Дмитрий Хмельницкий
Трудоиспользование в проектах пятилетних планов 1927–1929 годов
Трудоиспользование в мобилизационной экономике: от принуждения к насилию
4 147 
Социально-экономическая система, которую Ленин ввел в России после захвата власти и от которой с сожалением частично оказался в 1921 году, предполагала в идеале тотальный контроль партийной верхушки над трудоиспользованием населения.
Экспроприация всех средств производства, запрет индивидуального предпринимательства, замена торговли распределением товаров не оставляли городскому населению никакой легальной возможности выжить, кроме как работать на государство.
В деревне лихорадочные попытки коллективизации эпохи военного коммунизма закончились крахом, но продразверстка, изымавшая в пользу государства всю сельхозпродукцию, оставляя крестьянину абсолютный минимум на проживание, фактически превращала крестьянский труд в принудительный.
Новая экономическая политика ослабила пресс принуждения к труду, но все внутрипартийные дискуссии 20-х годов сводились, в конечном счете, к вопросу о том, в какой степени следует контролировать трудоиспользование населения.
Конечная идея обобществления экономики, то есть подчинения всех ее секторов правительству, была естественной и желанной и для левых, и для правых коммунистов. Расходились они только во взглядах на темпы и способы обобществления экономики. То есть, в конечном счете, во взглядах на степень и способы принуждения населения страны к труду на государство.
Разрешение свободной торговли и частного предпринимательства оставило правительству не очень много рычагов контроля за трудовой деятельностью населения. Только государственный аппарат, крупная промышленность и оптовая государственная торговля находились под управлением правительства. Остальное население, как городское, так и сельское, платило тяжелые налоги, но их труд был свободным.
В марте 1925 года городское население СССР составляло 22,7 млн чел., сельское — 114,8 млн чел. [1].
Рабочих и служащих крупной фабрично-заводской промышленности насчитывалось 2,109 млн чел. (соответственно 1,898 и 0,211 млн чел.). Еще полтора миллиона — сельскохозяйственных рабочих.
Служащих всякого рода (госучреждения, связь, просвещение, искусство, здравоохранение) — 0,571 млн.
В строительстве работало 280 тыс. человек.
В торговле — 490 тыс. человек (в государственной — 150 тыс.; кооперативной — 220 тыс.; частной — 120 тыс.).
На транспорте — 243 тыс. человек.
Еще 572 тыс. человек числились прислугой и поденными рабочими.
В мелкой промышленности (целиком частной) насчитывалось 384 тыс. человек.
Всего в 1925 году в СССР насчитывалось 8,26 млн лиц наемного труда, из которых около 7 млн человек получали зарплату от государства [2].
Промышленного пролетариата (чью диктатуру, якобы, осуществляла партия) насчитывалось менее двух миллионов человек.
Сельское население (114 миллионов человек, около 25 млн хозяйств) практически целиком состояло из крестьян, работающих в собственных хозяйствах. Колхозы и совхозы составляли исчезающую малую часть сельскохозяйственной экономики. Крестьяне платили тяжелые налоги, но были в целом самостоятельны. Воздействовать на их хозяйственную деятельность правительство могло только с очень большим трудом.
По подсчетам Б. Гухмана, распределение самодеятельного населения СССР в 1925 году (всего 899 млн человек) выглядело следующим образом.
В сельском хозяйстве работали 57,1 млн чел. хозяев и помогающих членов семей и 1,5 миллиона наемных рабочих.
В крупной фабричной промышленности работали 2,109 млн лиц наемного труда и одна тысяча хозяев.
В мелком ремонте — 1,73 млн хозяев и помогающих им членов семьи и 384 тыс. лиц наемного труда.
В торговле — 326 тыс. хозяев и членов семьи и 490 тыс. лиц наемного труда.
В строительстве — 190 тыс. хозяев и членов семьи и 280 тыс. лиц наемного труда.
В управлении и обслуживании — 1,696 млн чел.
Транспорт и связь — 1,319 млн чел.
Армия и флот — 600 тыс. человек.
Безработные — 1,200 тыс. человек.
Всего в 1925 году в СССР насчитывалось 8,26 млн лиц наемного труда, из которых только около 7 млн человек, включая армию и безработных, получали средства на жизнь от государства [3].
Таким образом, получалось, что партия и правительство руководили в 1925 году трудовой деятельностью всего лишь около 10% самодеятельного населения страны.
Увеличение числа промышленных рабочих могло быть связано только со значительными инвестициями в промышленность, средства на которые можно было получить только в виде налогов, в первую очередь, с крестьян. А развитие крестьянского хозяйства могло быть успешным только, если промышленность ставила себе целью снабжать крестьян необходимыми им товарами. Последнее отодвигало в неопределенное будущее геополитические планы партии — инициирование «пролетарских революций» в Европе, что было невозможно без мощной военной промышленности и максимально полного контроля над экономическими ресурсами страны.
Контроль над ресурсами и экономикой означал прямое партийное руководство всеми экономическими секторами хозяйства, то есть тотальное обобществление экономики. Катастрофические результаты такой политики были хорошо памятны населению страны и партии по эпохе «военного коммунизма». Но даже и умеренные темпы обобществления не оставляли возможности надеяться, что таким путем можно добиться улучшения экономических показателей. Государственная экономика работала намного хуже частной, и это не было ни для кого в правительстве секретом.
