Кирилл Соловьев
Неклассический русский либерализм
«Лабораторные условия» развития российского либерализма: национальное своеобразие как вопрос понимания и оценки.
2 169 
© flickr.com/photos/artetetra
От редакции: Продолжение личного проекта доктора исторических наук Кирилла Соловьева в интернет-журнале «Гефтер».
Русскому либерализму очень часто отказывают в праве считаться либерализмом. Исследователь, всматриваясь в прошедшие столетия, иногда с уверенностью готов утверждать, что либералов в России и вовсе не было. Или же к этой категории стоит причислять лишь государей с их ближайшими сотрудниками. Оппоненты же власти (например, члены партии кадетов) — не либералы, а радикалы, мечтавшие сокрушить единственно возможную в России либеральную власть [1].
И действительно, русская либеральная мысль чаще всего настолько неортодоксальна и парадоксальна, что редко укладывается в «прокрустово ложе», подготовленное многими современными исследователями.
Как раз в этой связи и встает вопрос: в чем заключался либерализм Т.Н. Грановского, который никогда не заявлял о своей принадлежности к этому идеологическому течению [2]. Более того, подобное заявление едва ли могло слететь с уст историка. Ведь он опасался всякого догматизма, фанатичного увлечения какой-либо идеей: «Чем ограниченнее ум, тем легче ему дается какое-нибудь маленькое убеждение, на котором ему ловко спать» [3].
Вправе ли современный исследователь «выискивать» либерализм Грановского в его отношении к Томасу Мюнцеру или же французским тираноборцам [4]? Может быть, либерализм историка-медиевиста сказался в его восторженной оценке испанских кортесов XIV века? Ведь по мысли Грановского, в их деятельности в полной мере проявились конституционные принципы и идеалы. И это случилось в Кастилии существенно раньше, чем где-либо еще. Грановский чрезвычайно высоко ставил и чехов XIV–XV веков, которые, по его словам, «в конституционном смысле» оказались существенно образованнее «всех тогдашних немцев» [5]. Вероятно, в этих словах тоже сказался его либерализм? А может быть, он проявился в том, что Грановский нещадно критиковал националистические устремления «славянофильской партии» и характерные для нее идеи «православной патриархальности» [6]?
Или же стоит читать между строк и видеть либерализм в «романтическом жесте» московского профессора, который А.И. Герцен как раз ставил ему в упрек? Именно романтический ореол, веявший вокруг имени Грановского, позволил Герцену утверждать, что профессор кафедры всеобщей истории был ближе к жирондистам, нежели монтаньярам [7]. Впрочем, в данном случае Грановский своих симпатий и не скрывал. В начале 1840-х годов он писал В.Г. Белинскому: «Жиронда выше его (Робеспьера. — К.С.) потому именно, что у нее недоставало так называемого практического смысла. Она понимала значение революции, которая должна была изменить не одни наружные политические формы, но решить все общественные задачи и противоречия, которыми так давно страдает мир. Жиронда определила и указала на все вопросы, о которых теперь размышляет Европа. Жиронда объявила, что революция не есть событие французское, а всемирное. Жиронда сошла в могилу чистая и святая, исполнив свое теоретическое назначение» [8]. И все же даже столь однозначная декларация симпатий к Жиронде и неприятия Горы не снимает всех вопросов относительно идеологических предпочтений известного московского профессора.
За Грановским последовало новое поколение русских либералов, которое оставило значительный комплекс текстов, посвященных собственно общественно-политическим сюжетам. Его представители (К.Д. Кавелин, Б.Н. Чичерин, А.Д. Градовский и др.) уверенно именовали себя либералами. Однако некоторые современные исследователи не могут с ними в этом согласиться [9]. Стоит ли считать Б.Н. Чичерина либералом, если он отрицал возможность учреждения в России в самой ближайшей исторической перспективе парламента и настаивал на необходимости сохранить самодержавие [10]: «При настоящем положении дел от народного представительства ничего нельзя ожидать, кроме хаоса. Созвать Думу, да еще с неопределенными правами и значением без твердых основ, полагаясь единственно на патриотизм и здравый смысл общества, это значит пуститься на всех парусах в неизвестные моря. Это хуже, нежели сочиненная конституция; это конституция на авось… Пробьет час… и новые права, укрепившись в народе, получат дальнейшее развитие. Но преждевременные попытки ведут только к бесплодному брожению, к разочарованию и диктатуре» [11].
