Очерки политической культуры имперской России. Очерк первый. Политическое пространство

В политической жизни монархического государства есть своя логика развития, для которой свойства личности монарха имеют едва ли не решающее значение. С.М. Соловьев, вспоминая А.С. Хомякова, пересказал нехитрую историософию, которую разделяли многие представители русского общества после смерти Николая I: «Как-то я зашел к Хомякову. Тот надеялся по-своему: “Будет лучше, — говорил он, — заметьте, как идет род царей с Петра, — за хорошим царствованием идет дурное, а за дурным — непременно хорошее”» [1]. В общественных кругах России в эту закономерность верили и в конце XIX века. Существовало убеждение, что «заморозки» царствования Александра III сменятся либерализацией в самом начале нового правления. Многих ждало разочарование уже в январе 1895 года.

17 января 1895 года молодой государь Николай II на приеме в Зимнем дворце депутаций дворянства, земств и городов произнес известные слова о «бессмысленных мечтаниях» деятелей местного самоуправления, возжелавших участвовать в процессе принятия государственных решений [2]. Выступление царя стало ответом на земские адреса девяти губерний, где деятели местного самоуправления осмелились просить государя ограничить власть бюрократии и убрать существующее средостение между троном и народом, дабы голос общества доходил до престола [3]. Так что связанные с началом нового царствования ожидания оказались если не «бессмысленными», то беспочвенными. «В Петербурге эти слова всеми комментируются, очень много недовольных. Все разочарованные уезжают домой. Очень немногие восхваляют речь царя, но сожалеют и те, что он это сказал. Теперь все, кто слышал слова царя, говорят, что видно в нем деспота», — записала в дневнике А.В. Богданович [4]. Если нет смысла ждать добровольных уступок сверху, то остается задуматься, как добиться этих уступок снизу, — впоследствии рассуждал известный историк и видный представитель либерального движения А.А. Кизеветтер, вспоминая события 1890-х годов. Слова о «бессмысленных мечтаниях» были произнесены вопреки общественному настроению и вызвали чрезвычайное раздражение в стране. «Земская среда с этого именно времени стала серьезно готовиться к политической схватке, окончательно изверившись в возможности согласования правительственной политики с передовыми общественными стремлениями» [5].

Возможно, именно 17 января 1895 года власть окончательно утратила инициативу. Причем в этом отношении намного симптоматичнее не ропот радикалов, а недовольный шепот людей, казалось бы, близких к престолу. По воспоминаниям Ф.А. Головина, в мае 1896 года, во время коронационных торжеств, граф П.С. Шереметев, сын богатейшего человека в России, в недавнем прошлом друг детских игр Николая II, в скором будущем основатель правоконсервативного Союза русских людей, много говорил «о борьбе земского начала с бюрократическим, о ничтожности личности государя. Весь этот разговор вел к приглашению меня в состав тайного общества под названием “Беседа”» [6]. Чрезвычайно показательно, что шло брожение в консервативных кругах русского общества. В 1900 году образовалось Русское собрание, предтеча всех правомонархических партий в России [7]. Причем изначально оно задумывалось как оппозиционное объединение. Публицисты «Нового времени», стоявшие у его истоков, рассчитывали консолидировать сторонников умеренно-консервативного направления, выступавших в пользу расширения полномочий органов местного самоуправления и ограничения чиновничьего произвола [8]. Многое об этом объединении на раннем этапе его существования говорит тот факт, что первоначально заседания Русского собрания происходили на конспиративных квартирах [9]. Однако проект публициста С.Н. Сыромятникова и других сотрудников «Нового времени» реализован не был. В скором времени после образования в Русском собрании возобладали охранительные настроения. Организация заняла крайне правые позиции, а бывшие основатели объединения были вынуждены его покинуть [10].