Таким образом, внутрипартийные дискуссии 20-х годов сводились к обсуждению вопроса о степени подчинения частной экономики государственным планам, то есть о степени применения насилия по отношению к трудоспособному населению страны.
До начала 1927 года экономическая политика СССР определялась правыми коммунистами, поэтому первые планы первой пятилетки (и в Госплане, и в ВСНХ) исходили из продолжения НЭП, в том числе и в области трудоиспользования.
Согласно первому пятилетнему плану, подготовленному к марту 1927 года в Госплане под руководством Станислава Струмилина, рост численности наемного труда планировался примерно по полмиллиона человек в год — с 10,5 млн в 1925/26 году до 13,3 млн в 1931 году [4].
Численность рабочих цензовой (крупной) промышленности должна была возрасти за пять лет на полмиллиона человек (рост на 20%).
Городское население при этом вырастало за пять лет на 4,9 млн человек (до 29,7 млн чел). Сельское — на 10,9 млн человек (до 128 млн чел) [5].
Численный рост «обобществленного сектора» экономики не планировался.
Если в 1925/26 году из 72 миллионов чел. работоспособного населения в «простом товарном секторе» работали 61,5 млн чел. (85,4%) , то в 1930/31 году соотношение должно было составить 70 млн к 83,5 млн чел. (84%) [6].
О планах коллективизации сельского хозяйства в пятилетке Струмилина даже не упоминается.
Все эти плановые показатели указывали на естественный рост экономики и на естественный, ненасильственный рост как городского населения в целом, так и числа промышленных рабочих.
Похожие данные были заложены в пятилетний план развития промышленности СССР, разрабатывавшийся в ВСНХ Абрамом Гинзбургом параллельно с планом Струмилина.
Рост городского населения за пять лет (1926–1932) планировался на 4,4 млн чел. (до 30,1 млн) [7]. Рост вновь вовлекаемых в промышленное производство рабочих — 600 тыс. человек. Из них на крупную планируемую промышленность приходилось 388 тыс. чел.; на мелкую промышленность — 88 тыс. чел. Планировался также и рост несамодеятельного городского населения (домохозяйки, учащиеся, прочие иждивенцы) — до 5,955 млн чел. (против 5,295 млн чел. в 1926/27 году) [8].
Все эти показатели выглядят абсурдными с точки зрения ближайшего будущего с его взрывным и противоестественным ростом численности городского населения, промышленных и строительных рабочих.
В апрельском номере «Планового хозяйства» за 1927 год выходит статья С. Розентула «Проблемы труда в перспективном плане» (имеется в виду план Струмилина»).
Баланс труда в статье полностью соответствует принципам новой экономической политики. Никаких признаков насильственного обобществления и резкой смены социальной структуры населения нет.
Население к 1930/31 году вырастает до 111,1% к 1925/26 году, в рабочем возрасте — до 114,3%.
Численность занятых в сельском хозяйстве вырастает на 18% (хозяева и члены семьи — на 17%; лица наемного труда — на 20%).
Рост числа занятых в крупной промышленности — 19,2%, в мелкой — 21% (хозяева и члены семьи — 26,9%; лица наемного труда — 15%).
Рост числа лиц занятых домашним хозяйством — 11% [9].
По этим данным видно, что процентуальный рост численности промышленных рабочих лишь незначительно превышает рост численности всего трудоспособного населения. Рост занятых в мелкой промышленности (преимущественно частной) опережает рост занятых в крупной. В сельском хозяйстве растет число крестьян-единоличников. Данные по колхозам в статистику не входили, и не предполагалось, что они войдут в обозримом будущем. Численность занятых в домашнем хозяйстве растет пропорционально численности населения.
В следующих вариантах пятилетних планов именно эти параметры подвергнутся особенно сильным изменениям.
Статья закачивается следующим выводом: «…В течение перспективного пятилетия, при намеченных темпах развертывания производства и роста производительности труда, рост спроса на рабочую силу во всяком случае не будет отставать от роста предложения ее, так что размеры неиспользованной рабсилы, если не удастся понизить продолжительность рабочего времени, вероятно стабилизируются на уровне 1926/27 г., обнаруживая в дальнейшие годы относительное падение вместе с общим ростом числа занятых лиц. Окончательно вопрос о полном вовлечении трудоспособного населения в производство можно будет решить только в последующее пятилетие» [10].
Из этого вывода ясно, что авторы плана исходили из естественного рыночного роста спроса и предложения рабочей силы в течение не только ближайшей пятилетки, но и на более долгий срок.
В марте 1927 года, в то время когда статья Розентула готовилась к печати, «перспективный план народного хозяйства СССР», составленный под руководством Струмилина, обсуждался на II Всесоюзном съезде плановых работников и подвергся критике за недостаточно высокие показатели темпа роста экономики. В резолюции съезда было указано на необходимость запроектировать более высокую эффективность капвложений и более высокие темпы роста производительности сельского хозяйства с учетом «общественных и организационных возможностей, которые открываются для деревни при советском строе» [11]. Под последними подразумевалась коллективизация деревни, которая якобы должна была повысить производительность сельского хозяйства. Понятно, что резолюция съезда отражала ситуацию, сложившуюся в Политбюро ВКП(б).