Либералом ли был К.Д. Кавелин, защищавший крестьянскую общину [12] и, подобно своему другу Чичерину, самодержавие? «Русский Бог избавил нас от конституционной лжи ограничения царской власти народным представительством», — писал Кавелин [13]. Эти слова вполне могли быть произнесены и К.П. Победоносцевым — мыслителем, очень далеким от либерального идеала. Так что читающий подобные изречения вправе усомниться в либерализме их сказавшего.
Историки спорят и о следующем поколении русских либералов, которые участвовали в формировании первых общенациональных партий (кадетов, октябристов, мирнообновленцев и др.). Так, до сих пор ставится вопрос: насколько корректно называть либеральной, например, партию кадетов, требовавшей принудительного отчуждения помещичьей земли за весьма сомнительное вознаграждение прежнему собственнику [14]. Можно ли считать либералами общественных деятелей, стеснявшихся самого этого имени? Примечательно, что лидер конституционных демократов П.Н. Милюков, находясь за рубежом, нередко называл себя либералом. В России же он предпочитал этого не делать [15].
И все же представляется, что во всех трех случаях речь идет о либерализме. Правда, об особом либерализме, либерализме по-русски, который развивался в условиях жесткого давления со стороны власти, а его аудитория, способная так или иначе воспринять либеральные идеи, была крайне немногочисленной.
Эти обстоятельства с особой силой давали о себе знать в годы творческой зрелости Грановского. При всей неоднозначности царствования Николая I можно с уверенностью говорить, что этот император либералом не был и отнюдь не собирался покровительствовать либералам. Правительственная политика в области высшего образования вполне соответствовала такому умонастроению представителей власти. Согласно Университетскому уставу 1835 года, студент был одет в мундир, профессор приравнен к чиновнику, а попечитель устанавливал и над тем, и над другим бдительный контроль [16]. На лекции много не скажешь, выйти за рамки читаемого курса едва ли возможно.
При этом круг лиц, на который были ориентированы лекции Т.Н. Грановского, был сравнительно узок. Это университетская аудитория, понимавшая своего лектора с полуслова. Ей не надо было объяснять, почему он выбрал тот или иной сюжет, почему он так или иначе оценил описываемого им героя [17]. По словам А.И. Герцена, «не только слова его действовали, но и его молчание: мысль его, не имея право высказаться, проступала так ярко в чертах его лица, что ее трудно было не прочесть, особенно в той стране, где узкое самовластье приучило догадываться и понимать затаенное слово» [18]. Конечно же, и оценки Грановского того или иного явления были неслучайными. Например, рассуждая о папе Григории VII и его противоборстве императорской власти, он хотел подчеркнуть «ничтожество материальной силы при всей ее наглости в борьбе с идеями» [19].
Любое подобное высказывание было многозначным. Любой жест был красноречив. Это было тем более очевидно, что сам Т.Н. Грановский настаивал, что история важна не столько сама по себе, но, прежде всего, как воспитательница гражданина и гражданственности. Он так объяснял студентам цель всего читаемого им курса: «Не для одних разговоров в гостиных, может быть умных, но бесполезных, предназначаетесь вы, а для того, чтобы быть полезными гражданами и деятельными членами общества. Возбуждение к практической деятельности — вот назначение истории. Она избавит нас от пристрастия к прошедшему, от надежд на будущее» [20].
