Человек: индивидуализм, институты, нация

Сегодняшний «Фейсбук» конечно не Живой Журнал в период его расцвета — хорошие содержательные дискуссии возникают тут гораздо реже. Тем не менее, они иногда случаются. Так и мне на днях удалось поучаствовать в интереснейшем диалоге с А.М. — одной из самых умных моих френдов, профессионально занимающейся обществоведением. К сожалению, А.М. решила сохранить свое инкогнито, хотя ее вклад в данный текст не менее значим, чем мой. Чуть перекомпонованная запись нашей беседы представлена далее.

***

А.М.: Мы все еще вынуждены пережевывать проблемы прошлого и позапрошлого века. И это скучно. Сейчас гораздо интереснее думать о каких-то новых цивилизационных формах, новых смыслах и т.д. А мы толчемся вокруг права наций на самоопределение вплоть до отделения. Самое смешное, что все эти танцы вокруг наций и рождения свободы из их духа происходят тогда, когда давно выявлен их ограниченный исторически и сконструированный характер. Примерно как выловить из реки Перуна и начать ему поклоняться, заколдовывать расколдованное. Этим, правда, тоже в полный рост занимаются. Всех тошнит непереваренным прошлым.

П.К.: Слабость Вашего «конструктивистского аргумента» против национального строительства может быть продемонстрирована следующей метафорой: если люди вдруг обнаружили, что пища состоит из белков, жиров и углеводов (т.е. «расколдовали» ее), то зачем им прекращать есть? И в общем-то понятно, что если пища необходима для жизни, то это вовсе не значит, что смысл жизни — в еде. Хоть, заметьте, без еды и никак — вне зависимости от ее «расколдованности».

Так и с нациями: то, что они конструируемы, отнюдь не значит, что без них лучше. Более того, обеспечив какой-то необходимый уровень национальной солидарности, как-то лучше на этой базе думается и о самом человеке в общем: недаром признанным лидером в науках о человеке являются западные страны, которые все — национальные государства.

А.М.: Тут получается конструирование в квадрате. Одно дело — играть в эти игры искренне, видя в нации нечто реально сакральное, живое и т.д. Но когда ты уже знаешь, что оно — никакое не сакральное и не живое, но должен думать, «ради пользы дела», что оно живее всех живых и сакральнее всех сакральных — это уже перебор, по-моему. Нельзя оживить труп, а в нашем случае — еще и отсутствующий труп.

П.К.: Перефразирую Ваш ответ в рамках все той же пищевой метафоры: наслаждаться едой можно только, не зная ничего о ее химии. Тогда вгрызаешься зубами именно что в кусок мяса, а не в какой-то там конструкт из протеинов, сдобренный жирами… И т.д.

Тут просто большевизм в основах нашего габитуса сильно укоренен — с его ненавистью к «национализмам» — и «не пускает». Именно «Краткий курс» не позволяет спокойно и технологично (раз так много уже знаем об этом) наладить в России социальную жизнь современного уровня и начать двигаться в познании человека дальше. А не сделав этого упражнения по «вставанию в ряды», мы оказываемся вне некоего знания (которое, кстати, в их «там» работах представлено неявно) и потому довольно слабо понимаем, о чем они «там», на Западе, говорят. Ведь у них этот самый «национальный момент» уже сидит в их моделях дефолтно, и часто неосознаваемо исследователем. Потому мы «тут» практически всегда «городим» о человеке свое самостийное/посконное — либо ярко выраженное в таком своем качестве, либо в виде карго-варианта от их дискурса…

Возвращаясь к метафоре: сбалансированное питание — это не труп питания. И не питание трупами…

А.М.: Тут много чего мешает и помимо большевизма. Сейчас вообще не время складывания идентичностей такого масштаба. Когда нации формировались, они шли на смену распадающимся традиционным сообществам, люди как бы стихийно находили какие-то новые образы «коллективных себя», им это было нужно. Современное общество индивидуализировано, здесь бегут от принудительной коллективности, здесь если строятся сообщества, то не по принадлежности, а по интересам. Ушло время, люди поменялись.

П.К.: Т.е., по-Вашему, «общей рамки» людям страны больше не надо? Такой рамки, которая институционально бы регулировала «разгон вражды». Пусть разные группы/ассоциации разгоняют вражду друг к другу до военного уровня, да? А чтобы им мир сохранить — придавим их «сверху» автократором. Иначе никак не хочется?

