В плену у машины войны

Война началась то ли 75 лет, то ли всего полгода назад. То ли с провокации у Глейвица, то ли с известного решения Совета федерации РФ. Смотря о какой войне речь. В то же время все равно, о какой ― механизмы современной войны как политического инструмента (фраза Клаузевица о «войне как продолжении политики иными средствами» затерта, но все же верна) примерно одинаковы. Разница в конкретных обстоятельствах, масштабах и результатах. Но мы попробуем поговорить о механизмах ― позавчерашних, вчерашних, сегодняшних и вечных.

К оружию, граждане!

Идеологический характер войны в Европе, как известно, приобрели два с четвертью столетия назад ― со времен Французской революции с ее призывом «К оружию, граждане!» и первыми победами революционного войска, сформированного с помощью ранее невиданного метода levée en masse, всеобщей мобилизации, над армиями традиционных монархий. Специфику нового типа войн, в котором политико-стратегические цели, характерные для конфликтов предыдущей эпохи и сводившиеся в основном к переделу государственных границ и сфер влияния, были дополнены идеологическими императивами, выразил Наполеон I летом 1813 года. Это произошло в известном разговоре с Меттернихом, когда император отверг предложенные ему австрийским канцлером от имени антинаполеоновской коалиции весьма выгодные условия мира: «Ваши государи, рожденные на троне, не могут понять чувств, которые меня воодушевляют. Они возвращаются побежденными в свои столицы, и для них это все равно. А я солдат, мне нужна честь, слава, я не могу показаться униженным перед моим народом. Мне нужно оставаться великим, славным, возбуждающим восхищение!»

Дело, конечно, было не только в самой популярности императора (Франция, измученная 20 годами войны, тогда наверняка «простила» бы ему мир). Наполеон верно понимал суть своей власти, полученной им в результате революции и исходящей, несмотря на ее автократический характер, от народа как высшего суверена, в отличие от власти противостоящих ему монархов с их «божественным правом». Вместе с властью менялась и война, становясь крайним, силовым методом достижения идеологических целей, то есть изменения политического устройства побежденной страны в соответствии с императивами, навязанными победителем. После поражения Наполеона его противники в этом смысле надели сапоги низложенного императора: воюя, они также руководствовались не только стратегическими и геополитическими, но и идеологическими мотивами. Этими мотивами так или иначе сопровождались практически все европейские войны XIX века.

Первая мировая, начало которой еще во многом напоминало традиционные войны между государями, быстро превратилась в войну сугубо идеологическую, прежде всего со стороны стран Антанты и их союзников, которые позиционировали себя в качестве сил демократии и национального освобождения, ведущих борьбу с «реакционными» монархиями Гогенцоллернов, Габсбургов и Османов. Картину тут несколько портило наличие в союзниках западных демократий самодержавной России ― отсюда воодушевление, которое вызвала на Западе Февральская революция. (Оно, правда, было недолгим ― лишь до тех пор, пока не выяснилось, что новая власть своими распоряжениями вроде известного «приказа № 1» в считанные месяцы привела русскую армию к развалу). Версальский и другие договоры, завершившие Великую войну, стали олицетворением оформившегося типа идеологической войны на уничтожение. В наполеоновские времена поражение могло означать утрату части территории, смену династии или формы правления, но лишь в редких случаях ― ликвидацию самого государства, по крайней мере, если речь шла о государствах, «устоявшихся» на политической карте Европы. На сей раз было иначе: двое побежденных, Австро-Венгрия и Османская империя, оказались хладнокровно расчленены под лозунгом национального освобождения «порабощенных народов». Взамен была создана россыпь новых государств, большинство из которых (Югославия, Чехословакия, «Вторая Речь Посполитая», «Великая Румыния») были столь же многонациональными, как и рухнувшие империи. Идеологические императивы оказались принесены в жертву политическим реалиям, но не сняты с повестки дня.

Агрессор, слуга обстоятельств

Более того: в очень скором времени они вернулись в куда более устрашающем виде. Первая внешняя война советского государства, с Польшей в 1920 году, велась с чисто идеологической целью ― перенести огонь мировой революции в Европу. Далее СССР по ряду причин взял довольно долгую передышку, но эстафету после 1933 года подхватила Германия. Конец 30-х годов со всеми их сговорами и пактами выглядит по прошествии 75 лет как трагикомедия ошибок. С одной стороны, западные державы, выигравшие в 1918 году идеологически заряженную войну и унизившие побежденных, теперь попытались пойти с ними на компромисс, де-факто признав за Германией право на объединение всех земель, населенных немцами, ― отсюда легкость, с которой осенью 1938 года была сдана Чехословакия. Однако Париж и Лондон перепутали идеологические императивы, двигавшие Берлином: нацистский проект был куда более масштабным и опасным, нежели националистический, а Гитлер ― куда более революционной фигурой, чем некогда Бисмарк.