Это был первый этап становления русского либерализма, который, прежде всего, заключался в поведенческих характеристиках его адептов. Студенты не нуждались в либеральных высказываниях. Они и так знали, что Грановский — либерал. Как вспоминал Б.Н. Чичерин, «в политике он (Грановский. — К.С.), разумеется, был либерал, но опять же как историк, а не как сектатор. Это не был рьяный либерализм Герцена, всегда кидавшегося в крайность… Для Грановского свобода была целью человеческого развития, а не непреложной меркой, с которой все должно сообразовываться. Он радостно приветствовал всякий успех ее в истории и в современной жизни; он всею душой желал расширения ее в отечестве, но он вполне понимал и различия народностей и разнообразие исторических потребностей. Развитие абсолютизма, установляющего государственный порядок, было в его глазах таким же великим и плодотворным историческим явлением, как и водворение свободных учреждений» [21].
Грановский ни в чем не был ортодоксален. 19–20 апреля 1855 года он писал К.Д. Кавелину: «Здешнее (московское. — К.С.) высшее общество боится, чтобы новый царь (Александр II. — К.С.) не был слишком добр и не распустил нас. Общество притеснительнее правительства» [22]. Иными словами, на новом витке российской истории следовало рассчитывать не на публику, а на царя и бюрократию. По мнению Грановского, российскому (и, в частности, московскому) обществу не помешала бы подгоняющая палка Петра I. Ведь оно стоит «несравненно ниже правительства по пониманию вещей». Гласности же боится больше, чем даже III Отделение С.Е.И.В. Канцелярии [23]. Подобные идеи станут во многом определяющими для следующего поколения русского либерализма.
Круг людей, готовых воспринять либеральные идеи, постепенно (хотя и весьма медленно) расширялся. В годы Великих реформ ему уже не уместиться в университетской аудитории. Общество в первую очередь читает «толстые» журналы, выискивая там уже вполне определенные высказывания. Однако сказанное там слово может стать делом, только если его воспримет облеченной властью чиновник или, может быть, даже сам император.
Это второй этап развития российского либерализма, интеллектуальный. Его представители не рассчитывали на массового сторонника. Неслучайно Б.Н. Чичерин отделял близкий ему «охранительный» либерализм от либерализма «уличного» или «оппозиционного» [24]. Мыслители 1860–1880-х годов выстраивали интеллектуальные конструкции, адаптированные к своеобразным российским реалиям.
Отчасти их заслуга была в том, что российское общество в эпоху Великих реформ так или иначе менялось. Появлялись новые социальные группы, сферы деятельности. Вместе с этим неуклонно росло число людей, готовых поддержать ценности либерализма. К концу XIX века это уже аудитория не журнала, а большой столичной газеты. Этого круга вполне достаточно, чтобы сформировать либеральную партию. Может быть, даже не одну. Однако симпатизировавших либеральным идеям не хватит, чтобы победить на выборах, например, в Государственную думу.
Впервые перед либералами встала задача определить свою социальную базу. Вроде бы можно было опереться на общество (конечно, в том понимании этого слова, которое бытовало в России XIX — начала XX века). В этой связи возникал элементарный вопрос: а кого можно отнести к этому обществу. Казалось бы, минимальное требование к его представителю — это элементарная грамотность, не слишком распространенная в России XIX столетия. По сведениям на 1867–1868 годы грамотных среди рекрутов было 9–10% (в Московской губернии — около 20%) [25]. К 1879 году грамотных в Петербурге было более 55% (62% мужчин и 46,4% женщин) [26]. Всего же в стране их было едва ли более 6% [27]. К концу века грамотных в России — более 21%. Однако не все умевшие читать и писать могли быть однозначно приписаны к обществу, хотя бы потому что «грамотными» были и выпускники университетов, и едва умевшие подписываться «сельские обыватели». Изучая общество в России, вероятно, следует учитывать и другие критерии, помимо наличия элементарного образования: например, род деятельности представителей читающего меньшинства. К 1881 году в Петербурге 5,2% населения столицы так или иначе получали доход на государственной службе, а 5,2% принадлежали к свободным профессиям [28]. В совокупности это около 11%, которых едва ли можно однозначно приписать к «обществу»: неизвестно, все ли они были вовлечены в коммуникативный процесс, в результате которого и формировалась общественная мысль — важнейший и едва ли не основной продукт, который производило общество.