Все, что Вы говорите, на самом деле возможно мирным образом лишь при наличии общей «национальной рамки», сидящей в головах у всех. Без таковой «рамки» (и без автократора) будет война/погромы, даже при наличии не очень мощных «невключенных» (см. Париж-2005 или Лондон-2011).

А своим высказыванием о «бегстве от принудительной коллективности» Вы, как мне кажется, чересчур обобщаете наш опыт.

А.М.: Не только не обобщаю наш опыт, а практически цитирую совсем не нашего и не о нас писавшего Баумана, и это не только его точка зрения.

П.К.: Да, согласен, это восходит к «их» проблеме социального оппортунизма. Но «там» в общем-то у этой проблемы совсем другой контекст. (1) «Там» в обществе все еще есть национальная коммуникация демократического качества — с соответствующим давлением в сторону унификации «картин мира» индивидов. (2) «Там» дополнительно есть социально-реформаторская программа максимально возможного снижения насилия при сохранении достигнутого уровня свобод в обществе — и связанные с данной программой социальные тренды. (3) Исходя из этих трендов все большие и большие «куски населения» оказываются либо слабо овладевшими «языком национальной политической коммуникации», либо успешно использующими общественные фонды в лично-эгоистических целях — с порождением соответствующих социальных необходимостей ответа на эти вызовы. Отсюда и возникают соответствующие дискурсы — как защитный дискурс «оправдания социального оппортунизма», так и дискурс «осознания проблемы в целях ее коррекции». В качестве примера последнего можно вспомнить о практически синхронном выступлении нескольких западных лидеров о «крахе мультикультурализма» в их странах.

У нас же бегство от коллективизма основано на других механизмах.

А.М.: Разница между «их» и «нашим» индивидуализмом заключается в том, что их индивидуализм не исключает доверия друг к другу и к официальным институтам, наш же — практически исключает. У нас не индивидуализм даже, а именно атомизация, практически самоизоляция, чего индивидуализм сам по себе может и не предполагать. Наш индивидуализм довольно сложно отождествлять с западным. Западный индивидуализм — сложная историческая конструкция, не менее сложная, чем та же нация. Наш же ближе к ощущению изгойства и заброшенности. У нас много страха и недоверия, агрессии — примерно как у крысы, загнанной в угол.

П.К.: Да, Вы правы. Есть уже много опубликованных впечатлений «западников», вживавшихся в нашу жизнь. Все они подчеркивают эту нашу атомизацию, в сравнении с которым «тамошний» индивидуализм выглядит хорошим таким коллективизмом.

А.М.: Возвращаясь к Вашему вопросу о необходимости «общей рамки». Объективно такая «рамка» нужна. Но ведь эта «рамка» в каждом обществе обычно уже есть. Есть она и у нас — какая бы кривая и неудобная она ни была.

То, что раньше воспринималось как «общее дело», сейчас воспринимается как естественная среда, которая функционирует как бы сама по себе. С этим связан и спад политической активности даже в «нормальных» национальных государствах. Институты работают, а люди в их пределах — или за их пределами — пытаются индивидуально «самовыражаться». Ну, не говоря уже о том, что даже при большой личной гражданской активности человек в нынешних социальных условиях мало на что может реально повлиять, поэтому ощущение «общего дела» утрачивается.

П.К.: Вопрос: а может ли быть, что существующая у нас «рамка», увы, не того качества, что нужно? Может ли она обеспечить ожидаемое качество социальности? В частности, об институтах: а не нация ли является носителем тех самых «нужных институтов», если институт работает в национальном масштабе?

А.М.: Качественная наша «рамка» или нет — какая есть. Такая уж «тут» «рамка» образовалась исторически. И она довольно устойчиво воспроизводится, даже после регулярных потрясений. А вот «носителями институтов» могут быть и другие общности, не только нации.

И в то же время следует отметить, что нацию поддерживают специальные, довольно специфические институты.

П.К.: А списочком, через запятую, варианты таких общностей — носителей «рамки» — можно ли перечислить? Могу начать: (1) держава/корпорация (суверенитет плюс иерархия плюс открытость к расширению), (2) нация (суверенитет плюс равноправие, нация закрыта к расширению). Что еще?

А.М.: Какие общности в истории были? Племена, союзы племен, роды, общины, этносы, города-государства, княжества и т.д. Уж не знаю даже, разные были общности, любая устойчивая общность, долгоживущая и самовоспроизводящаяся, имеет устойчивые образцы поведения — эти самые институты.