Недовольство существовавшим положением вещей проникало в самые недра действовавшей власти. «Паладин» самодержавия В.К. Плеве в интимном кругу подвергал его жестокой критике и говорил о необходимости коренных преобразований. 2 апреля 1904 года В.К. Плеве в беседе с А.А. Киреевым высказался в пользу масштабных реформ, в результате которых общество через своих представителей должно было оказывать серьезное влияние на принятие политических решений [11]. Как только на рубеже 1904–1905 годов забрезжил свет предстоявших государственных реформ, многие представители высшей бюрократии оказались в числе их убежденных сторонников. Характерен состав образовавшегося в апреле 1905 года «Отечественного союза», безжалостно критиковавшего существовавший режим. Объединение стало центром притяжения сторонников серьезных институциональных реформ, среди которых оказалось немало представителей и аристократии, и высшей бюрократии. Так, в него вошел 41 предводитель дворянства (из них 8 губернских и 33 уездных предводителя) [12]. Членами нового политического объединения стали и многие государственные мужи: один из организаторов «Отечественного союза», товарищ министра внутренних дел В.И. Гурко [13], начальник канцелярии МВД Д.Н. Любимов [14], директор канцелярии МВД по делам дворянства Н.Л. Мордвинов [15], директор департамента личного состава МВД А.И. Буксгеведен [16], бывший товарищ министра внутренних дел А.С. Стишинский [17]. В немногочисленный «Отечественный союз» (его численность едва ли превышала 400 человек) вошли 8 сенаторов [18], 15 военных в звании генерала [19].

Тотальная оппозиционность — важнейшая характеристика политической культуры конца XIX — начала XX века. Даже представители высшей бюрократии были не готовы отождествлять себя с властью, а следовательно, брать на себя ответственность за ее решения. Это тем более знаменательно, что оппозиционное движение формировалось у самого подножия престола, вовлекая в него и консервативные элементы, казалось бы, по своей природе лояльные существовавшему режиму. Так постепенно и вроде бы незаметно эволюционировала политическая система Российской империи. Она качественно менялась при том, что сохраняла незыблемой саму форму власти. Обновление приходило вместе с людьми, а следовательно, вместе с трансформацией самого русского общества.

К концу XIX века новые формы политической кооперации стали неминуемыми. С одной стороны, само общество быстро менялось. Ускорялись потоки информации. Возникали новые формы общественной самодеятельности. За десять лет значительно увеличилось число лиц «интеллигентных профессий» [20], количество периодических изданий, выпускаемых в России, почти удвоилось (в 1882 году — 554 периодических издания, в 1888 году — 637. Далее рост становится куда более стремительным: в 1895 году — уже 841 издание, а в 1900 году — 1002 [21]). Столь же стремительно росло число общественных организаций. Об этом свидетельствует количество отложившихся во втором делопроизводстве Департамента полиции дел об открытии новых обществ: за 1890 год насчитывается 182 дела, в 1891 году таких дел уже 218, в 1892 — 260, в 1893-м — 318, в 1895-м — 374, в 1896-м — 475 [22].

С другой стороны, правительство порой необдуманными репрессивными мерами «выталкивало» даже самых лояльных общественных деятелей в «политику». В 1889 году по предложению министра юстиции Н.А. Манасеина значительная категория судебных дел исключалась из ведения суда присяжных [23]. Следующий министр Н.В. Муравьев весной 1894 года инициировал создание комиссии по пересмотру судебных уставов [24]. По замечанию П.А. Зайончковского, с 1889 года после некоторого затишья усилились цензурные ограничения [25]. Правительство пыталось регулировать деятельность общества в сфере народного просвещения. 15 мая 1890 года появились специальные правила о порядке работы бесплатных читален [26]. В начале 1894 года Главное управление по делам печати предписывало цензурным учреждениям «строжайший отбор книг для народного чтения» [27]. В начале 1890-х годов в Министерстве народного просвещения думали над проблемой «наведения порядка» в университетах, имея в виду усиление административного контроля за профессурой и студенчеством [28]. Чрезвычайно жесткая позиция властей по отношению к участникам студенческих волнений 1894 года (42 человека были высланы из Москвы) вызвала глухое брожение в университете. «Так как слишком суровые меры университетского начальства и бесцеремонный произвол полиции настолько вызывающи, что уже теперь разгоревшееся негодование едва сдерживается, а если продолжится далее такое положение вещей, нетрудно предугадать трагический его исход», — писали члены одного из студенческих землячеств представителю университетской администрации [29]. По воспоминаниям современника, избиение студентов становилось обычным явлением. Примечателен случай, когда дворники по ошибке избили «белоподкладчиков», студентов правых взглядов, возвращавшихся из ресторана. Среди пострадавших был профессор Чечулин, проведший вечер со своими учениками. «Верьте, это было приготовлено не для вас», — утешал профессора градоначальник фон Валь [30]. Под дамокловым мечом правительственного гнева находились и общественные организации. В 1896 году фактически были упразднены комитеты грамотности: было решено реорганизовать их в общества грамотности и передать в ведение Министерства народного просвещения, лишив их тем самым статуса общественного объединения [31]. В 1899 году было закрыто московское Юридическое общество [32].

