Образ летописи

Выступление научного руководителя интернет-журнала «Гефтер» Александра Маркова на презентации книги Марины Глазовой «Слова сбываются» в КЦ «Покровские ворота» 21 мая 2014 года.

Книга Марины Глазовой, которую мы сегодня с вами встречаем, которую мы сегодня приветствуем, — это, конечно, книга своего рода жанра духовной летописи. Так как я не принадлежу к поколению свидетелей, скорее, исследователей, сдвиг произошел, я думаю, в те времена, когда писалась Первая и Вторая книга Надежды Яковлевны Мандельштам, в которой старая мемуарная традиция самооправдания была осуждена. Как говорят, что в поэзии стало многое невозможным после Осипа Эмильевича Мандельштама, так, наверное, в мемуарной, исторической, летописной прозе многое стало невозможным после книг Надежды Яковлевны. В них я и вижу прообраз того жанра, который представляют изданные Марией (Чепайтите — участница презентации, дочь Н.Л. Трауберг) домашние тетради Натальи Леонидовны и книга Марины. Вот две сенсации этого полугодия.

Прежде всего, для старой мемуаристики важна была связь поколения в упрощенном оправдательном смысле: то, что мы не договорили, за нас договорят внуки. Поскольку мемуары или дневники XIX века во многом формировались как тайные записки, намеки, разговор души с собой (дневник), разговор голоса с собой (мемуары), они были как некая изнанка ковра. Роман был ковром, а записки были изнанкой, которая может нам сказать, как устроен ковер. Но подразумевается, что рано или поздно внуки придут и научатся делать лучшие ковры. Таково было перекладывание ответственности на новое поколение.

В мемуарах Надежды Мандельштам было показано, что такой путь, такая постоянная надежда на то, что будущее за нас доскажет, надежда, которую таили не только казенные соцреалисты, но и писатели, которые вроде бы к соцреализму относились только боком, были попутчиками, были ложными надеждами. В такой позиции уже не было надежды на торжество коммунизма, но есть надежда на торжество некой совершенной формы, которая придет на смену несовершенным запискам.

Но перелом произошел, и уже в 70-е годы мы видим в самых разных областях культурной жизни, в той мере, в которой она дозволялась в Советском Союзе, новое отношение к текстам как к духовной летописи, к запискам — как к постоянному свидетельству не только о пережитом и обдуманном, но и о том, что проживается прямо сейчас и за что ответственность берется прямо сейчас.

Сюда можно отнести, например, работы Лотмана о дворянском быте, кинематограф Тарковского и то особое изучение иконописи, которое находится на подъеме именно в 70-е годы, где интересен становится как раз сюжет. В искусствознании видно, что, если в старой искусствоведческой литературе преобладала установка на познание образов в истории живописи или в истории иконописи, теперь вдруг появляется попытка понять икону или понять классическую картину как летопись случившегося. Конечно, в этом в позднесоветское время — в 70–80-е — был определенный почвеннический уклон, карамзинский интерес к родной стране и родной старине. Но все равно отход от противопоставления совершенного и несовершенного образа, которое существовало раньше, переход к попытке создать повествование по ту сторону совершенства и несовершенства, которое само за себя отвечает и которое в каждый момент принимает на себя ответственность за происходящее, — вот это я считаю, в том числе, и научным духом эпохи.

Меняется сам язык историографии: вместо картинной сцены, моралистических сюжетов даже таких гениев, как Ключевский, не говоря уже о советских историках, вместо смены картин из русской жизни история превращается во вдумчивое внимание к деталям, где важен язык, где вновь важен местный колорит, аромат того, что произошло прямо здесь и сейчас; где важно не только то, что происходило, но и как, с каким настроением происходило; где важно восстановить, не только какие страсти бушевали в прошлом и какие были у кого интересы.

Советский подход, видящий во всем только интересы, уже отжил свое и уже был трупом. Возник другой подход: нужно узнать, а, собственно, к кому обращается этот интерес. Заинтересованность не только в чем, но и в ком: о чем хочет сказать человек, когда он формулирует свои интересы, какая этическая задача, какой этический заряд в самих его мыслях и словах.

Конечно, книга Марины Глазовой, именно ее пунктум, ее главный смысл в том, что схватывается не только аромат момента, не только дыхание времени, но и вот эта обращенность. Там нет ни одного слова, ни одной фразы, которая не имела бы адресата; фразы, которая не была бы по своей форме, по своей чуткости, по своей многозначности связана с задачами адресации речи.

Это та форма, которая создается через выбор адресата: всегда доброжелательного, проницательного, внимательного, иногда любящего загадки. То же самое движение было, конечно, и у Натальи Леонидовны (Трауберг) — движение, которое соединяет одновременно и детектив, и духовную прозу. Потому что пытливость и взыскание Царства Небесного, как Наталья Леонидовна нам много раз напоминала, — это очень близкие вещи.

И, конечно, мы можем только порадоваться той книге, которая восстанавливает не только связь времен, но и связь смыслов внутри знакомых нам всем слов.

Слова не используются здесь как просто камни, как вещи, как вехи, хотя русская мысль очень любила этот образ вех. Здесь прямо противоположное: никаких вех тут нет. Но есть, наоборот, слово многогранное, скорее, есть магические кристаллы вместо веховых столбов и вековых столпов. И вот сейчас мы можем идти по дороге, которая уже не состоит из старых вех, а состоит из чешуек новых магических кристаллов.