Бои за Столыпина

Столыпин — один из любимейших героев российской историографии. Однако кому нужна такая любовь? Подлинное научное знание теряется в потоке разнонаправленного мифотворчества, в котором в меру своих сил и талантов участвовали как «поклонники» Столыпина, так и его «лютые враги». И те и другие внесли свою лепту в становление историографической традиции еще при жизни премьер-министра. Конечно, тогда речь шла не об исследователях, а о политиках и литераторах, откликнувшихся на взбудоражившую общество столыпинскую «пятилетку». Имея на то полное право, публицистика не собиралась быть объективной. Для левых радикалов Столыпин был «обер-вешателем», для правых — убежденным либералом, для кадетов — паладином реакции. Октябристы в большинстве своем относились к премьеру с подозрением. Националисты, отметая все возражения, полностью отождествляли собственную точку зрения со столыпинской [1]. Как это ни странно, столь противоречивые оценки легко свести к одному знаменателю.

После сентября 1911 года националисты водрузили образ Столыпина на свое знамя, зачастую приписывая ему собственные взгляды. Потом, в эмиграции, они даже титуловали покойного премьер-министра первым русским фашистом. В.В. Шульгин объяснял своим читателям: «Основателем русского фашизма я считаю Столыпина… Правда, покойный премьер… сам не подозревал, что он фашист. Но тем не менее он был предтечей Муссолини…» Это славословие только лило воду на мельницу критиков Столыпина — «махрового реакционера» и «националиста». Такие оценки присутствовали практически в любой, даже весьма солидной работе советского периода.

Под этим углом зрения образ Столыпина неминуемо искажался. Немногие узловые проблемы столыпинского премьерства оказывались в поле зрения исследователей. Круг привлекавшихся источников был весьма узок. Примечательно, что и в научной, и, тем более, учебной литературе реформаторская деятельность председателя Совета министров до сих пор почти полностью ассоциируется лишь с аграрными преобразованиями. Из 463 работ отечественной историографии, приведенных в библиографическом указателе «П.А. Столыпин» (М.: РОССПЭН, 2002), 182 непосредственно посвящены аграрной реформе [2]. Этот действительно грандиозный переворот на селе нельзя было не заметить даже при всем неприятии личности премьера. Историку оставалось лишь доказать, что аграрная реформа провалилась или, даже более того, была чрезвычайна вредна.

В высшей степени любопытно, что отечественные исследователи оценивали премьер-министра С.Ю. Витте скорее со знаком «плюс». В то же время на Столыпина чаще всего сыпались историографические «шишки». Может быть, в этом сказывался страх перед неизвестностью. Витте вполне укладывался в образ царского министра — возможно, одного из наиболее деловитых и умных. Однако все же речь шла о чиновнике-технократе, который лишь под конец своей бурной государственной деятельности задумался о лаврах спасителя Отечества. Кроме того, Витте прочно ассоциировался с индустриализацией конца 1890-х годов, впечатляющие результаты которой вроде бы должны были подтверждать ленинские оценки уровня развития капитализма в России. Столыпин, напротив, «выпадал» из всех привычных схем. Его карьера необычна для высокопоставленного чиновника, взгляды не соответствовали привычным «трафаретам», а для оценки правительственного курса не хватало даже категориального аппарата. Политика кабинета Столыпина не охранительная, не буржуазная, не реакционная. Да, она была националистической, но национализм премьер понимал иначе, чем многие его современники и, тем более, их потомки. Впрочем, взгляды Столыпина не умещаются и в «прокрустово ложе» идеологических построений. В нем конституционалист гармонично сочетался с искренне преданным слугой самодержавия, традиционалист — с потрясателем традиционных основ российского общества (и речь в данном случае идет не только об общине).

По крайней мере, в первые годы столыпинских реформ действия правительства были рассчитаны на модернизационный скачок России, который предполагал не частные улучшения, а новый социально-политический климат в стране. Его можно было создать, лишь меняя отношение общества к таким важнейшим категориям, как «государство», «власть», «право», «гражданин», «собственность», «труд» и т.д. Решение этой «сверхзадачи» требовало институциональной перестройки и политической, и социальной, и экономической сферы. Этот проект с очевидностью не укладывался в дихотомию советской историографии, признававшей лишь сторонников прогресса, ведомых единственной пролетарской партией, и многочисленных и разнообразных ее оппонентов, всячески (правда, лишь напрасно) препятствовавших неминуемому торжеству большевиков. В этой связи Столыпину в лучшем случае отводилась не слишком привлекательная роль «бонапартиста», метавшегося между «махровыми реакционерами» и лукавыми либералами в то время, как и те и другие были осуждены самой историей на погибель.

В конце 1980–1990-х годах акценты существенно поменялись при том, что все устоявшиеся штампы продолжали перекочевывать из одной работы в другую. Просто «плюс» в большинстве случаев был заменен на «минус». Если прежде с осуждением говорили, что Столыпин — «вешатель», то в новых обстоятельствах такого рода «решительность» ставится ему в добродетель. Раньше премьер обвинялся в национализме, теперь этот национализм — также в ряду его достоинств. Некоторое время назад историк с убежденностью доказывал нелепость «столыпинского» лозунга: «Сначала успокоение, потом реформы». В новых обстоятельствах эти слова оценивают как проявление глубокой государственной мудрости. Характерно, что в действительности Столыпин никогда их не произносил. Более того, они с очевидностью противоречили декларированному курсу, в соответствии с которым успокоения и реформы должны были прийти одновременно. Авторство же «лозунга» принадлежало кадету А.А. Кизеветтеру, который этими словами охарактеризовал правительственную программу действий [3]. Фраза, сказанная на самой заре столыпинского премьерства, когда еще совсем не были очевидны перспективы его политики, прочно вошла в научную литературу.

