Национальная идея и безымянная Русь

Тема России — постоянная тема моих размышлений и писаний. Но начну немного вроде бы со стороны. Мне довелось как-то быть на вечере памяти холокоста, где на холсте, натянутом рядом со сценой, были написаны замечательные слова: «Каждый человек имеет имя». Речь шла о шести миллионах евреев, погибших в массовых гекатомбах. Но практически все эти погибшие уже поименно известны. Но неужели никого из присутствующих не охватывал ужас, когда он в наши дни — спустя шестьдесят лет! — слышит по телевизору о все новых и новых находках массовых захоронений безвестных солдат, погибших, защищая Родину!? И цифры называются умопомрачительные — десятки тысяч людей, чьи имена нигде и никогда не были обозначены: ни в каких военных сводках, ни в каких штабных бумагах и т.д. А это те, кто спас ценой своей жизни страну. Что же за чудовищная неблагодарность и равнодушие! «Мы ленивы и нелюбопытны», — сказал как-то с тоской Пушкин, столкнувшись с гробом Грибоедова, когда извозчики не могли сказать, чей гроб они везут: «Грибоеда какого-то». Он обозначил самое главное — Россию как страну, не желающую знать имена своих лучших людей и героев, как страну безымянную. И это поразительная вещь. Я напомню классические строчки поэтессы середины XIX века Каролины Павловой: «Пусть сгинут наши имена, но возвеличится Россия». Личность уже обозначилась, а потому современники были шокированы и отвечали, что страна возвеличивается именами своих достойных сынов. Но пришел ХХ век, и великий поэт, так любовно воспевавший до революции свое имя («Мне больше всего нравится моя собственная фамилия, Владимир Маяковский»), вдруг после победы Октября восклицает: «Умри, мой стих, умри, как рядовой, как безымянные на штурмах мерли наши». И так далее.

В «Русской идее» Владимир Соловьев почти как нечто невероятное, как бред, высказал предположение, что будущее России в нигилизме [1]. Впрочем, подобную ситуацию предсказал еще Иван Тургенев, назвав надвигавшуюся на страну когорту нигилистов «безымянной Русью» (в романе «Новь»).

Напомню заключительный разговор резонера романа «Новь» Паклина с народоволкой Машуриной, последние, резюмирующие строчки произведения:

— Вы уходите? — промолвил Паклин. — Где вы живете, по крайней мере?
— А где придется.
— Понимаю; вы не хотите, чтоб я об этом знал. Ну, скажите, пожалуйста, хоть одно: вы все по приказанию Василия Николаевича действуете?
— На что вам знать?
— Или, может, кого другого, — Сидора Сидорыча?
Машурина не отвечала.
— Или вами распоряжается безымянный какой?
Машурина уже перешагнула порог.
— А может быть, и безымянный!
Она захлопнула дверь.
Паклин долго стоял неподвижно перед этой закрытой дверью.
«Безымянная Русь!» — сказал он наконец.

Мне кажется, это несчастье для страны, если она не помнит имен своих детей. О какой идентичности на этой почве мы можем говорить? Когда нет имени личностей, какое может быть имя у нации, у страны.

Федотов дал лаконичный очерк такой ментальности (не забыв и «народников = народоволок»): «Русская этика эгалитарна, коллективистична и тоталитарна. Из всех форм справедливости равенство всего больше говорит русскому сознанию. “Мир”, т.е. общество, имеет все права над личностью. Идея-сила, пока она царит в типично русском сознании, не терпит соперниц, но хочет неограниченной власти. Но сколько бы ни было правды в равенстве, красоты в личном самопожертвовании и даже в самодержавии идеи, весь этот комплекс в своей односторонности опасен и может принимать демонические формы. Такова была судьба общественного идеала в русской революции, повторившей во многом судьбу русской народнической интеллигенции. В России не раздался ни один голос в защиту частной собственности» [2].

