Быть варваром или «ватником» — не преступление

— На какие аудитории ориентировано новое использование старых слов в официальном языке правящего класса в России: на зарубежное или отечественное общественное мнение, на конкретные социальные слои, на переформатирование элиты, на спецслужбы (спецслужбистский язык маскирует реальность), на общественные движения вроде ОНФ?

— Все такие слова не для узкого круга, но, конечно, и не для иностранцев (разве что для русскоговорящих), а вообще-то я особой архаизации речи не замечаю — правда, не смотрю телевизор. Актуальное слово «Новороссия» в каком-то смысле старое: раньше названия исторических областей были употребительнее, а это именно историческая область и не более — но ведь и Ирак еще в ХХ веке был исторической областью. Так что сейчас топоним «Новороссия» стал агитационным.

— Можно ли говорить, что этот новый язык состоялся, и что перед нами — язык военного времени или чрезвычайного положения?

— Не думаю, в общем языке он мало заметен — не сравнить с перестройкой, обогащавшей наш лексикон ежедневно и ежечасно.

— Является ли этот язык приемлемым для среднего класса России, впервые за долгие годы становящегося действительно идеологически мотивированным?

— Среднего класса (в традиционном понимании) я у нас не вижу, так называют разные социальные группы, всегда не особенно многочисленные. Но, как бы там ни было, до красивых слов охочи в основном люди необразованные (даже по нашим меркам), а уже в Интернете напыщенность не приветствуется — и вообще все пропагандистское всегда для толпы.

— Почему новейший язык публичной политики и пропаганды в России принципиально неполиткорректен к зарубежным лидерам и элитам, хотя советский язык был в этом случае сравнительно политкорректен, состоял из эвфемизмов и умеренных высказываний?

— Пока СССР не стал какой-никакой великой державой с какими-никакими союзниками, он тоже обещал дать лордам в морду. Хамство — большевицкая традиция, еще с Ленина: и правильно, хоть душу отведешь, а манеры все равно никто не оценит. Вот и сбиваются на традиционную инвективу — а она именно такова, хотя для полной красоты надо бы еще намекнуть на кровосмешение и отцеубийство, авось дождемся.

— Если советский язык определялся идеологическими формулами (гегемон, народ — строитель коммунизма, морально-политическое единство и проч.), то насколько нынешний язык обуславливается созданием сред поддержки, очень жестко определенных через понятие «наш — не наш»? Если в советское время противопоставление «наш — не наш» было частью антагонизмов государственного строя («не по-нашему одет» (с), т.е. через отсылку к образу жизни: «советский или несоветский образ жизни»), то сейчас это конфликт сред как носителей ценностей (не слоев, не классов, а сред, закрепляющих за собой монополию на «правильные» ценности). В советское время монополия на истинные ценности была у народа, а не у сред и братств.

— Деление на своих и чужих присуще любому обществу и любому языку, но в СССР даже у этого деления была особая бюрократическая версия. Которая менялась, как видно по отношению к галстукам, погонам и многому другому, — а значит, не была устойчивой, устойчивое не модифицируется столько раз за 70 лет. Сказать «не наш человек» можно было в СССР и можно сейчас, но это и в СССР значило разное, и сейчас значит разное.

— Почему вообще отсылка к народу оказывается вторичной, а первичной — отсылка к единству, консолидации, солидарности и братским чувствам двух этнопартнеров, скажем так (это другое понимание народа или только этническое его истолкование)?

— Очень трудно сказать, какие отсылки первичны и какие вторичны, для этого нужна база заведомо осмысленных текстов, а ее нет. Но пропагандистский лексикон положено иногда обновлять, а «единство» поновее «народа», да и применительно к ситуации получше, все же русские и украинцы — разные народы, хотя братские и с единой исторической судьбой. Но не партнеры, партнеры равноправны, а в данном случае презумируется главенство Москвы. Вообще во всей этой пропаганде нет особого теоретического единства, оно и не нужно, все держится на нескольких заведомо позитивных понятиях, как «единство» или «солидарность», — считается, что уж это всегда хорошо, а почему хорошо, никто даже не собирается объяснять, да и нельзя объяснить, ведь это хорошо далеко не всегда, иногда это очень плохо.

— Можно ли говорить, что этот язык создает новые внутрисоциальные антагонизмы, хотя якобы нацелен на «примирение»?

— Не особенно, «фашистами» и раньше ругались — тут дело не в характере ругани, а в том, что ругаться стали чаще и злее.

— Считаете ли Вы, что он маскирует реальность или навязывает новую реальность как одновременно фантасмагорическую и безальтернативную для всех?

— Язык всегда упрощает реальность, иначе не будет доступного инструментария даже для различения кошек и собак. И политическому дискурсу это нужно, то есть само по себе все нормально: Эсхин описывает события так, Демосфен этак, оба привирают — но мы из их препирательств можем сделать свои выводы и получить некую картину реальности, пусть не во всем правдивую, однако и не навязанную одним из демагогов, а сводную. Если же вообразить, что кто-то строит себе картину мира на основании только одного источника, откуда струится лишь безответственная брехня, у такого человека картина мира получится, конечно, фантастическая — но я не готова считать его жертвой, просто ему удобнее так жить.