Однако в условиях архаичного политического режима новые объединения также обретали архаичные черты. Это была своего рода модификация кружка или салона. Они объединяли людей, хорошо знакомых друг с другом. Иное сложно было представить, учитывая происхождение этих организаций. Они возникали как «бытовые союзы», союзы друзей и родственников. В этом случае нельзя было и помыслить об организационной и идейной монолитности. Так, кружок «Беседа» (1899–1905) составляли лица, которые впоследствии возглавили такие непохожие друг на друга объединения, как Конституционно-демократическую партия, «Союз 17 октября», Партия мирного обновления, Союз русских людей, Всероссийский национальный союз [33]. В «Союзе освобождения» (1903/1904–1905) нашлось место представителям социалистических кругов русской интеллигенции (например, В.Я. Богучарскому, В.В. Водовозову, Е.Д. Кусковой) и, с другой стороны, земским либералам, в т.ч. и Н.Н. Львову, у которого, по собственному выражению, была «феодальная голова» [34].

Соответственно, эти организации не могли быть жестко структурированы и требовать строгой дисциплины от своих сочленов. Изначально не могло быть и отчетливой программы действий. Входившие в эти объединения лица мучительно привыкали к этой форме общественной деятельности, «притирались» друг к другу, договаривались, находили компромиссы. В итоге формировался новый политический язык, основанный на недомолвках и недоговоренностях. Например, в «Беседе» предпочитали не уточнять, какое представительное собрание должно было быть созвано в самом ближайшем будущем — законодательное или законосовещательное [35]. Это был залог согласия между конституционалистами и т.н. неославянофилами. В «Союзе освобождения» весьма умеренные круги русского либерализма мирились с внепартийными социалистами, рассчитывавшими на масштабные политические и социальные преобразования [36].

В итоге вырабатывалась общая точка зрения, программа, «повестка дня». Возникали особые «политические языки», которые оказались более устойчивыми, чем сами объединения. Сформированные ими стереотипы политического мышления, идеологические клише легли в основу программ партий, возникших уже после 1905 года.

Впоследствии в общественных кругах неоднократно ставился вопрос о случайности партийной группировки, возникшей в период Первой русской революции. Обсуждалась возможность создания «подлинно демократической» или «подлинно конституционной» партии, что предполагало распад «Союза 17 октября» или же партии кадетов [37]. Однако этим проектам не удалось сбыться. Органически сложившийся идеологический консенсус, объединявший подчас несовместимое, выдержал проверку времени. Например, идеологическая платформа «Союза 17 октября» ковалась в «Беседе», члены которой, многое недоговаривая (прежде всего, относительно будущего государственного строя), сошлись на трех ключевых пунктах: они настаивали на необходимости представительных учреждений, юридически гарантированных гражданских прав, расширении сферы компетенции органов местного самоуправления [38]. В сущности, этот компромисс воспроизводился и в программе «Союза 17 октября» [39].

«Левое крыло нашего союза предпочитает называть новое государственное устройство России умеренной конституцией. Правое крыло видит в нем видоизмененное самодержавие в его дальнейшей эволюции. Одно несомненно для тех и других и для всякого: не ложны слова манифеста 20 февраля (1906 года. — Ред.), что “произошло великое преобразование в государственном строе нашего отечества”», — говорил Д.А. Олсуфьев 21 марта 1906 года на собрании «Союза 17 октября» [40]. Такого рода плюрализм будет свойственен октябристам и впоследствии. А.И. Гучков будет говорить о гибели самодержавия [41], Д.А. Олсуфьев — о его незыблемости [42]. А в итоге будут выходить обтекаемые формулы, способные удовлетворить октябристов разных убеждений, как, например, в декларации ЦК «Союза 17 октября» от 16 апреля 1909 года: «Центральный Комитет уверен, что лишь при точном и неуклонном исполнении воли государя при сохранении дарованной монархом законодательной Думы Россия, развиваясь по пути, им указанному, и управляемая верным его идеям правительством, достигнет скорого и полного успокоения в настоящем и великой мощи в будущем на славу державного вождя и на счастье его свободных подданных» [43].