Но, может быть, сквозь все сложности исторической жизни народ ведет «национальная идея»? И эта идея относится к некоей всеобщности, обнимающей всех людей, всеобщности, не требующей выделения из массы личности. Ведь христианство, а Россия — страна христианская, предполагает соборность. Правда, христианская соборность собирается из личностей, а не из стад. Стоит привести высказывание русского эмигранта ХХ века Василия Яновского, которому, как и многим русским эмигрантам, пришлось многое из привычного переоценить. Он писал: «Пора, пора вспомнить, что “национальная идея” — это выдумка немецкого, и очень языческого, романтизма. А мыслители, даже боровшиеся с прусскими системами и защищавшие христианскую церковь, все же ссылаются на пресловутую “национальную душу” с таким видом, как будто она является реальностью христианского опыта.

У отцов церкви или у святых, не говоря о евангелистах, понятия “национальной души” не найдешь! Этой сомнительной ценностью они не оперируют. У них упор на личное, персонально отобранное, очищенное в огне Святого Духа.

Национальная душа существует в натуральном, дохристианском, архистадном порядке жизни. “Иудеи жаждут чудес” — это национальная идея до второго рождения: “Эллины ищут мудрости…” “…А мы проповедуем Христа распятого”. Все христиане: и эллины, и иудеи, и японцы, и римляне — отныне имеют уже только одно спасительное Имя, одну дверь, один путь. В пределах христианской теологии орудовать “национальной идеей” так же бессмысленно, как укладываться на кушетку Фрейда или, задрав штаны, бежать за Дарвином» [3].

Все помнят о высказанной Достоевским формуле — о всечеловечности русского человека. Разумеется, это термин Достоевского, хотя нечто подобное говорил раньше Гете. Но дело не в приоритетах; на мой взгляд, всечеловечность противостоит другой идее — идее космополитизма. Часто говорят, что космополитизм родился в Римской империи, но он родился раньше — в эпоху Александра Македонского, и первым космополитом был, как известно, Диоген, который называл себя гражданином мира. Космополитами называли себя стоики, Петрарка, Стендаль, да и первые христиане говорили о себе как о людях, не имеющих Отечества. Как писал апостол Павел в Послании к евреям, «и говорили о себе, что они странники и пришельцы на земле; ибо те, которые так говорят, показывают, что они ищут отечества. И если бы они в мыслях имели то отечество, из которого вышли, то имели бы время возвратиться. Но они стремились к лучшему, то есть к небесному; посему и Бог не стыдится их, называя Себя их Богом: ибо Он приготовил им город» (Евр., 11, 13–16). Термин этот актуализировал с негативным смыслом перед революцией Василий Розанов, а потом при Сталине, как мы помним, наступила эпоха так называемого «космополитизма», когда достаточно было назвать человека «космополитом», чтоб приговорить если не к смерти, то, по крайней мере, к концлагерю. В этой ситуации стоит задуматься над противостоянием понятий «всечеловек» и «гражданин мира». Всечеловеки, по Достоевскому, только русские, остальные не могут быть всечеловеками, хотя исключения, конечно, бывают (доктор Гааз), но именно как исключение. Продумаем это противопоставление. Гражданин мира — это человек, живущий во всемирной империи (римской, британской, петровско-пушкинской), это человек, который осознает свою личностную идентичность, он осознает свое Я. В английском языке слово «я» (I) всегда пишется как заглавная буква. Я — гражданин мира, я на первом месте. Всечеловечность это нечто другое, это вообще мы все, что-то размытое, непонятно кто, вроде бы русские. Опять-таки что такое русские? Тоже любопытная вещь. Денис Драгунский справедливо говорил, что русский — это понятие, родившееся недавно. Как будто у Пушкина оно уже работало: «Молчи, покорствуй русской силе» (так Руслан восклицает). У Пушкина русскость, однако, атрибут не национальности, а имперскости. Неслучайно его называют «певцом империи и свободы». В той же сказке «Руслан и Людмила» положительно помянуты разные этносы: варяг Рогдай, «воитель смелый», мудрый Финн, обаятельный «младой хазарский хан Ратмир». Все они принадлежат России, ее жизни, ее быту, ее судьбе — как личности со своим «я».