С другой стороны, Сталин попытался сыграть с Гитлером в Realpolitik, при этом, вероятно, лучше, чем западные лидеры, понимая мотивы действий последнего. Получилась пародия на союз, заключая который в августе 1939 года, обе стороны держали в уме неизбежность войны друг с другом и рассчитывали, что в нужный момент опередят партнера. Как известно, более умелым игроком оказался Гитлер. Но после 22 июня 1941 года это уравновесилось его чрезмерной самоуверенностью в качестве военного стратега и фанатичной непреклонностью в качестве вождя-идеолога, развернувшего на оккупированных территориях расистскую кампанию репрессий, которая оттолкнула от Германии многих ее потенциальных антибольшевистских союзников. То и другое не позволило рейху в 1941 году выиграть войну на Восточном фронте, позднее же шансов на это уже не осталось.

Нет никаких оснований (что бы ни твердили ревизионисты) подвергать сомнению роль Германии как главного инициатора Второй мировой войны. В то же время по-настоящему инициатива принадлежала агрессору лишь относительно недолгое время ― до осени 1940 года, когда воздушная «битва за Британию» была им проиграна и план вторжения на острова представлялся нереализуемым. После этого Гитлер оказался в плену времени и обстоятельств. С одной стороны, с самого начала зная цену договору со Сталиным как соглашению сугубо временному, он не мог отложить нападение на СССР до теперь уже отодвигавшейся на неопределенный срок победы в войне с Британией. С другой, провальные действия итальянского союзника на Балканах и в Северной Африке вынудили Германию вступить в войну на этих двух второстепенных фронтах. Первый из них оттянул нападение на СССР по меньшей мере на месяц, что аукнулось немцам осенью и зимой 1941 года на подступах к Москве. Второй, несмотря на блестящие успехи Afrika Korps Роммеля в 1941-42 годах, в конечном итоге обернулся разгромом и пленением союзниками в Тунисе более 270 тысяч солдат стран Оси, которые весьма пригодились бы Гитлеру на Восточном фронте. После декабря 1941 года (поражение под Москвой и вступление в войну США) шансов на победу в войне у Германии практически не осталось ― даже если бы Гитлер не допустил впоследствии ряд крупных стратегических просчетов.

Более того, крайняя степень политизации и идеологизации военного конфликта в результате изначальных установок нацистского режима и действий немецких войск, прежде всего на востоке Европы, привела к невозможности добиться мира «нормальным» путем ― хотя бы таким, как в 1918 году. Вторая мировая стала войной на уничтожение в еще большей степени, чем Первая, не говоря уже о более ранних конфликтах. Никакой новый Меттерних, предлагающий мир, со стороны антигитлеровской коалиции был невозможен, несмотря на надежды Гитлера, утратившего чувство реальности, на раскол «большой тройки» весной 1945 года. Война, обретшая собственную логику, сожрала своего творца, а вместе с ним и Германию в ее прежнем виде и границах.

Автоподзавод войны

Параллели, которые в последние полгода порой проводятся между действиями гитлеровской Германии и путинской России, безусловно, искусственны в том смысле, что речь идет о совершенно различных политических режимах, действующих в неодинаковых исторических условиях. В то же время Вторая мировая является ярким примером действия ряда закономерностей, которые уже проявились и в ходе конфликта на Украине. Они, видимо, могут быть оценены как общие для современных идеологизированных войн ― вне зависимости от степени агрессивности и преступности тех режимов, которые эти войны развязывают.

1. Пространство для политического маневра у инициатора войны заметно меньше, чем у стороны, подвергшейся нападению. Даже восстановление status quo ante bellum практически всегда выглядит поражением агрессора и победой жертвы. В случае же с идеологизированными войнами на уничтожение простой возврат к довоенной ситуации становится практически невозможным. Очевидно, осознавая это, Путин предпочитает держать конфликт на востоке Украины в режиме «подогрева на медленном огне». При этом весной, после аннексии Крыма и начала волнений в восточноукраинских областях, у России была возможность резко форсировать ситуацию, взяв под контроль значительную часть украинской территории. Естественно, это привело бы к острейшему международному кризису, однако, в случае образования на оккупированном Юго-Востоке пророссийских органов власти и фактического отделения от Украины примерно трети ее территории, принесло бы Кремлю куда более выгодную позицию для последующего политического торга. Иное дело, что трудно предположить, пошел ли бы в такой ситуации Запад (и тем более Киев) вообще на какой-либо торг: тут все зависело бы от того, возобладала ли бы среди западных лидеров «линия Черчилля» или же «линия Чемберлена». Москва, однако, предпочла не повышать ставки столь резко ― и со столь непредсказуемыми последствиями. В то же время она сохраняет за собой возможность сделать это в любой момент, свидетельством чему ― резкое обострение ситуации в Донбассе в последние несколько дней.

