Профессия — историк

Историческая профессия в России в 2000-е годы вновь, как и во времена СССР, попала под контроль государства, которое осуществляет его через посредство академического, университетского и прочего истеблишмента, в интеллектуальном и профессиональном отношении не всегда представляющего лучшие научные силы. Поскольку же — за редчайшими исключениями — наши научные и образовательные учреждения, увы, государственные, а государство у нас авторитарное, то ожидать от исторической профессии политической самостоятельности наивно. К тому же профессиональные ассоциации и прочие формы «внутрицеховой» демократии сложиться не успели, а университетская автономия как была, так и остается призрачной.

Политически в основной массе чиновники от истории — не радикалы, но конформисты. К тому же они не свободны — порой даже странно, насколько не свободны — от воздействия со стороны общественного мнения — или, точнее, его суррогата, сформированного СМИ. Критическим мышлением природа (культура, жизнь, т.д.) наделила их экономно. Еще к тому же, как и большинство чиновников, они склонны поддерживать авторитарное государство, потому что усиление государства — это усиление власти и влияния чиновничества. В 1990-е годы на некоторых бывших советских бонз порой даже жалко было смотреть: вид потерянный, взгляд голодный, костюмчик протертый. Теперь многие из них снова на коне, снова не западные коллеги, от которых зависит распределение грантов, приглашения за границу и проч., а наши чиновники решают, кого из молодежи поощрить, а кого, напротив, наказать.

Естественно, такая историческая профессия — несмотря на очень существенные позитивные сдвиги, происшедшие в 1990-е годы, в особенности в изучении советского прошлого — не способна ни писать правдивую историю, если она расходится с точкой зрения властей, ни совершенствовать преподавание истории в демократическом духе, как инструмент развития критического мышления. Тем более что политическое давление со стороны властей сегодня почти всегда подкрепляется финансированием, порой весьма щедрым. С учетом того, что базовая зарплата историков в большинстве учреждений остается весьма скромной, роль подобных «приработков» для них огромна. А гордо идти против течения и при этом кормить семью — порой сильно расходящиеся проекты. Как говаривал Аркадий Райкин, «сила воли есть — заработка не будет».

Я вовсе не хочу представить всех коллег продажными адвокатами режима: среди них есть и немало его убежденных сторонников. Подозреваю, что в нынешнем националистическом угаре — равно как в 1914 году накануне Первой мировой войны — у еще большего числа коллег отключилась способность к критическому суждению. Но судить о том, что заставляет людей быть националистами, государственниками и проч., я не берусь. Мне совершенно непонятно, как можно не видеть, что российское государство и прикормленные им так называемые «элиты», т.е. прежде всего то же чиновничество, — это неэффективная, своекорыстная, глубоко антинародная система, которая сегодня, ради обеспечения своего благополучия и безопасности, готова поставить мир на грань войны и загнать страну в международную изоляцию.

Есть, конечно, среди историков и немало порядочных и разумных людей, которым отвратительно происходящее сейчас в стране, в том числе и «историческая политика» российского руководства. Увы, их возможности влиять на положение дел — или хотя бы публично критиковать эту политику — крайне ограничены. Я знаю, что многие из моих друзей участвовали в антивоенном движении — Конгрессе интеллигенции, митингах и т.д. Но, например, печатать статьи с критикой внешней политики СССР или России — будь то в 30–40-е годы или сегодня — теперь стало опасным. Мало кто хочет такие статьи писать и особенно печатать. Мемориальный закон — если его примут, что вполне вероятно, — усугубит такое положение дел. Как вы помните, этот закон предполагает введение уголовного наказания за критику политики СССР в годы Второй мировой войны. Но поскольку в основе российской исторической политики лежит именно миф о войне, то и критика этой политики, вероятно, фактически станет уголовно наказуемой. Так что, возможно, в скором будущем вам придется удалить нашу беседу с сайта.

Но пока суд да дело, я бы хотел, воспользовавшись случаем, подчеркнуть одну, на мой взгляд, очень важную вещь. Помните, Чехов говорил, что если в первом акте на стене висит ружье, то в пятом оно должно выстрелить? Историческая политика, поставившая миф о войне в основу российской идентичности, — именно такое ружье. Эта политика показывает агрессивную, имперскую сущность российской внешней политики — и в значительной степени порождает эту политику. Оккупация Крыма — прямой результат культа войны, превращенного нынешним российским руководством в «миф происхождения» постсоветской России. Именно миф о войне позволяет представить демократическое в своей основе освободительное движение украинского народа как происки «бендеровцев» и прочих «нацистов». Этот миф сменил гораздо более миролюбивую историческую политику Бориса Ельцина, который — пусть несколько наивно — стремился основать идентичность демократической России на высочайших культурных достижениях нашей страны, особенно в XIX веке.

