Эффективные продажи и способы говорения

Собранный усилиями нижегородского филиала Государственного центра современного искусства («Арсенал») круглый стол на тему: «Public history: институты памяти и современная музейная политика» (5–6 февраля 2014 года) [1] любопытен как редкий опыт проговаривания такой проблематики, нацеленный на то, чтобы увидеть и отразить многообразие позиций. В центре внимания оказалась не столько музейная политика, сколько сама ситуация присутствия «истории» в публичном пространстве — роли академического исторического знания в современных способах обращения с прошлым, в регистрах как описания фактического положения вещей, так и желательных, возможных и рассматриваемых как вероятные траектории развития ситуации. Музей в данной перспективе оказался удобной точкой, фокусирующей дискуссию, разворачивающуюся в связи с достаточно неопределенным (и привлекательным в том числе и по этой причине) понятием public history.

Как отмечают в своих выступлениях А. Зорин [2] и В. Дубина, одни из первых представителей темы public history в России, мы имеем дело с двумя обстоятельствами:

— во-первых, широкий интерес к исторической проблематике, начиная от всевозможных исторических сериалов (вроде «Тюдоров» или «Аббатства Даунтон»), обращения к истории в политических дебатах, многочисленных клубах и обществах исторической реконструкции, исторической беллетристики и публицистики — беря примеры преднамеренно едва ли не из прямо противоположных областей;

— во-вторых, слабое участие во всем этом профессиональных историков: разнообразные формы использования истории в публичном пространстве зачастую благополучно обходятся без участия академических историков, а сами историки (за некоторыми — иногда блистательными — исключениями) не особенно проявляют желание играть самостоятельную роль, довольствуясь в лучшем случае позицией «эксперта», опрашиваемого по определенным вопросам.

Вызов public history — тот круг вопросов, который охватывается данным понятием, — не является способом «переупаковать» привычную «популяризацию» исторического знания, а побуждает сменить оптику с проблем «донесения» «готового» исторического знания на «приготовление» нового знания в публичном пространстве / для публичного пространства, поскольку у исторической науки нет монополии на «знание о прошлом», в особенности если мы говорим о современной истории, где неисторик опирается в своих интерпретациях на свой опыт или опыт близких поколений, исходя из материала, находящегося за пределами привычного для академической истории, претендуя на лишение однозначности границы между свидетельством и работой со свидетельством — auto-история, ego-история заново проблематизируют «историческую память» в ее противопоставлении «неисторической». Пример, вспоминавшийся сразу несколькими участниками круглого стола, — известное удивление и порожденный им вопрос Джерома де Гру, который, выходя из архива, где занимался изучением событий английской революции, натолкнулся на группку реконструкторов, разыгрывавших один из сюжетов той поры. Первые последовательные реакции — непонимания, что происходит, сменившегося опознанием ситуации — привели к постановке вопроса: почему такой опыт освоения истории отвергается? Ведь это тоже способ работы с историей, телесного ее переживания — того освоения, которое отсылает, при желании, к известному примеру из письма Макиавелли к Франческо Веттори, где он переоблачается в приличествующее одеяние и вступает в заочный разговор с древними [3].

Впрочем, ракурс, заданный изначально, говорил скорее о вынужденности историков и музейщиков [4] приспосабливаться к меняющейся ситуации, когда «интерес к истории» все менее связан с готовностью поддерживать существующие формы академического исторического знания и ему надлежит — хотя бы для того, чтобы выжить, — выходить в публичное пространство, становиться «одним из игроков» из тех, что работает/играет/использует историю, изначально принимая, что у него нет абсолютного преимущества перед другими, ему остается со-участвовать, а не выступать решающей инстанцией.