Динамично менявшееся общество и надрывавшаяся под грузом модернизационных задач власть напрямую столкнулись друг с другом в годы Первой русской революции. В условиях обострения политического кризиса правительство обратилось к средству, которое ему подсказывали уже более столетия, — представительному строю. Еще в апреле 1881 года министры — А.А. Абаза, М.Т. Лорис-Меликов и Д.А. Милютин — поднимали тост за Конституцию как за свершившийся факт (конечно, имея в виду проект М.Т. Лорис-Меликова) [44]. Уже тогда существовало убеждение, что эта мера будет способствовать гармонизации отношений между властью и обществом. Однако колебавшийся император в итоге склонился в пользу противников изменений государственного строя [45]. Год спустя новый министр внутренних дел Н.П. Игнатьев выдвинул идею созыва Земского собора, приурочив его к коронации Александра III. Но и это предложение вызвало отторжение у ближайшего окружения императора, в результате чего Игнатьев был отставлен [46]. Декабрь 1904 года вновь прошел в дискуссиях по этому вопросу. И вновь практически не претерпевший больших изменений проект Лорис-Меликова был отвергнут. А в феврале под давлением обстоятельств правительство вернулось к предложению Игнатьева, которое нашло свое выражение в проекте т.н. «булыгинской (т.е. законосовещательной) думы» [47]. Однако, упустив инициативу, власть постоянно запаздывала с решениями. Соответственно, каждая ее новая уступка предполагала неизбежность последующей. В этом отношении логичным итогом политического развития 1905 года стал Манифест 17 октября, провозглашавший созыв законодательного представительства.

Основные государственные законы 23 апреля 1906 года несли на себе явный отпечаток собственной генеалогии. Во-первых, они консервировали многие рудименты прежней правовой системы: а именно, во многих случаях сохранялся бюрократический порядок принятия законодательных решений, продолжали действовать учреждения, находившиеся в противоречии с новым представительным строем (департаменты Государственного совета, Совет государственной обороны, Адмиралтейств-совет и т.д.) [48]. Во-вторых, Учреждения Думы и Государственного совета 20 февраля 1906 года, Основные законы 23 апреля 1906 года сохраняли преемственность по отношению к Положению 6 августа 1905 года (о т.н. «булыгинской Думе»). В частности, это сказалось в ограниченности законодательной инициативы членов представительных учреждений или же в особенностях бюджетного законодательства [49]. Наконец, «дарованные» императором Основные государственные законы всячески оберегали прерогативы верховной власти от возможных посягательств депутатов Думы и членов Государственного совета. По словам участвовавшего в работе над этим документом П.П. Менделеева, «все дело Витте (премьер-министр. — Ред.) крепко держал в своих руках, вел его к одной цели: сохранить как можно больше прерогатив за царской властью… Все оговорки, все статьи, касающиеся прав монарха в области военной, морской, дипломатической, а также дворцового и удельного ведомств за малыми исключениями введены были по инициативе не подлежащих министерств, а Сергея Юльевича Витте. Он с горячим упорством настаивал на необходимости каждого такого правила, ограничивающего права законодательных учреждений в пользу царской власти» [50]. Таким образом, внутренне противоречивые правила «политической игры» не укладывались в какую-либо целостную интеллектуальную модель, создавая весьма конфликтную среду.

Примечания

1. Соловьев С.М. Избранные труды. Записки. М., 1983. С. 335.

2. Правительственный вестник. 1895. 18 января. № 14. С. 1.

3. Пирумова Н.М. Земское либеральное движение. М., 1977. С.158–161.

4. Богданович А.В. Три последних самодержца. М., 1990. С. 199.

5. Кизеветтер А.А. На рубеже двух веков: Воспоминания, 1881–1914. М., 1997. С. 145.

6. Государственные деятели России глазами современников. Николай II: Воспоминания, дневники. СПб., 1994. С. 82.

7. Политические партии России: Энциклопедия. М., 1996. С. 534–536.

8. Лукоянов И.В. Русское собрание // Россия в XIX–XX вв. СПб., 1998. С. 165–166.

9. Энгельгардт Н.А. Эпизоды моей жизни // Минувшее. Т. 24. СПб., 1998. С. 37.

10. Лукоянов И.В. Указ. соч. С. 169.

11. В.К. Плеве согласился с А.А. Киреевым о необходимости отменить личный доклад министров: «“Верхние дела” должны вершиться сообща в “боярской думе” (Государственном совете) в присутствии государя». Местные интересы должны вершиться выборными местными людьми лишь при участии администрации. Общегосударственные же вопросы (в первую очередь финансовые) должны обсуждаться «Думой» (ОР РГБ. Ф. 126. К. 13. Л. 313–314). Эту программу реформ сложно согласовать с тем курсом, который на практике проводил Плеве. Но в данном случае даже не столь важно, что в действительности В.К. Плеве находил полезным. Любопытно то, что, говоря, вероятно, лишь о гипотетических преобразованиях, министр, по существу, вторил Кирееву: именно славянофильская программа привлечения «земли», общества к законодательной деятельности и противопоставления его чиновничеству приходила на ум В.К. Плеве.