И вопрос возник по Вашему примеру выше: почему нация «закрыта к расширению»?

П.К.: По расширению наций: в общем-то, у наций довольно высок барьер усвоения институтов/правил/норм. Вспомним, что во всех западных странах для натурализации индивида требуются довольно долгий беспроблемный стаж жизни в «тамошнем» обществе и доказательства хорошей интегрированности в него.

Об общностях: все же мы тут говорим об общегосударственной «рамке». Т.е. годятся лишь те общности, которые претендуют на суверенитет над территорией, поскольку только они могут удерживать разгон вражды любых своих участников. Потому и получается, что либо нас во вражде ограничивает корпоративная державная идентичность, либо национальная (со своими историческими аналогами вроде полисной). Вроде ничего иного пока не видно — потому и спросил, вдруг какую еще модель в голове имеете.

А.М.: Можно говорить о множестве переходных или промежуточных типов между идеальными моделями «традиционного государства» и «современного государства-нации». В каком-то смысле есть лишь отклонения от «правильной модели нации», каждое общество отклоняется по-своему.

П.К.: Да, так. Потому я и выделил выше всего лишь два идеальных типа, по большому счету задающих класс политических идентичностей с установкой на суверенитет над территорией. Мой вопрос к Вам был по поводу возможности совершенно иного к этим двум.

А.М.: Попытка описания совершенно иного — это, наверное, у С. Кордонского. Хотя, в общем-то, нет. Вполне «промежуточная» модель.

П.К.: Я-то думаю, что модель С. Кордонского — это корпорации, которые он зачем-то обозвал сословиями. И там у него именно что корпоративные идентичности с их корпоративными институтами — типа «не по чину берет» и прочее такое.

Подумав немного, все же признаю, что предъявленная выше мной линейка идеальных типов вполне расширяема. На самом деле в качестве оформления суверена мы можем иметь: (1) Клан (иерархии + персонификация + закрытость), (2) Корпорации (иерахии + депесонификация) — закрытые и (3) открытые — державно-имперские, (4) «полисные» (равноправие, традиционное воспроизводство) и (5) нация (равноправие, современное воспроизводство — школы, СМИ, армия, возможность географической распределенности).

Модель С. Кордонского здесь попадает в корпорации.

А.М.: К Вашей типологии можно еще умму добавить, наверное. Открытая общность. А «полисные» общности как раз не очень открытые и не очень равноправные. Полноправным было только коренное население полиса, т.е. кто признавались гражданами.

П.К.: Да, Вы правы. И по полису, и по умме. Умму добавляем в список возможных «рамок» для общества.

А.М.: Возвращаясь к теме российской нации. Применительно к России стоит проблема не столько порождения, сколько «доводки». Что мешает России быть реальной нацией? Институты, поддерживающие нацию, частично есть: избирательная система и выборы, всеобщее избирательное право, национальная культура, национальная история (в кризисном состоянии в данный момент), общенациональные СМИ, общенациональная система образования — все есть. Чувство принадлежности к нации = государству тоже есть. Россияне вполне осознают себя гражданами Российского государства. Но чего нет? Нет реального гражданства, реального политического участия. Т.е. проблема «недоделанности» нации упирается в проблему режима, который не дает обществу функционировать как политическая общность. Но это ведь не проблема «порождения» чего-то из ничего.

П.К.: Все же я не разделяю точку зрения, что в РФ нация практически сложилась. Напомню, что помимо стандартной психологической установки у участников на суверенитет над территорией нация включает в себя еще и установку на равноправие. А с этим делом мы, увы, пока не преуспели.

Напомню, что любая историческая национализация «династической корпорации» была именно процессом массового внедрения в элитный психотип именно этой установки. В нынешнем положении можно считать, что элита РФ национальный проект еще и не начинала, ибо результаты предыдущего (в СССР нацией по факту была КПСС) за двадцать последние лет уже раскорчеваны напрочь.

А.М.: А почему Вы считаете КПСС нацией?

П.К.: В общем-то, если покинуть ленинско-сталинское наследие в пользу современных западных теорий, то можно видеть, что нация обязательно включает в структуры своей коллективной идентичности установку на суверенитет. Без требования суверенитета над какой-то территорией нет нации, ни уже обладающей своим государством, ни стремящейся к своему государству. Единственным сообществом в СССР, обладавшим действительным суверенитетом, была КПСС. В партийной идентичности была и вторая необходимая установка для нации — установка на равноправие. Вот так и получается, что КПСС была единственным в СССР сообществом, походившим на нацию по функционалу своей идентичности.