С весны 1927 годы начались переделки планов первой пятилетки, в первую очередь касающиеся трудоиспользования населения.
***
Переработка пятилетки Гинзбурга в духе требований II съезда плановых работников продолжалась до ноября 1927 года в новой комиссии ВСНХ и получила название «плана Межлаука». Показатели нового плана не очень сильно превышали показатели плана Гинзбурга, но тенденция было налицо.
Наряду с увеличением множества других показателей, планировалось и более резкое увеличение числа рабочих — рост на 26,9% против 20,6% плана Гинзбурга. Темпы роста рабочих легкой промышленности увеличивались почти вдвое — 25% против 13,9%. Соответственно планировалось увеличение производительности труда (63% против 50,7%), снижение себестоимости продукции (24,2% вместо 16,5%). И так далее. Таким образом, были сделаны первые шаги к намеренной фальсификации экономических расчетов и сворачиванию НЭПа [12].
В Госплане переработанный в соответствии с новыми веяниями план Струмилина был выпущен к концу 1927 года под названием «Перспективная ориентировка на 1927/28–1931/32 гг.».
Там изменения плановой численности населения и характера его трудоустройства тоже были минимальными. Темпы роста городского населения оставались на уровне одного миллиона человек в год, а приток сельского населения в города планировался в объеме 500 тыс. в год или даже ниже [13]. Рост численности занятых в промышленности предполагался даже несколько меньше, чем в пятилетке Струмилина (общее число рабочих в 1930/31 году — 3,306 млн чел. [14] против 7,706 по плану Струмилина). Производительность труда должна была возрасти на 57% против 50% в плане Струмилина. Рост обобществления в сельском хозяйстве рассматривался только как рост посевной площади колхозов с 2,4% в 1926/27 году до 4,8% к концу пятилетки и рост валовой продукции с 2,5% до 6,1% [15]. О численном росте обобществленных хозяйств и уменьшении числа крестьян единоличников речь не шла.
В материалах к построению пятилетнего плана Украинской ССР, выпущенных в 1928 году, содержатся любопытные данные о состоянии и планировании обобществленного сектора в сельском хозяйстве Украины.
К 1 октября 1927 года на Украине насчитывалось 6136 коллективных хозяйств разных типов, объединявших 320 тыс. едоков, то есть 1,35% всего населения.
Общая земельная площадь колхозов составляла 1,45% всей земельной площади крестьянских хозяйств.
Предшествующая динамика роста колхозов выглядела следующим образом [16]:
| На 1922 г. | На 1923 г. | На 1924 г. | На 1925 г. | На 1926 г. | На 1927 г. | |
| Количество колхозов | 2810 | 5579 | 4269 | 5454 | 5000 | 6136 |
| % годичного прироста | 23,8 (?) | — 22,7 | + 28 | — 8,3% | + 27,3 |
При этом среди членов колхозов от 30% до 60% (в зависимости от типа) составляли бедняки. 46% не имели скота вовсе, 30% имели одну голов скота [17].
Среди причин, препятствующих росту колхозов (незначительные размеры колхозов, неупорядоченность кредитования, недостаточный учет активности населения при землеустройстве), самая любопытная такая — «невысокий культурный уровень членов, в особенности среди женщин, препятствующий развитию навыков советского товарищеского хозяйствования и созданию нового быта» [18].
Из этого следует, что пропагандистские усилия власти по вовлечению крестьян в колхозы (особенно успешных) практически не приносили плодов до тех пор, пока не началось применение репрессий.
Согласно плану, количество колхозов должно было увеличиться с 5512 в 1927-м (видимо, в начале года) до 22 841 к 1932 году, то есть в четыре раза. Земельная площадь колхозов увеличивается до 10,1% всего земельного фонда Украины. Урожайность должна будет превысить урожайность крестьянских хозяйств на 30–35%. Всего в сферу коллективного производства должно было быть вовлечено к концу пятилетки 15,1% всех крестьянских хозяйств.
При этом такой темп роста ставится в зависимость от условий кредитования колхозов и, в первую очередь, от снабжения тракторами, 18 тыс. которых должно быть предоставлено колхозам.
Плановые показатели роста и производительности колхозов выглядят фантастическими, и авторы предваряют их такой характерной оговоркой: «Проэктировка имеет пока ориентировочный характер, но она признана Комиссией перспективного планирования, при условии осуществления государственной поддержки коллективному сектору, непреувеличенной» [19].
Можно предположить, что партийные указания о планировании увеличенных темпов роста столкнулись с сопротивлением сотрудников госпланов, неготовых с завтрашнего дня полностью отказываться от научных принципов экономического планирования. Тем более что партийные указания пока еще формулировались в обтекаемой форме и не содержали в себе директивных показателей.
***
Состоявшийся в декабре 1927 года XV съезд партии резко изменил характер будущего экономического планирования, поставив основной задачей не столько рост экономики как таковой, сколько рост обобществленного сектора экономики: «В настоящий период задача объединения и преобразования мелких индивидуальных крестьянских хозяйств в крупные коллективы должна быть поставлена в качестве основной задачи партии в деревне» [20].