В свете всего сказанного может показаться, что историческая профессия дружно поддерживает и мемориальный закон, и историческую политику российского руководства в целом. Я думаю, что это был бы односторонний вывод. Конечно, новый — еще более антидемократический, чем первый, — проект мемориального закона пока не вызвал массовых протестов историков, каковые имели место в 2009 году, когда закон впервые был внесен в Думу. Это вполне понятно, поскольку степень авторитарности режима резко возросла с 2009 года и пространство критики драматически сузилось. Не говоря уже о шоке от оккупации Крыма, по сравнению с которой мемориальный закон, конечно же, мелочь. Но тем не менее историки — как и интеллигенция в целом, особенно в больших городах — существенно либеральнее и космополитичнее среднестатистического россиянина, к тому же они в массе своей считают, что наука, в том числе и история, должна оставаться вне политики. Поэтому, даже поддаваясь давлению власти, они в большинстве своем будут — хотя бы друг перед другом — стараться выглядеть, по возможности, «прилично», т.е. демонстрировать умеренность, иронию и прочие механизмы самозащиты. Все это мы уже проходили при советской власти. Так что кроме как со стороны агрессивного националистического меньшинства профессии режиму не приходится рассчитывать на активное вовлечение коллег в поддержку его исторической политики. Но и активного сопротивления он, вероятно, тоже не встретит. Позиция основного ядра профессии будет противоречивой, компромиссной. Несклонность историков заниматься политикой — или, как я ее называю, идеология профессионализма, позволявшая историкам худо-бедно выживать при советском режиме, — сегодня опять, похоже, пригодится — в тех же целях.

Что касается «концептуального» оснащения того, что с высокой долей условности может называться исторической концепцией режима, всех этих понятий «славяно-православной цивилизации», «нормальной страны», «духовного кода» и прочее — это полный бред, не имеющий никакого отношения не только к сегодняшней, но и к позавчерашней исторической науке. К тому же некоторые из этих «понятий» находятся в полном противоречии друг с другом. Возьмите, например, идею славяно-православной цивилизации — как ее соединить с идеей нормальной страны? Тут одно из двух — либо славяно-православная, либо нормальная. И не потому, что славяне не нормальные, а потому, что сама идея славяно-православной цивилизации была придумана для того, что противопоставить Россию западному (принимаемому за норму) миру.

Идея, что Россия особенная, что ее «аршином общим не измерить», — все это перепевы идеи «особого пути», которая родилась в начале XIX века в Германии и была «с немецкого» переведена на русский. Российские славянофилы, развивая эту идею, были совершенно не оригинальны. К науке, повторяю, это не имеет отношения. Это чисто идеологическая конструкция, и к тому же опасная. В Германии рассуждения о том, что Германия не похожа на Европу или Запад (именно в таких терминах!), что французы или англичане стремятся к материальным благам, а у немцев высокое предназначение, духовность и рейх (по-нашему, держава), — все эти идеи смаковались немецкими националистами на протяжении более чем века, пока не привели к 1933 году, а потом и к 1945-му. Любому человеку, которому хотя бы немного знакома эволюция немецкого национализма и его трансформация в национал-социализм, смешно и одновременно страшно слушать рассуждения об особом пути России.

Концепция исторического сознания, напротив, мне кажется вполне работающей, по крайней мере, тогда, когда исследователя интересует взаимосвязь между развитием научной истории и теорий исторического процесса, с одной стороны, и массовых представлений о прошлом и исторической памяти — с другой. Существует слишком узкое, разделяемое преимущественно немецкими историками понимание исторического сознания как свойственной Новому времени концепции истории. Это не то чтобы неправильное понятие (что такое правильное?), а скорее, мне кажется, избыточное, тавтологичное. И существует опасность реификации понятия исторического сознания, когда его пытаются определить как некую особую сущность, отличную, скажем, от исторической памяти, исторической науки и т.д. Но это все — лишь разные термины, с помощью которых мы говорим о примерно одном и том же круге явлений (представлениях о прошлом, форме, в которой они хранятся в сознании, способах их передачи и т.д.). Выбирая тот или иной из этих терминов, мы привлекаем преимущественное внимание к тем или иным аспектам этого круга явлений, не более того.