На новом витке историографического процесса, в сущности, восторжествовали националисты начала XX века со своей интерпретацией фигуры Столыпина и его курса. Все чаще вспоминают «богатыря мысли, слова и дела» [4], который перевернул Россию, обратил ее в процветавшее государство, однажды спас от мировой войны и будто бы спас ее и второй раз, если бы не пуля Богрова. Приписываемый в данном случае Столыпину идеал вполне оправданно отпугивает многих, которые, в свою очередь, начинают отчаянно бороться в действительности с выдуманной фигурой премьер-министра. Таким образом, они сами невольно работают на этот миф, не замечая складывающиеся на их глазах принципиально новые тенденции в изучении столыпинского курса преобразований.

Ведь совсем недавно был опубликован значительный комплекс архивных документов, относящихся к государственной деятельности главы правительства. Это проекты реформ, письма, записки премьер-министра, воспоминания о нем [5]. На основе архивных источников и газетных публикаций была составлена биохроника жизни П.А. Столыпина [6]. На фундаменте всех этих многочисленных материалов были подготовлены монографические исследования, в которых доказывается системность задуманных преобразований. Еще один масштабный проект — недавно изданная энциклопедия «П.А. Столыпин» [7]. Ее уникальность состоит в комплексном подходе при рассмотрении модернизационного цикла России начала XX века. В энциклопедии нашлось место не только основным вехам биографии Столыпина, лицам, его окружавшим, политическим партиям и движениям, государственным учреждениям этого периода, но также направлениям преобразований, понятийному аппарату, которым пользовался премьер-министр. Все это позволяет подвести хотя бы предварительный итог изучению столыпинских преобразований.

Очевидно, исследование этой проблематики лишь в настоящее время выходит на качественно новый уровень. Ключевая задача современной историографии — преодолеть стереотипы, бытующие и в общественном сознании, и даже среди экспертов. Следующий необходимый шаг — надо существенно расширить проблемное поле исследований. Многие узловые вопросы до сих пор даже не поставлены в научной литературе. Например, неизвестно, какова взаимосвязь конкретных законов и правительственных решений с экономическим ростом, который показывала Россия в начале XX века. Пока не изучена финансовая, промышленная политика в 1906–1911 годах. Также остается неизвестным, каков был принцип подбора правительственных кадров в столыпинские годы. В историографии нет детального анализа, характеризующего место Совета министров в политической системе Российской империи. Более того, трудно с определенностью сказать, какова была роль и самого императора (если, конечно, не ограничиваться общими фразами о традициях авторитаризма в России). И таких вопросов немало. Главный из них — как программа системы реформ рассыпалась на части. Ведь лишь некоторые столыпинские проекты воплощались на практике.

Эти проблемы не могли заинтересовать публициста, заранее знающего на всё ответы. Нелегкая задача историка — как раз «вытравить» в себе журналиста, а значит, меньше оценивать и больше стараться понять. Исследователь, в отличие от идеолога, видит вариативность исторического процесса, в котором нет ничего предзаданного и ничего невозможного. Публицист же предпочитает читать исторический «детектив» с конца (реального или предполагаемого), который будто бы все должен поставить на место. Для такого «читателя» успехи столыпинских лет малоинтересны в тени событий 1917 года. В соответствии с этой логикой и Великие реформы 1860-х годов, и екатерининские, и петровские преобразования не должны слишком волновать исследователя, когда финал всего имперского периода истории России был столь печален. Впрочем, этот «ретроспективный нигилизм» можно и не ограничивать XVIII столетием…

В «истории», где все «подгоняется» под заранее известную развязку, нет ни человека, ни случая. Главная проблема в том, что эта «история» совсем не похожа на ту, которую каждый день творит человечество, не зная своего завтрашнего дня. Его не знал и Столыпин, приступая к сложному и рискованному «ремонту» российской государственности. Мнимая убедительность тех, кто видит в Столыпине «отца русской революции», строится на старой логической уловке: post hoc ergo propter hoc. Сторонники этой точки зрения не учитывают, что реформа и революция — явления разного порядка. Реформа — признак жизни политической системы, еще способной к изменению. Революция — признак смерти, причиной которой могут стать самые разные «заболевания». И далеко не все, что совершалось при жизни, можно отнести к их симптомам.

Примечания

↑1. Петр Аркадьевич Столыпин: Энциклопедия. М.: РОССПЭН, 2011. С. 93–95, 250–254, 282–283, 609–613.

↑2. П.А. Столыпин: Библиографический указатель / Сост. В.М. Шевырин. М.: РОССПЭН, 2002. С. 90–152.

↑3. Русские ведомости. 1906. 23 августа. С. 2.

↑4. Скрипицын В.А. Богатырь мысли слова и дела: посвящается памяти Петра Аркадьевича Столыпина. СПб., 1911. 102 с.

↑5. П.А. Столыпин. Программа реформ: В 2 т. М.: РОССПЭН, 2002–2003; Тайна убийства Столыпина. М.: РОССПЭН, 2003; П.А. Столыпин: Переписка. М.: РОССПЭН, 2004; П.А. Столыпин. Грани таланта политика. М.: РОССПЭН, 2006; П.А. Столыпин глазами современников. М.: РОССПЭН, 2008.

↑6. П.А. Столыпин. Биохроника. М.: РОССПЭН, 2006.

↑7. Петр Аркадьевич Столыпин: Энциклопедия. М.: РОССПЭН, 2011. 736 с.