Цифровых данных, на которые следовало ориентироваться, съезд не дал, но в правительственных установках недвусмысленно утверждалось, что приоритетным следует считать не экономическое развитие страны в целом, а «такой рост производительных сил, который основан на росте удельного веса социалистических элементов, с тем, что этот рост обеспечивает победу социализма» [21]. В этой формулировке уже содержались предпосылки насилия, поскольку о добровольном обобществлении как сельского хозяйства, так мелкой промышленности и частной торговли и речи быть не могло.
***
Первый пятилетний план, утвержденный в 1929 году, в оптимальном варианте содержал следующую картину трудоиспользования населения.
Городское население должно было вырасти по оптимальному варианту к 1931/32 году до 34,7 миллионов человек, то есть на 6,8 млн человек (рост 24,4%, ежегодный рост — 1,4 млн чел.).
Сельское население вырастало за это время со 123,4 до 134,5 млн человек, то есть всего на 9%.
Численность лиц наемного труда вырастала на 38,9% (до 15,8 млн человек).
Число занятых в промышленности вырастало на 32,2% (до 4,6 млн чел).
Особенно быстро росло число занятых в строительстве —– с 0,6 миллионов человек до 1,9 млн чел. — рост 302%! [22]
Разница между ростом городского населения, определявшегося по пятилетке Гинзбурга (4,4 млн чел.), и данными утвержденного пятилетнего плана (6,8 млн чел.) составляла 1,4 млн чел., которые предстояло различными способами выдавить из деревни в город для работы в строительстве и промышленности сверх естественной миграции.
Принципиально новым в плане пятилетки было отношение к коллективизации сельского хозяйства. В 1927 году в обобществленном секторе сельского хозяйства насчитывалось около 1 миллиона крестьян, около 1% всего их числа [23]. Объем производимой продукции был ничтожным. Согласно же утвержденному оптимальному плану, в 1932 году колхозы должны были произвести 15% валовой сельхозпродукции и 25% товарной [24].
К концу пятилетки предполагалось обобществить 5-6 миллионов крестьянских хозяйств — 17–20 миллионов человек [25].
В мартовском номере «Планового хозяйства» за 1929 году давались более точные цифры: «В течение пятилетия в деревне произойдет большая передвижка населения из индивидуального сектора в обобществленный. В то время как численность населения в индивидуальном крестьянском секторе к концу пятилетия сократится с 122 млн до 116 млн, количество населения совхозов и колхозов вырастет с 1,4 млн до 13,9 млн (а к весне 1933 года — до 18.6 млн душ)» [26].
Причина такого сверхъестественно быстрого роста колхозов не называлась, указывалось только, что «передвижка населения из индивидуального крестьянского сектора в обобществленный обозначает собой переход к более производительным формам сел.-хоз. труда» [27].
Такой рост колхозов мог стать реальностью только в результате государственного насилия, следовательно, насилие было заложено в программу пятилетки. Ну, а данные о будущей производительности колхозов и о вдвое большем росте их урожайности, нежели в частном секторе, были ничем не аргументированной пропагандистской мечтой. Практическая же задача планирования состояла в том, чтобы перевести под государственное подчинение как можно больше трудовых ресурсов страны.
Одновременно по оптимальному варианту планировался рост капитальных вложений в промышленность с 1,8 млрд руб. в 1926/27 году до 7,4 млрд руб. к концу пятилетки, а за всю пятилетку — 24,9 млрд руб. Рост — 382% [28].
Для сравнения, в пятилетке Гинзбурга капитальные вложения в промышленность за пятилетие планировались в объеме 6718,82 млн рублей [29], то есть в 3,7 раза меньше. Недостающие средства предстояло выкачать из населения — деньгами, продуктами или работой.
Тем не менее, рецидивы НЭПа отчетливо просматривались в плановых показателях 1929 года. Доля населения, занятого в частном секторе экономики, должна была уменьшиться с 88% всего лишь до 79% к концу пятилетки.
Доля наемного труда, занятого в частном секторе, уменьшалась с 17,9% до 15% [30].
В кустарно-ремесленной промышленности в начале пятилетки было занято 4,195 млн человек. Отправной вариант плана предусматривал рост их числа на 33% (1,4 млн чел. ), а оптимальный — на 50% (2,1 млн чел.) [31].
Последние данные взяты из статьи А. Черных в № 3 журнала Госплана «Плановое хозяйство». Она была написана и опубликована до утверждения оптимального варианта плана в качестве официального. Видимо, перед утверждением оптимальный план подвергся жестокой идеологической редактуре. Приведенные выше данные в опубликованном тексте пятилетнего плана отсутствуют. По тому же поводу там сказано совсем другое: «По всей промышленности численность лиц наемного труда увеличивается на 25,1%. В мелкой промышленности рост наемного персонала запроектирован в том же темпе, в значительно меньших, однако, размерах, чем общий рост занятых в мелкой промышленности, так как мы полагаем, что расширение объема мелкой промышленности будет происходить за счет роста мелких производителей, и только во вторую очередь за счет некоторого расширения применения наемного труда» [32].