А.М.: Формально у нас есть равноправие. Принцип равенства всех перед законом и всеобщее избирательное право тоже есть. То, что эти принципы в реальности деформируются, как раз и можно рассматривать в контексте «доводки». Хотя «доводить», наверное, никто особо и не собирается. С другой стороны, рассогласование между нормативным и реальным порядком существует не только в России.

Россия действительно практически не начинала национальный проект — как таковой, целенаправленно. Тем не менее, современные институты, при помощи которых национальные государства функционируют, в России есть. Такой парадокс.

«Нация» по факту, как она сложилась в ходе модернизации и если не рассматривать ее как какую-то мифологизированную субстанцию с особыми свойствами, – это население современного государства, реализующее свое участие в этом государстве через выборы и избирательную систему. Какие там культурные финтифлюшки вокруг этого накручены — это уже другой вопрос. Когда выделяли подданнический тип политической культуры, явно не только Россию имели в виду. (Кстати, на раннем этапе развития наций «иерархичности» у них хватало, так что отсутствие иерархичности — не обязательный признак нации.)

П.К.: Знаю такую позицию, что в РФ нация уже почти сложилась, и не согласен с ней. Укажу прежде всего на институциональное наполнение, где мы очень далеки от обычного для наций уровня солидарности — мы это уже ранее затрагивали. Кроме того, у нас практически отсутствуют сообщества, формуемые снизу вверх, — у нас тут именно что царство корпораций. Причем любая коллективная субъектность низов именно что «придавливается» верхами: есть там такая психологическая установка, что вне корпораций жизни быть не должно. А нация, все же, — это «братство братств».

Потому «благостность» формальных правил — хоть это и является несомненным социальным достижением — увы, не препятствует сильному отклонению от них существующих и действующих «понятий», а также и наличествующего законоприменения. Имея в виду социальную действительность, хотелось бы смотреть именно на последнее, на действия, а не на записи для «цивилизованного мира».

Говоря же о необходимости психологической установки на равноправие/изономию, я вовсе не имел в виду делать утверждения об отсутствии социальных иерархий, ведь люди по факту своих способностей отнюдь не равны — и это все знают. Я тут имел в виду именно что психологическую установку на равноправие, и это в старых режимах было очень нетривиально. Да и сейчас очень будоражит общественное сознание РФ, поскольку иерархичность и статусы прошиты в сознании людей крепко.

А исторически нации начинались с очень малого. В США в 1824 году президента избирали 3,5% населения: нация включала в себя лишь собственников. К концу XIX века количество полноправных граждан возросло до 20%. Либеральные демократии с их максимальным равноправием (и то неполным) — это достижение конца XX века: где-то лишь после 60-х годов все это стало «нормой».

А.М.: Установка на «равноправие» и равенство вообще в России как раз вполне сильны. Здесь другой аспект проблемы права, связанный, возможно, не с иерархией, а с формальностью/неформальностью. Россияне довольно спокойно относятся к отклонению от формальных норм. Поэтому избегание наказания за нарушение какой-то формальной нормы может рассматриваться не только как знак статуса. Те, кто не имеет привилегий и особого статуса, тоже часто уклоняются от исполнения формальных правил и норм. И это не считается нарушением, это часть здешнего обыденного порядка.

П.К.: Не согласен. По моему мнению, обычно крик о равноправии поднимается лишь в борьбе за уровень своего статуса: индивид «верещит», когда его уничижают. Никто из высокостатусных не борется со своей совестью: пожертвовать статусом и встать рядом с согражданами или наслаждаться преимуществами статуса. Статус в России пока неизбывен. Именно поэтому «россияне спокойно относятся к отклонению от формальных норм».

А.М.: «Статус» неизбывен, пока ты в обойме. Если выпал — не будет никакого статуса. Со статусами проблема. Отношение россиян к формальным нормам не столько со статусами связано, сколько с культурой.

П.К.: Причем даже не личной культурой индивида, а социальной культурой места. Проживая на Западе, наши люди быстро адаптируются к «тамошним порядкам». И столь же быстро возвращаются к привычным поведенческим паттернам «здесь», когда они возвращаются на Родину даже с краткими визитами…