте» вроде рабочего класса. По этой причине мы решили переформулировать проект освобождения в терминах радикальной демократии. Мы подчеркивали, что расширение и радикализация борьбы за демократию никогда не достигают конечного пункта и никогда не приводят к созданию общества абсолютной свободы. Вот почему следует отказываться от мифа о коммунизме как о прозрачном обществе «всеобщего примирения», в котором уже не будет никакой политики. В отличие от марксизма, для которого коммунизм и упразднение государства логически подразумевают друг друга, с нашей точки зрения проект освобождения не может быть отождествлен с уничтожением всякой власти, когда социальные проблемы призваны решать агенты, умеющие видеть все дела общества как некое целое. На самом деле, навечно останется противостояние, борьба и частичная непрозрачность социального.

В более поздних книгах «Возвращение политического», «Парадокс демократии» и «О политическом» я развивала эти размышления о «политическом» как об антагонистическом измерении, свойственном всем человеческим обществам. Я предложила различать между «политическим» и «политикой». «Политическое» отсылает к такому измерению антагонизма, которое принимает множество форм, а также заявляет о себе в самых различных социальных отношениях — и это измерение никак не может быть отменено, искоренено или преодолено, — а «политика» означает совокупность практик, дискурсов и институций, цель которых — установление некоторого порядка и выстраивание человеческого сосуществования в условиях угрожающих каждый миг конфликтов, так как и сами эти условия затронуты (affected) измерением «политического».

Отказ понимать «политическое» в его антагонистическом измерении, настаивала я, и не позволял либеральной теории увидеть политику надлежащим образом. Конечно, такое антагонистическое измерение невозможно заставить исчезнуть, просто отрицая его и не желая его увидать, как обычно поступают либералы: такое отрицание приводит лишь к импотенции, которой и отмечена либеральная мысль при столкновении с теми вновь возникающими антагонизмами и формами насилия, которые в теории вроде бы принадлежат былым эпохам, когда разум еще не смог совладать с пережитками первобытных страстей.

Значительная часть моих исследований в области политической теории демократии посвящена критике модели «совещательной демократии» (deliberative democracy) за ее чересчур рационалистическую и индивидуалистическую идейную рамку. Подробно рассмотрев в книге «Демократический парадокс» две ее основные версии, Роулза и Хабермаса, я показывала, что эти версии упускают из виду антагонистическое измерение «политического». И Роулз, и Хабермас настаивают на том, что цель демократии — учредить рационально обоснованное согласие в публичной сфере. Различие между их теориями — только в процедурах принятия решений, необходимых для достижения такого согласия, но цель у них одна: достичь согласия без отказа от «общего блага». Хотя они заявляют о себе как о плюралистах, очевидно, что плюрализм тут выходит такой, что его легитимность признается лишь в частной сфере, а в публичной сфере у него не найдется конститутивного места. Они склонны непреложно настаивать, что демократическая политика требует убрать из публичной сферы все страсти, — именно поэтому их подход не может ухватить процесса создания политических идентичностей.

В поисках альтернативы модели «свободного выбора» я выработала модель демократии, которую назвала «агонистической». Моей целью было предложить то, что Ричард Рорти именовал бы «метафорическим переописанием» (metaphoric redescription) либеральных демократических институтов. Такое переописание, убеждена, куда лучше схватывает, что именно заострено в плюралистической демократической политике, чем две основные модели демократии, коими привычно пользуются: агрегативная демократия (aggregative) и совещательная демократия (deliberative).

В целом я даю примерно такие аргументы. Если мы признаем измерение «политического», то понимаем, что один из главных вызовов для плюралистической либеральной демократической политики состоит в том, как сгладить в человеческих отношениях потенциальный антагонизм и тем самым сделать возможным человеческое сосуществование. Конечно, главный вопрос здесь не в том, как достичь согласия без исключения, поскольку это потребовало бы сконструировать тех «нас», у которых нет соответствующих им «них». Это невозможно, коль скоро само условие учреждения «нас» состоит в отграничении от «них». И главный вопрос тогда: как провести границу между «нами» и «ними», что будет конститутивной для политики, то есть совместимой с признанием множественности мнений. Важно то, что конфликт принимает не форму «антагонизма» (борьбы враждующих сторон), но форму «агонизма» (борьбы противников как соперников). Правильно функционирующая демократия требует противопоставления демократических политических позиций. Если это упустить из виду, то демократическая конфронтация скоро окажется подменена конфронтацией неконвертируемых моральных ценностей или эссенциалистских форм идентификации.