Таким образом, выясняется, что между окончанием разработки оптимального варианта пятилетнего плана в Госплане и публикацией его в утвержденном в виде в печати запланированный рост численности роста наемного труда уменьшился вдвое — с 50% до 25,1% (900 тыс. человек). При этом указано, что рост мелкой промышленности должен происходить за счет роста числа одиночных ремесленников, а не за счет роста существующих предприятий.
Можно предположить, что первоначальные данные роста кустарно-ремесленной промышленности были увязаны с плановыми данными роста производства товаров народного потребления (которые не производились крупной государственной промышленностью). Отсюда и вынужденный, хотя и минимальный, рост мелкой промышленности, с оговоркой, что он не означает рост частного капитала, использующего наемных рабочих. Очень скоро Сталин похоронил и планы производства товаров народного потребления, и всю мелкую промышленность.
Пропагандистский тезис о том, что труд женщин должен все более интенсивно использоваться в промышленности, а не в домашнем хозяйстве, уже стал обязательным, но как этого добиться, авторы плана не знают и честно об этом пишут:
«Констатируя, что тяга женщины из домашнего хозяйства будет заметно расти, мы должны в то же время признать, что перспективы увеличения доли женщин в наемном труде мало благоприятны. Отрасли с наибольшим применением женского труда получают сравнительно слабое развитие (госаппарат и т.д.), а наибольшее развитие получают отрасли с незначительным применением женского труда (металлургия и т.д.). Сообразно такой структуре развития доля женского труда в городах упала бы к концу пятилетия с 27,2% (в промышленности 28,7%) до 26%.
Необходимо поставить задачей не только удержать достигнутую долю женского труда, но и поднять ее в отправном варианте примерно на 3%. Для оптимального варианта это увеличение доли должно быть еще больше» [33].
Противоречие состоит в том, что развитие тяжелой промышленности, где женский труд традиционно не может использоваться, казалось бы, тормозит его рост в целом. Изменить ситуацию, иначе как заставив женщин заниматься тяжелым мужским трудом, невозможно. Авторы плана эту проблему просто обходят, указав, что рост женского труда все равно должен иметь место, но не упомянув, в силу каких причин.
Трудоиспользование в годы первой пятилетки
Планы индустриализации предполагали строительство огромного количества промышленных предприятий в безлюдных или почти безлюдных местах. Но и развитие индустриальной базы уже существующих промышленных городов ни в малейшей степени не исходило из имеющихся на месте резервов рабочей силы. Таким образом, принудительные миграции населения по стране из мест с избытком рабсилы (согласно расчетам Госплана) туда, где ее не хватало, были составной частью планов первой пятилетки.
Планирование миграций населения, на первых порах добровольных, началось еще при НЭПе.
В 1924 году в СССР был создан Всесоюзный переселенческий комитет [34]. Его целью было организованное переселение крестьян на неосвоенные земли Дальнего Востока и Сибири с целью включения их в хозяйственный оборот. Переселение «формально <…> являлось добровольным, и, несмотря на условность во многих случаях этой “добровольности”, смешивать его с “классическими” депортациями ни в коем случае не следует <…> Среди принципов, которыми ВПК руководствовался в своей деятельности, наряду с плановостью, было и некоторое сочетание элементов экономического стимулирования (например, предоставление переселенцам минимальных льгот и компенсаций) с элементами административного принуждения <…> Однако вскоре выявилась очевидная несостоятельность самого проекта, согласно которому за 10 лет предусматривалось переселить 5 млн чел. из 13,5 млн “лишнего сельскохозяйственного населения”» [35].
Начиная с 1928 года советское правительство начало разрабатывать планы массовых принудительных переселений и депортаций.
Как пишет Павел Полян, первым идею принудительного труда и принудительного переселения «озвучил в 1928 году заместитель наркома рабоче-крестьянской инспекции РСФСР Н.М. Янсон, предложивший энергичнее использовать труд осужденных (“уголовно-арестованных”) при освоении отдаленных земель, в особенности на лесоповале. В 1930 году он же (уже будучи наркомом юстиции РСФСР), анализируя новейшие тенденции тюремно-лагерной системы РСФСР за 1929 год, отмечал, в частности, общий рост количества осужденных (до 1,2 млн чел.), сокращение доли приговоренных на малые (до 1 года) сроки, резкий рост приговоренных к принудительным работам (до 50,3% против 15,3% в 1928 году), начало перевода заключенных из тюрем и исправительных домов в исправительно-трудовые лагеря ОГПУ, создаваемые на принципах самоокупаемости (за год число заключенных в них достигло 166 тыс. чел.; еще около 60 тыс. осужденных трудились в исправительно-трудовых колониях НКВД РСФСР). При этом он и нарком внутренних дел НКВД В.Н.Толмачев утверждали, что труд “зэка” эффективен, а трудоотдача — часто выше, чем у вольнонаемных <…> Понятно, что столь удачно начавшийся эксперимент ожидало “большое будущее”» [36].
В конце 1929 года Всесоюзный переселенческий комитет выпустил циркуляр «Об организации работы по объединению переселенцев в производственные коллективы» [37], предписывающий организовывать из переселенцев колхозы.
Подготовка к массовым крестьянским депортациям началась в конце 1929 года, когда Сталин объявил о переходе «от политики ограничения эксплуататорских тенденций кулачества к политике его ликвидации как класса» [38].