12. РГАДА. Ф. 1412. Оп. 2. Д. 276. Л. 12, 22, 27, 31, 34–36, 49, 50, 53–55, 58, 66, 69, 72, 74, 94, 105–109, 114, 117–118, 122, 124-125, 127–128, 131, 133, 139, 143, 154, 166, 168, 197, 205, 262.

13. ОР РГБ. Ф. 126. К. 14. Л. 38 об.; Гурко В.И. Черты и силуэты прошлого: Правительство и общественность в царствование Николая II в изображении современника. М., 2000. С. 450–452.

14. РГАДА. Ф. 1412. Оп. 2. Д. 276. Л. 11.

15. Там же. Л. 2.

16. Там же. Л. 51.

17. Там же. Оп. 2. Д. 277. Л. 360.

18. Там же. Д. 276. Л. 8, 14–15, 17, 84, 113, 300; Д. 277. Л. 305, 355.

19. Там же. Д. 276. Л. 9, 29, 37–38, 61, 67–68, 82, 96, 120, 127, 153, 256; Д. 277. Л. 304.

20. Пирумова Н.М. Земская интеллигенция и ее роль в общественной борьбе. М., 1986. С. 118.

21. Лейкина-Свирская В.Р. Интеллигенция в России во второй половине XIX века. М., 1971. С. 216.

22. Степанский А.Д. Самодержавие и общественные организации России на рубеже XIX–XX вв. М., 1980. С. 27.

23. Зайончковский П.А. Российское самодержавие в конце XIX столетия. М., 1970. С. 256.

24. Там же. С. 258.

25. Там же. С. 295.

26. Там же. С. 306.

27. Там же. С. 305–306.

28. Там же. С. 336–339.

29. Цит. по: Мельгунов С.П. Московский университет в 1894 году // Голос минувшего. 1913. № 5. C. 188.

30. Могилянский Н. Из воспоминаний о Петербурге конца XIX и начала XX века // Голос минувшего на чужой стороне. Париж, 1926. № 4. C. 107–108.

31. Кизеветтер А.А. Указ. соч. М., 1997. С. 165–167.

32. Там же. С. 173–174.

33. РО ИРЛИ. Ф. 332. Д. 651. Л. 25.

34. Корнилов А.А. Воспоминания // Вопросы истории. 1994. № 4. C. 137 (про свои убеждения Н.Н. Львов дословно говорил так: “Que c’est l’invasion des idees liberales dans une tete feodale”)

35. См.: Соловьев К.А. Кружок «Беседа». В поисках новой политической реальности. М., 2009.

36. Шаховской Д.И. «Союз освобождения» // Либеральное движение в России, 1902–1905 гг. М., 2001. С. 557, 584–585, 591.

37. Партии демократических реформ, мирного обновления, прогрессистов. Документы и материалы, 1906–1916 гг. М., 2002. С. 251–253, 264–266.

38. Соловьев К.А. Указ. соч. С. 63–79.

39. Неслучайно 10 членов ЦК «Союза 17 октября» до образования партии входили в кружок «Беседа» (Политические партии России… С. 746–755).

40. ОПИ ГИМ. Ф. 164. Оп. 1. Д. 54. Л. 32 об.

41. Партия «Союз 17 октября»: Протоколы съездов и заседаний ЦК, 1905–1907 гг.: В 2 т. Т. 1. М., 1996. С. 241.

42. ГАРФ. Ф. Р-5881. Оп. 1. Д. 43. Л. 12 об.

43. Партия «Союз 17 октября»: Протоколы III Съезда, конференций и заседаний ЦК 1907–1915 гг.: В 2 т. Т. 2. М., 2000. С. 41.

44. ОР РГБ. Ф. 178. № 9803. Д. 6. Л. 23 об.

45. См.: Зайончковский П.А. Кризис самодержавия на рубеже 1870–1880 годов. М., 1964. С. 300–378.

46. Там же. С. 451–472.

47. См.: Кризис самодержавия, 1895–1917. Л., 1984. С. 189–214.

48. Лазаревский Н.И. Лекции по русскому государственному праву: В 2 т. СПб., 1908. Т. 1. С. 168-243, 490–494.

49. Струве П.Б. К вопросу о нашем бюджетном праве // Вопросы государственного хозяйства и бюджетного права. СПб., 1907. С. 314.

50. ГАРФ. Ф. Р-5971. Оп. 1. Д. 109. Л. 60.