Но, вообще-то говоря, национальная идея в ее реальном смысле родилась как идея антиимперская. Империя предполагала наднациональную идею, которая объединяла все этносы, как, скажем, объединяла петровскую и екатерининскую Россию идея европеизма. Европеизм объединял и татар, и русских, и калмыков, и поляков, и немцев. Это была цель, к которой все стремились. Сложная и отдельная проблема — это православная церковь, по сути своей противостоявшая имперскости. Она несла, как показала история, национальную идею: мы православные, а потому русские. Это правда, что крестившийся в православную веру автоматически становился русским. Об этом писал Михаил Катков, такова была статистика тех лет. К чему же привела национальная идея? Как погибла русская империя? По словам Георгия Федотова, два последних царя — Александр III и Николай II — выученики славянофильства, уничтожили имперскую идею, а следом пала и сама империя. Вместо Санкт-Петербурга появляется Петроград — город, потерявший своего святого, ну и так далее, не буду перечислять все последствия этой совершенно губительной идеи. Русификация окраин, на которую ответом был сумасшедший взрыв национальных энергий, который сметает империю. И второй раз мы видели этот распад: он происходил на наших глазах, когда Россия попыталась отъединиться от союзных республик. Почему мы должны, как говорил писатель и депутат Валентин Распутин, помогать каким-то другим республикам? Мы сами по себе, мы им ничего не должны. Ну, конечно, ничего не должны. Вот они и откололись. И возвращаться не собираются. Но развалился не Советский Союз — развалилась Россия как империя. На мой взгляд, тенденция, поднимающая национальную идею как высшую, не решает проблему идентичности, а скорее ее уничтожает, поскольку идентичность российского человека всегда была — по крайней мере, с петровских реформ, если не от Рюрика, — в том, что он подданный некоей многонациональной государственной общности. Вот этому имперскому сознанию, когда оно стала погибать в национализме царского двора, родился естественной антитезой интернационализм, который стал вариантом имперскости для народов России, хотя и в других терминах и на совершенно другом уровне.

Я категорически не принимаю большевизм как явление античеловеческое, но интернациональная идея заново скрепила русскую империю, правда, превратив ее в деспотию и уничтожив те начатки человеческой личности, которые просвечивали в идее всечеловечности. В своей послевоенной книге Бердяев пытался найти позитивные моменты в стране, победившей гитлеровский нацизм. Но при этом формулировал ситуацию ясно и честно: «В России завершительным моментом этой диалектики гуманизма был коммунизм. Он также имел гуманитарные истоки, он хотел бороться за освобождение человека от рабства. Но в результате социальный коллектив, в котором человек должен был быть освобожден от эксплуатации и насилия, делается поработителем человеческой личности. Утверждается примат общества над личностью, пролетариата — вернее, идеи пролетариата — над рабочим, над конкретным человеком. Человек, освобождающийся от идолопоклонства прошлого, впадает в новое идолопоклонство» [4]. И далее философ выдает жутковатую формулу: «Все русские идеологии всегда были тоталитарными, теократическими или социалистическими» [5]. Интернационализм продержался недолго, рухнул, а как следствие — распалась и русско-советская империя.

Так вот, я хочу завершить свой текст, вернувшись к идее всечеловечности, которая, на мой взгляд, выглядит нелепо, пока мы не утвердим идею личности, своего Я, небезымяности. Чтобы «я» российского человека звучало, причем поименно у каждого человека. Пока этого не будет, в России по-прежнему, на мой взгляд, невозможна будет самоидентификация, достойная великой страны.

Примечания

↑1. Он писал: «А то, может быть, не обратиться ли нам еще и к нигилистам: ведь они, быть может, являют собой будущее России» (выделено В.С. Соловьевым. — В.К.). (Соловьев В.С. Русская идея // Соловьев В.С. Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Правда, 1989.

↑2. Федотов Г.П. Народ и власть // Федотов Г.П. Собр. соч.: В 12 т. Т. IX / Примеч. С.С. Бычкова. М.: Мартис, 2004. С. 308.

↑3. Яновский В. Поля Елисейские. Книга памяти. М.: Астрель, 2012. С. 237.

↑4. Бердяев Н. Русская идея. СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2012. С. 129.

↑5. Там же. С. 293.