Раскулачиваемые были разделены на три категории:
«1) “контрреволюционный актив”: их заключали без суда в концлагеря и даже расстреливали (членов их семей могли отправить на спецпереселение, причем первоочередным порядком, но могли и оставить дома; позднее, в 1931–1932 гг., представителей первой категории как бы перевели во вторую, отправив и их на спецпереселение и по возможности с семьями); 2) “остальные элементы кулацкого актива, богатые кулаки и полупомещики”: их выселяли в отдаленные местности СССР или отдаленные местности данного края; 3) оставляемые в пределах района кулаки: их сселяли в небольшие поселки на землях за пределами колхозных угодий. Разумеется, у всех трех категорий конфисковывалась большая часть их имущества и денежных накоплений, полученные таким образом средства шли в погашение кулацких “долгов” государству или поступали в неделимые фонды колхозов. Были даны и количественные, и географические разнарядки: по первой категории депортации подлежало 60 тыс. семей кулаков, по второй — 150 тыс. С добавлением к ним в конце февраля 1930 года “ограничительных контингентов” из так называемых “потребляющих районов РСФСР” (Московская, Ленинградская, Западная и Иваново-Вознесенская области, Нижегородский край и Крымская республика), а также из национальных районов Средней Азии, Закавказья и Северного Кавказа общее количество намеченных к депортации достигло 245 тыс. хозяйств» [39].
Крестьянские депортации и история спецпоселенцев хорошо исследованы в работах Павла Поляна, Виктора Бердинских, Сергея Красильникова, Николая Ивницкого, Линн Виолы и др.
Согласно данным П. Поляна, общее число депортированных в 20-е годы составляло 45 тыс. человек, в 1930–1931 году — 2,05 млн чел.; в 1932–34 годах — 535 тыс. человек. В целом жертвами внутренних депортации в СССР с начала 1920-х по 1952 год стали 6,015 млн чел. [40].
Энн Эпплбаум, ссылаясь на историка Отто Поля, приводит иные данные — семь с лишним миллионов человек с 1930-го по 1948 год [41].
Как пишет Энн Эпплбаум, «в начале 30-х годов власти сослали 2,1 миллиона “кулаков”, но неизвестное их количество (наверняка сотни тысяч) было изгнано не в Казахстан и не в Сибирь, а в другие местности тех же районов страны или на неплодородные земли колхозов, куда зачисляли их односельчан. Поскольку многие, судя по всему, оттуда бежали, трудно сказать, включать этих людей в общую цифру или нет» [42].
Павел Полян приводит такие данные по «кулацкой ссылке» 1930–31 годов:
«Число кулаков первой и второй категории, по районам выселения (тыс. семей)
| Районы | Категория первая | Категория вторая |
| Средняя Волга | 3-4 | 8-10 |
| Нижняя Волга | 4-6 | 10-12 |
| Северный Кавказ и Дагестан | 6-8 | 20 |
| ЦЧО | 3-5 | 10-15 |
| Сибирь | 5-6 | 25 |
| Урал | 4-5 | 10-15 |
| Казахстан | 5-6 | 10-15 |
| Украина | 15 | 30-35 |
| Белоруссия | 4-5 | 6-7 |
| Потребляющие районы РСФСР | 17 | 15 |
| Национальные районы Средней Азии, Закавказья и Северного Кавказа | 2,95 |
<…> Районами приема кулацких масс из зоны сплошной коллективизации были первоначально намечены Северный край (наряд на 70 тыс. семей [43]), Сибирь (50 тыс., не считая 25 тыс. семей “своих”, сибирских, кулаков), Урал и Казахстан [44] (по 20–25 тыс.), причем оговаривалось, что имеются в виду необжитые или малообжитые районы, где раскулаченные должны были заниматься в первую очередь промыслами (лес, рыба) и только во вторую очередь — сельским хозяйством» [45].
Вся эпопея с раскулачиванием, завершившаяся массовым голодом 1932–33 годов, была начата и завершена в течение первой пятилетки.
Этнические принудительные миграции (корейцы, финны-ингермандланцы, курды и т.п.) [46] начали принимать широкий размах уже в период второй пятилетки, после 1934 года, но продиктованы они были в первую соображениями военно-политическими («зачистка границ»), а не экономическими.
***
План первой пятилетки, принятый в 1929 году, на исполнение всех своих параметров рассчитан не был и быть не мог. В нем сочетались показатели, исполнения которых правительство в том момент действительно хотело добиться (объемы промышленного производства и промышленного строительства), и чисто пропагандистские и заведомо нереальные данные о росте производительности труда, падении себестоимости, росте уровня жизни, потребления, увеличении жилищной нормы и т.д. В целом это не план экономического развития, а документ, фиксировавший сиюминутное состояние внутрипартийной борьбы.
План начал переделываться в сторону многократного увеличения показателей практически сразу после принятия — по мере того как Сталин переигрывал своих противников из «правых уклонистов» и изгонял их из власти. Авторы плана первой пятилетки даже накануне его утверждения явно не могли предусмотреть такого резкого изменения экономической политики страны.