— В отличие от советского языка, новый язык — не язык политики: партий, социальных движений и даже лидеров. Более того, он рассчитан на новое понимание реальности, фактически, новое понимание политического — дифференциацию не по политической позиции, а по роду, почве, крови, категориям «судьбы» и «природы», на дифференциацию русского пути и общей истории, понятой как культурно-генетический код.

— Так понятнее и утешительнее (ср. «зато я слесарь» и «зато я русский»), на это сейчас главная ставка, утешительное даже важнее: люди не хотят страдать и сострадать, а хотят осуществлять свое право на счастье. Откуда и почему у них такое право — особый вопрос, но без «зато» нужной дозы самоудовлетворения не получить, а простые «зато» (по крови и почве) понятнее, то есть приближают к счастью, потому что от мыслей голова болит.

— Насколько этот язык может трансформировать политический язык Запада? Бушу с его моралистическим языком удалось трансформировать мировой политический язык через понятия «абсолютного зла» и даже «крестового похода». Какие способы трансформации политического языка намечены и обнаружены Путиным или Кремлем? Может ли Запад выработать сопоставимую по ее моральным коннотациям политическую речь, описав Россию как морального аутсайдера, как Путин это делает в отношении Запада?

— Это еще Рейган придумал, до Буша! Но вообще-то, чтобы влиять на мировой политический язык, нужно влиять на всю интеллектуальную жизнь, и советский марксизм когда-то такое влияние (пусть ограниченное) имел — а у нынешней патриотической брехни никаких шансов, она местного значения, тем более с «кровью и почвой», а ведь даже Марина Ле Пэн давно от такой стилистики отошла. Как новый халифат на Западе может влиять лишь на мусульман, и немногих, так и эта пропаганда может повлиять лишь на немногих русскоговорящих, которые, например, не любят Украину, потому что им там было плохо и они оттуда уехали — но и это говорится по-русски.

— Возможна ли стигматизация самой этой риторики или, наоборот, расизация понятия «русское» (русские неспособны к переменам, русские верят тем, кто их обманывает, у русских не развито личностное сознание, они коллективисты, варвары и «ватники»)? Насколько новые языки возвращают нас к риторическим практикам Холодной войны? В том числе формула беспощадности к врагу, равно как и формула солидарности со своими («русские своих не бросают»)?

— Да, все это возможно и, по-моему, уже началось. Вернее, беспощадность и чтобы своих не бросать и пр. — это никогда и не уходило (после Афгана Чечня, потом Грузия, Крым, теперь Донбасс), но Чечню нам как-то прощали, опять же это было внутреннее дело. А тут соседняя европейская страна, с которой сами же подписали договор о нерушимости границ, причем недавно подписали, исторически вчера… Быть варваром или «ватником» — не преступление, а нарушить договор — преступление, придется платить.

— Какими средствами достигается радикализация и политизация представлений о языке: русский язык защищается российскими элитами как язык международной коммуникации или как язык — носитель «правильных» нравственных ценностей (русский язык — залог единства всей Украины)?

— Не думаю, что «элита» вдается в социолингвистические тонкости! И она не защищает русский язык и русских в Средней Азии, хотя там для этого куда больше поводов. Просто укрофашисты хотят отнять наше сокровище, русский язык и русскую литературу, а мы не дадим (курс молодого бойца).

— Считаете ли Вы, что происходит мифологизация русского языка и новая мифологизация русской культуры? Как вы трактуете форсированное использование Путиным в речах последний год исторических примеров и понятий? Даже понятий философских («субстантивные трактовки») или псевдополитологических («государственная субъектность» Украины)?

— Некоторая мифологизация всегда была (это у любого языка), новой не замечаю, разве что грамотных все меньше. Но Путин как раз грамотный, с интересами, Ильина вот цитировал, а про Новороссию без истории и вовсе никак — он же что-то читает, что-то с кем-то обсуждает, вот и заимствует подходящие (или кажущиеся таковыми) слова. А на Олимпиаде были Кандинский с Малевичем, тоже как бы изысканно. Связи с сегодняшней политикой я тут не вижу.

— Если пытаться сравнить конфликтогенную риторику Киева и Москвы, то чья риторика кажется Вам более новаторской? Как Вы трактуете модификацию в последние полгода-год языка российского экспертного и журналистского сообщества?

— Новаторской ничья не кажется, обе из одной купели. Нашу знаю лучше, и складывается впечатление, что в последнее время все окончательно отвыкли от дискуссии. Иногда кто-то что-то пытается объяснить, но на это либо вовсе не реагируют, либо реагируют очередным заклинанием, обсуждения не получается. Или кто-то задает вопрос, а ему не отвечают. Но я помню, что какие-то вопросы к «Киеву», во вполне миролюбивом тоне, тоже остались без ответа — во всяком случае, на том сайте, где они были заданы, ответов я не нашла.