Пока мы имеем дело с интервенцией политического, лучше всего будет представлять социальную реальность в терминах агонистических практик гегемонии, без чего мы не сможем понять никакие ее формы. Радикальная политика не должна больше мыслиться как выход за пределы всех институциональных аранжировок или как своеобразное дезертирство, но как вовлечение в деятельность институтов, направленное на их трансформацию. Ключевая цель здесь — расстыковать (disarticulate) существующие дискурсы и практики, благодаря которым устанавливается и воспроизводится нынешняя гегемония, — только тогда можно будет соорудить новую гегемонию. Заимствуя понятие Грамши, мы предлагаем видеть данную стратегию как «позиционную войну», представленную в серии вторжений против гегемонии: их цель — расчленить существующую гегемонию и выдвинуть гегемонию более прогрессивную, через реартикуляцию старых и новых элементов в совершенно новой конфигурации власти.

Следует подчеркнуть, что критические практики искусства не ставят целью упразднить предполагаемое ложным сознание, чтобы открыть якобы «подлинную реальность». Это противоречило бы антиэссенциалистским предпосылкам теории гегемонии, отвергающей саму идею «истинного сознания». Сознание всегда встроено в многомерные практики, дискурсы и языковые игры, которые и конструируют специфические формы индивидуальностей. Что здесь важнее всего? Трансформацию политических идентичностей нельзя свести к рационалистическому вычленению «подлинного интереса» субъекта. Напротив, социальный агент должен быть увиден вписанным в практики, мобилизующие его аффекты таким образом, что он уже может разрушать рамку прежних господствующих процессов идентификации и перейти к другим ее формам. Это означает, что для ускорения процесса «деидентификации» недостаточно просто выдвигать другую идентичность — нужно сделать еще один шаг. Как подчеркивает Яннис Савракакис, «критика идеологической системы значений не может быть эффективной, если она остается исключительно на уровне деконструкции; требуется картографировать фантазии, поддерживающие эту систему, равно как и очертить функционирование симптомов». Если мы остановимся только на первом шаге, то мы не сможем выпутаться из круга вопросов, в котором негативный момент уже сам по себе достаточен для производства чего-то позитивного. Так, как будто новые субъективности уже кружатся перед нами и вот-вот прыгнут нам в руки, стоит только убрать господствующую идеологию.

Такая «позиционная война» не может состоять только в отделении различных элементов, артикуляция которых по отдельности и образует те узловые точки, на которых фиксируются те или другие практики и институты. Важнейшим здесь является второй момент, момент реартикуляции. Иначе нам придется столкнуться с хаотической ситуацией чистой диссеминации, дав простор и для множества попыток реартикуляции со стороны реакционных сил. Конечно, перед нами много исторических примеров ситуаций, когда кризис господствующего порядка позволял правым политическим силам решительно действовать. Поэтому важно, чтобы момент «деидентификации» сопровождался моментом «реидентификации». Чтобы критика существующей гегемонии шла бок о бок с выдвижением альтернативы. Именно это обычно упускается из виду многими левыми теоретиками, особенно теми, кто рассматривает проблему в терминах овеществления ложного сознания и считает, что достаточно сбросить бремя господствующей идеологии — и вот-вот откроется путь к новому порядку, свободному от подавления и властных отношений. Но гегемонистский подход требует от нас признать, что социальная реальность сконструирована по законам дискурса и что идентичности — результат сложных процессов идентификации, через включенность в многомерные практики и языковые игры, выстраивающие каждую специфическую форму индивидуальности. Более того, так как политическое играет в первую очередь структурирующую роль, то социальные отношения сами по себе непредсказуемы, и любая превалирующая их артикуляция сама есть результат антагонистической конфронтации, исход которой никогда наперед не известен.

Радикальная демократическая политика, которую мы отстаиваем, основана не на догматическом утверждении какой-то «сущности социального», но на признании непредсказуемости и сомнительности любой «сущности», утверждении конститутивного характера социального разделения и антагонизма. Следует пояснить, что наше понятие антагонизма не должно пониматься как объективное отношение, но как определенный тип отношения, дающий нам понять пределы всякой объективности. Пределы общества всегда — часть всеобщего антагонизма, и социальное разделение есть предпосылка возможности политики — более того, возможности любой демократической политики.