Уже в 1929 году начали расти плановые показатели производства ключевых отраслей промышленности и одновременно показатели обобществления сельского хозяйства и мелкой промышленности. Соответствующим образом начали меняться и плановые параметры трудоиспользования населения: темпы роста городского населения, числа лиц, занятых в промышленном производстве, обобществление сельского хозяйства и мелкой промышленности.
Численность рабочих в промышленности должна была к концу 1931 года достигнуть 5,159 млн чел. — против 4,6 млн чел. к концу 1932 года по утвержденному в 1929 году плану пятилетки.
За два года (1928–1930) численность занятых в строительстве возросла на 98% (до 1,432 млн чел.), в промышленности — на 30% (до 4,511 млн чел) [47].
Согласно «Основным показателям нар.-хоз. плана на 1931 г.», опубликованным в декабрьском номере «Планового хозяйства» за 1930 год, процент коллективизированных крестьянских хозяйств, составлявший в 1929 году 15,5%, должен был достигнуть к концу 1930 года 27,5%, а к концу 1931 года — не менее 50% (а по основным зерновым районам — не менее 80%) [48].
В публикации «Планового хозяйства» за 1930 год не скрывается, что основное преимущество коллективизации состоит не в увеличении производительности крестьянского труда (хотя этот заведомо лживый тезис постоянно повторяется как заклинение), сколько в возможности манипулировать рабочей силой колхозов, используя ее в интересах планового хозяйства. Колхозы управлялись государством и вынуждены были выделять по требованию государства колхозников для выполнения различных не связанных с сельскохозяйственным трудом работ:
«…дальнейшее укрепление колхозов, налаживание организации труда <…> создает возможность планового перераспределения рабочей силы из сферы сельскохозяйственного производства в неземледельческие отрасли народного хозяйства и этим самым подводит качественно новую базу под социалистическую индустриализацию» [49].
Реальные цели партийной политики на селе отчетливо проступают сквозь мутную идеологическую риторику:
«…как бесспорно резкое увеличение производительности колхозного труда по сравнению с индивидуальным крестьянским хозяйством, бесспорно и то, что продуктивное использование этих огромных запасов рабочей силы и соответствующее их перераспределение упираются в разрешение ряда важнейших организационных задач. <…> Теперь в обстановке ожесточенной классовой борьбы и ликвидации кулачества как класса на базе сплошной коллективизации <…> создаются качественно совершенно иные условия для перераспределения избытков рабочей силы. Отсюда требуются и совершенно новые методы организации его» [50].
Здесь прямым текстом сказано, что цель сплошной коллективизации — организация перераспределения «избытков рабочей силы». В условиях, когда все крестьяне подчинены государству, оно само в состоянии решать, где имеются избытки рабочей силы и куда их следует направлять.
Сами колхозы эти проблемы не могут и не должны решать: «Самотек в деле перераспределения трудовых ресурсов из земледельческой сферы народного хозяйства в неземледельческие недопустим» [51].
Последняя фраза отражает, видимо, недовольство властей неорганизованным бегством крестьян из деревни, в которой начинался голод, в города. И в целом плохой организацией перераспределения рабочей силы.
В первую очередь колхозники использовались вне колхозов на сезонных работах, традиционно называемых «отходничеством», — лесозаготовках, лесосплаве, строительстве, в совхозах: «Основную массу занятых в сезонных отраслях составляют необученные рабочие, в подавляющей части рекрутируемые из села» [52].
Если общий рост числа рабочих и служащих за два года (1928–1930) составил 24%, то рост сезонных рабочих составил 108% (в 1930 году — 2,627 млн чел.) [53].
Без коллективизации, при личной свободе крестьян добиться таких показателей было бы невозможно.
Колхозники-отходники фактически сдавались колхозами в аренду государству:
«В ряде случаев на местах имеют место нездоровые уклоны у отдельных колхозов, выражающиеся в требованиях непомерно больших отчислений из заработка отходников-колхозников (до 50%). В отдельных случаях были сделаны предложения всю зарплату отходника отдавать в колхоз, отходнику же выплачивать ставку, установленную прочим колхозникам. Имели место также случаи задержки отходников из опасения в горячую пору оказаться без рабочей силы.
В связи с указанными моментами — проявлением вредных “потребительских” настроений — Колхозцентром было издано даже специальное постановление о том, что “для отхожих промыслов колхозников установить отчисление от 8 и не выше 10% их заработной платы”. Вопросы направления части колхозников на работу в промышленность и транспорт и т.д. стали вопросами обостренной классовой борьбы. Вокруг этих вопросов интенсивно развертывается кулацкая агитация» [54].
Упомянутая в тексте кулацкая агитация означала, что крестьяне пытались сопротивляться произволу и превращению их труда в принудительный, тем более что условия его были отвратительными:
«Практика вербовки рабочей силы в деревне указывает на ряд вопиющих безобразий, допущенных вербовочными организациями. Рабочие не удовлетворялись даже минимумом жилищно-бытовых условий, общественное питание было слабо налажено, продовольственное снабжение и снабжение промтоварами также было весьма неудовлетворительно» [55].