Подобная позиция вызывает сомнение, прежде всего исходя из того, что обеспечивает историку возможность претендовать на свою роль в публичном пространстве. Этим является его статус носителя научного знания. При всей готовности «учитывать другие интерпретации», говорить о ценности «иного опыта» и т.п. именно историк претендует быть критической инстанцией, определяющей ценность опыта, значимость интерпретации. Тем самым он оказывается в двойственной позиции: если, согласно одной из позиций, ему необходимо «отказаться от монополии» и принять «новые правила игры», то его роль в публичном пространстве отсылает как раз к монополии — не на говорение, но на оценку сказанного. Как отметил А. Олейников, «публичный историк» остается в первую очередь историком — т.е. определяющим остается тот, кто является критической инстанцией, с кем соотносит он свою позицию. Для публичного историка такой инстанцией является историческое профессиональное сообщество: он говорит, обращаясь к публике, но соотносит свое высказывание с тем сообществом, к которому принадлежит. В этом отношении, возвращаясь к необходимости, выживая, «предлагать обществу услуги», «продавать историю аудитории» — так сформулированная задача вызывает возражения по двум моментам:

— во-первых, если мы даже принимаем язык продаж, то «продавать» надлежит то, что является историей с точки зрения внутренних, цеховых критериев;

— однако, во-вторых, для того чтобы таковые сохраняли силу, они должны обладать автономией от логики продаж. Парадоксализируя данный тезис, позволительно сказать, что для того, чтобы продаться дороже, следует занимать позицию, согласно которой продажа вовсе не является целью. Разумеется, все что угодно может быть описано языком экономики, но ценность данного «товара» задается его артикулируемой свободой от экономического: применяя тезисы «крипто-утилитаризма», поведение субъектов будет утилитарным в том случае, если сами они не будут осмыслять свои действия в рамках утилитаризма и применять данные критерии для регулирования своих отношений.

При этом тот сдвиг, который фиксируется для историков в рамках публичного действия — внимание к ним как к «экспертам», интерес к их экспертному мнению, — означает существенное изменение отношений, поскольку «специалист» имеет право определять то, что надлежит знать другому, границы надлежащего знания, в то время как «эксперт» ограничен в своей автономии рамками спрошенного. Экспертный вопрос касается — идя, например, от реконструкторов или политиков — конкретного: например, как выглядела кольчуга XI века или где похоронен Кузьма Минин, не давая права на оценку (не нуждаясь в ней) всей «реконструкции» в целом или политической интерпретации нижегородского ополчения 1612 года. Данная ситуация предполагает в рамках public history утверждение статуса специалиста, действующего в новых условиях, но опирающегося на власть и право проводить границу между анахронизмом и исторически корректной интерпретацией, между историческим и неисторическим использованием прошлого.

При поддержке Фонда Фридриха Науманна

Примечания

↑1. http://www.ncca.ru/events.text?filial=3&id=2200

↑2. См. его краткое введение в проблематику public history как дисциплины: http://postnauka.ru/video/18165

↑3. «С наступлением вечера я возвращаюсь домой и вхожу в свой кабинет; у дверей я сбрасываю будничную одежду, запыленную и грязную, и облачаюсь в платье, достойное царей и вельмож; так должным образом подготовившись, я вступаю в старинный круг мужей древности и, дружелюбно ими встреченный, вкушаю ту пищу, для которой единственно я рожден; здесь я без стеснения беседую с ними и расспрашиваю о причинах их поступков, они же с присущим им человеколюбием отвечают. На четыре часа я забываю о скуке, не думаю о своих горестях, меня не удручает бедность и не страшит смерть: я целиком переношусь к ним» (10.XII.1513, пер. с ит. М. Юсима) [Средние века. Вып. 60. М.: Наука, 1997. С. 453].

↑4. «Музейная политика» со стороны самого музейного сообщества почти на автоматизме понимается как политика в отношении музеев, а не политика музеев — иными словами, сами они не воспринимают себя (и, что еще показательнее, не особенно имеют в том потребность) в качестве субъектов, переживая скорее отсутствие целенаправленного воздействия на них, себя же понимая потенциально как «агентов» воздействия на местное сообщество, дистанцируясь от него — и в этом, в иерархическом порядке сверху вниз, и получая (не нуждающийся в артикуляции) уровень субъектности. Иными словами, позиция, в которой чаще всего продолжают мыслить себя музеи в публичном пространстве, — это позиция проводника государственной политики, где неуверенность порождается в первую очередь подозрением, что государственная политика особенной нужды в данной форме воздействия не испытывает, воспринимая музей как слишком тяжелую, неповоротливую, затратную и неэффективную институцию, отсылающую к академическому пространству (и, соответственно, имеющую свои — неполитические — границы маневра, отсылающие к научному сообществу, ограничивающие инструментализацию).