2. Война напоминает часы с автоподзаводом: как только перейден порог, отделяющий «просто» политику от «продолжения политики иными средствами», она начинает подпитывать себя сама, и остановить ее гораздо труднее, чем начать. С 1936 года (ремилитаризация Рейнской зоны) и до марта 1939-го (оккупация Богемии и Моравии в нарушение обязательств, данных им в Мюнхене) Гитлер, умело играя на слабостях своих западных противников, действовал на грани между дипломатией и войной, ни разу не перейдя ее и оставаясь за счет этого в числе ведущих и вполне «рукопожатных» европейских политиков. Вступление вермахта в чешские земли, хотя и не сопровождалось боевыми действиями, фактически было объявлением войны западным державам, и они это поняли, немедленно предоставив гарантии безопасности Польше и ряду других стран ― что, впрочем, не отвратило Гитлера от реализации его военных планов.

В случае с украинским кризисом мы также наблюдаем ступенчатое развитие событий, когда за аннексией Крыма следует обострение ситуации в Донбассе, которое нарастает, переходя в войну с, как это происходит в последние дни, уже фактически открытым участием российских военных на стороне повстанцев. Трагедия сбитого «Боинга» усугубила дело. Ведь вне зависимости от наличия конкретных доказательств (весьма вероятной) вины донбасских партизан в случившемся, Россия воспринимается западным истеблишментом и значительной частью мирового общественного мнения как виновница, подогревающая конфликт, побочным результатом которого стала катастрофа рейса МН17. Рубикон перейден: допустив прямую аннексию, давно считавшуюся табу в нынешней системе международных отношений, Россия фактически вступила в войну. Все, что мы наблюдаем с тех пор, от «вежливых людей» на улицах крымских городов до полусекретных похорон псковских и костромских десантников, погибших на Украине, есть действие механизма автоподзавода войны. Остановить его крайне непросто.

3. Современная война требует идеологической мобилизации. При этом у стороны, начинающей войну, эта мобилизация должна быть более интенсивной, чем у противника, чей мобилизационный потенциал подхлестывается самим фактом того, что на него напали. Куда проще объяснить солдату, что он ведет «войну народную, священную войну» против оккупантов, которые хотят убить его и поработить его семью, чем вдолбить ему в голову теории о «жизненном пространстве» и злокозненных жидобольшевиках. Но если последнее все-таки удалось, то армия и все общество в стране, начавшей войну, должны поддерживаться в «тонусе» победами. Мобилизация российского общественного мнения, пока что активно поддерживающего политику властей в украинском вопросе, произошла, в частности, за счет ловкой комбинации ― представления России в роли жертвы агрессивной политики Запада, «укравшего» у нее «нашу» Украину. Аннексия Крыма была изображена как выдающийся успех России в этой оборонительной борьбе. Однако и в этом случае невозможно удерживать общество в мобилизованном и активно-лояльном состоянии долгое время без предъявления ему новых успехов и побед ― но никак не гробов солдат, обстоятельства гибели которых неумело и грубо скрываются.

В этом случае механизм автоподзавода войны работает однозначно против российских властей, угрожая подорвать всю конструкцию идеологической мобилизации. Да и сама идеология нынешней войны весьма эклектична: здесь и расплывчатые представления о Великой России (какой именно? в каких границах? с каким внутренним устройством?), и ностальгия по СССР, и православный фундаментализм, и панславистские мотивы вперемешку с дугинским евразийством… К тому же подобного рода мобилизация потенциально политически небезопасна для самой нынешней власти, по своему характеру или, если пользоваться терминологией Бурдье, габитусу куда более «буржуазной» и менее радикальной, чем те, из кого она сейчас пытается делать своих пехотинцев. (Достаточно вспомнить всплывшие недавно записи Игоря Гиркина-Стрелкова в разного рода дискуссиях на интернет-форумах 4-5-летней давности с нелестными отзывами о Путине).

4. Война есть двигатель политических перемен. От времен, когда, как говорил Наполеон, правители «возвращаются побежденными в свои столицы, и для них это все равно», не осталось и следа. Офицеры и генералы, подготовившие покушение на Гитлера 20 июля 1944 года, понимали, что спасти Германию без устранения фюрера не удастся. Более свежий и более мягкий пример: Джордж Буш и Тони Блэр ушли со своих постов с позором из-за незадавшейся войны в Ираке. В современных условиях переход грани, отделяющей дипломатию от войны, обязывает перешедшего эту грань победить ― или уйти. Это очень опасно, но и по-своему справедливо, поскольку тем больше вероятность, что война будет оставаться действительно «последним доводом королей».