К обществу можно с уверенностью причислить представителей «свободных профессий», т.е. 3296 человек на всю Россию к 1897 году [29]. Эту цифру можно увеличить за счет 15 237 художников, актеров, музыкантов, 16 742 врачей, 4639 инженеров [30], 12 174 юристов на частной службе и, наконец, 103 760 человек, состоявших на земской, городской и сословной службе [31]. И все же даже эта статистика не будет полной.
Можно попытаться «демаркировать» общество, отталкиваясь от его вероятного круга чтения. Очевидно, что в первую очередь речь должна идти о «толстых» журналах, которые неизменно претендовали на то, чтобы быть глашатаями «общественной мысли» [32]. Самые популярные органы периодической печати 1830–1840-х годов имели весьма ограниченный круг читателей. Так, «Библиотека для чтения» издавалась тиражом до 7 тыс. экз., «Отечественные записки» (в 1840 году) — до 4 тыс., «Современник» (в 1848 году) — до 3,1 тыс. Тираж наиболее читаемой газеты «Московские ведомости» в это же время колебался от 6 до 9 тыс. экз. [33]. Со временем тиражи росли. Так, в 1890-е годы средний тираж «толстого» журнала колебался между 3 и 5 тыс. экз., тираж «тонкого» журнала достигал 50 тыс., газеты — 25 тыс. [34]. Согласно оценке редакции журнала «Современный мир», один экземпляр «толстого» журнала читало 8 человек, если же он хранился в библиотеке — 30. Соответственно, круг читателей популярного журнала с тиражом 15 тыс. экз. приближался к 200 тыс. человек [35]. По расчетам А.И. Рейтблата, к концу XIX века читательская аудитория в России в совокупности составляла 8-9 млн человек (т.е. приблизительно 6-7% населения страны) [36].
Либералам приходилось предпринимать чрезвычайные усилия, чтобы превысить этот «порог» в 7%. Им нужно было искать поддержку среди широких масс, которые можно было привлечь яркими, популярными лозунгами, неизбежно подвергая ревизии все то, что было сделано в эпоху либерализма интеллектуалов. Причем это касалось не только аграрного вопроса, столь волновавшего крестьянское большинство. Партиям приходилась адаптировать свой язык, понятийный аппарат к требованиям момента и восприятию избирателя. Так, весной 1906 года в Калужской губернии кадеты, вопреки своим убеждениям, «развивали ту мысль, что они за царя стоят, но только чтобы он царствовал государством совместно с народом, а не с чиновничеством» [37]. Аналогичным образом дело обстояло в Костромской губернии, где кадеты декларировали свои монархические взгляды и преданность ценностям православной церкви и при этом заявляли о необходимости увеличения земельных наделов крестьян [38]. О том же доносили из Таврической губернии [39].
Это было время третьего, институционального этапа в истории либерального движения в России. Либеральная партия, рассчитывавшая на победу на выборах, не могла оставаться вполне ортодоксальной. Ей приходилось отвечать на вызовы времени.
Российский либерализм, развиваясь в «недружелюбной» среде», всегда старался приноровиться к «предлагаемым обстоятельствам», неизбежно отклоняясь от любого западноевропейского канона. В итоге он обретал сугубо национальное и в высшей степени индивидуальное лицо. В этом была одновременно и его слабость, и его сила. Россия оказывалась тем сравнительно замкнутым пространством, где быстро «вскипали» идеи, принимая неожиданные формы. В таких «лабораторных» условиях интеллектуальный поиск был особенно благоприятен. Другое дело, что его результаты трудно было воплотить в политическую практику.
Примечания
Комментарии