Наш «постмарксистский» подход направлен против онтологии определенного типа, в которую и превращается марксистская концепция, если только отрицание представляется источником диалектического противоречия. Такой марксизм не способен признать радикальную негативность и не может оставлять поле для антагонизма.

Гегемонистский подход, напротив, признает антагонизм неизбежным. Первичная онтологическая область для него — разделение, или принципиально неудавшееся единство. Подчеркивая измерение радикальной негативности, препятствующей полной тотализации общества, мы ставим под вопрос саму возможность общественного примирения. Если антагонизм неискореним, если любой порядок необходимо гегемонистский, то гетерогенность никуда не денешь; а антагонистическая гетерогенность означает ограниченность состояния социальной объективности.

Социальная объективность никогда не может быть удовлетворительно выстроена, и, следовательно, никогда не достижимо согласие, вобравшее в себя все позиции, как никогда не достижима и «абсолютная» демократия.

Агонистическая борьба — это борьба между конфликтующими гегемонистскими проектами в попытке воплотить универсальное и определить все параметры социальной жизни. Гегемония удерживается через выстраивание узловых точек, которые дискурсивно фиксируют смысл институций и социальных практик, благодаря чему и торжествует определенная концепция реальности. Такой результат всегда непредсказуем, всегда шаток, и всякий порядок угрожает быть сметенным вторжением контргегемонии, расчленяющей гегемонию с целью установления другой ее формы. Политика всегда осуществляется на пересеченной местности антагонизмов, и представлять политику просто как «действие сообща» (действие, имеющее общий смысл, acting in common), что новомодно сейчас, приводит к затушевыванию онтологического, т.е. политического, измерения антагонизма — из-за которого политика только и может приобрести квазитрансцендентальное состояние возможности. Настоящее политическое вторжение имеет дело с определенным аспектом существующей гегемонии, с целью расчленить и сочленить (дезартикулировать и реартикулировать) ее конститутивные элементы (составные части). Такую политику нельзя понимать как дезертирство или как один из видов «события».

Одно из важнейших измерений гегемонистской политики — установление «цепочек соответствия» между различными демократическими требованиями с тем, чтобы превращать их в притязания, способные разделаться с существующей структурой распределения власти. Очевидно, что все то множество демократических требований, которое вращается в нашем обществе, необязательно сводимо к чему-то единому. Наоборот, эти требования могут даже вступать в конфликт друг с другом. Вот почему эти требования следует артикулировать политически.

Впрочем, нужно пояснить, что создание цепочки соответствий представляет собой ту форму единства, которая считается с разнообразием и не стирает различия. Демократические различия противоположны тем силам и дискурсам, которые отрицают все различия. Различия поэтому как-то связаны друг с другом. Но все дело — в создании «коллективной воли» (Грамши), того «мы», что требует определиться с «они». Вот почему выстраивание коллективной воли требует определения противника. Такой противник не должен мыслиться подведенным под какой-то плоский ярлык вроде «капитализма», но должен мыслиться в терминах «узловых» пунктов власти — тогда, целясь в него, мы и сотрясем существующую гегемонию. «Позиционная война» должна развертываться на множестве площадок, и поэтому требуется согласование действий (synergy) множества акторов: социальных движений, партий и профсоюзов. Речь не о том, чтобы «избавиться» от государства и от всех тех многочисленных институтов, что таят в себе плюрализм, но о том, чтобы глубоко трансформировать эти институты, сделав их носителями выражения всего многообразия демократических требований, — что и позволит распространить принцип равенства на огромное множество социальных отношений. Вот что нужно учитывать в борьбе за радикальную демократию: подобный проект требует агонистического взаимодействия с институтами.

Именно поэтому, хотя я симпатизирую новейшим формам протеста, вроде «негодующих» в Испании или «Оккупаев» в разных странах, я не могу одобрить проповедуемую в них антиинституциональную стратегию, вдохновленную моделями «Исхода»: «Отпусти народ мой».

Конечно, эти движения значительно отличаются друг от друга, и не все они попали под влияние подобных теоретиков, но общее в них — полное отрицание представительной демократии. Более того, они веруют в способность социальных движений своими собственными силами создавать новый тип общества: в нем-де будет существовать «реальная» демократия, не нуждающаяся в государстве или других формах политических институтов. Но без опоры на институты они будут не способны произвести сколь-либо значимые перемены в структуре власти, а их оправданное негодование и гнев против неолиберального порядка вскоре грозят уйти в небытие.