Принудительность трудоиспользования коллективизированных крестьян не скрывалась, она была частью экономического планирования:
«Перераспределение трудовых ресурсов коллективизированных хозяйств должно стать одним из стержней плановой работы колхозов. Прежде всего необходим учет трудовых ресурсов и их использования. <…> Необходимо, чтобы каждый колхоз имел свой годовой баланс труда, в котором были бы четко отражены трудовые ресурсы и их использование. <…> На этой основе должна быть широко проведена практика контрактации рабочей силы колхозов, практика непосредственной связи колхозов с потребителями их рабочей силы. Необходимо реализовать на практике директивы о том, что направление рабочей силы из колхозов в сезонные отрасли народного хозяйства должно производиться в планово-организованном порядке на основе соглашений, заключаемых органами НКТруда или хозорганами по их поручению с правлениями колхозов. <…> Выполнение колхозниками соответствующих обязательств должно быть под таким же строгим контролем, как и выполнение правил внутреннего распорядка. <…> Только в том случае, если отпуск рабочей силы сделается органической частью плановой работы колхозов, мы сможем на этом новом этапе взаимоотношений между городом и деревней решать гигантские задачи организации трудовых ресурсов и такого перераспределения их, которое соответствовало бы задачам социалистического строительства» [56].
Такого рода планирование манипуляций с трудовыми ресурсами деревни было абсолютным новшеством, не представимым еще годом раньше, в момент подготовки и утверждения первого пятилетнего плана. Оно фиксировало окончательную победу Сталина в 1930 году над своими противниками в Политбюро и верхушке партии, которая повлекла за собой резкое изменение не только экономической политики партии, но и смену целей индустриализации как таковой.
Немецкий коммунист Карл Альбрехт, занимавший в то время высокий пост в советском правительстве и активно участвовавший в процессе экономического строительства, вспоминал несколькими годами позже:
«Все хозяйство Советского Союза направлено к единственной цели: подготовить Красную армию для грядущей мировой войны. Для этого сверх-индустриализация должна проводиться все более безумно-ускоренным темпом. О том, что тут часто отдавало фантазией, о том, что вместо здорового, разумно организованного, полноценного хозяйства возникал бесхозяйственный хаос, в Кремле никто не смел говорить. Там усыпляли себя цифрами… При этом демагоги прекрасно знали, что данные Центрального статистического управления о производительности всех отраслей советского хозяйства неверны и ни в коем случае не совпадают с секретными твердыми данными высшего контрольного органа. В таком же вопиющем противоречии находились они и с совершенно очевидным хаотическим состоянием снабжения во всех его областях, как в области обеспечения трудового населения предметами широкого потребления, так и в снабжении промышленности и сельского хозяйства машинами, орудиями производства и инструментами. В посвященных партийных кругах уже давно никто не верил всем этим статистическим данным разных наркоматов о мнимо высоком уровне производства. Все знали, что эти горы статистических данных имеют только пропагандное значение, и то только для иностранцев. <…> При разработке и обсуждении первых планов пятилетки еще видны были границы, внутри которых должна была осуществляться промышленная стройка. Здесь была равномерность и взаимная связанность хозяйственных целей <…> В 1929/30 году, т.е. на третий год пятилетки, эта картина совершенно изменилась под вторжением подталкивающих радикальных элементов. Вводились гигантские, совершенно непредусмотренные планы расширения. Исходные планы стройки оказывались выброшенными за борт. Без всякого учета наличия достаточной сырьевой базы строились гигантские предприятия. Потом, когда в эти предприятия была уже вложена огромная масса строительных материалов и денег, — многие из них пришлось “законсервировать”» [57].
Пауль Пюшель и крупные колхозы
Социальная структура городского населения тоже подверглась резкой ломке. Введение массового принудительного труда коснулось не только деревни, но и города.
В этом смысле характерна статистика по безработным.
Согласно пятилетнему плану Струмилина 1927 года, исходившему из продолжения НЭПа, уровень безработицы в СССР должен был достигнуть в1926/27 году 1,18 млн чел., а потом медленно снижаться, достигнув в 1930/31 году 1,146 млн чел. [58].
В октябре 1927 года в СССР на учете стояло 1,41 млн безработных; в октябре 1928 года — 1365 млн безработных (из них 47,1% женщин и 17,6% подростков); в апреле 1929 года — 1,755 млн безработных [59].
Искусственно раздутый по производственным показателям пятилетний план 1929 года предполагал снижение безработицы в 1932/33 году по отправному варианту до 835 тыс. человек, а по оптимальному (утвержденному) — до 511 тыс. человек [60].
Однако уже в 1930 году в СССР была официально ликвидирована безработица [61]. Фактически это означало лишение безработных прав выбора работы и права отказываться от не устраивающей их работы. В Постановлении СНК «О мероприятиях по плановому обеспечению рабочей силой предприятий, подготовке кадров, организации рынка труда и ослаблении безработицы» от 14 февраля 1930 года говорилось: «Расширить права бирж труда в отношении снятия с учета и лишения пособий тех безработных, которые отказываются от предлагаемой им работы, постоянной или временной, а также от направления в трудовые коллективы и на общественные работы. <…> Принять решительные меры по освобождению бирж труда от чуждых и хулиганских элементов…» [62]
С. Хейнман в декабрьском номере «Планового хозяйства» за 1930 год издевается над «правым оппортунистом Б. Спектором», который писал, что «…в вопросе о безработице “последняя пятилетка Госплана страдает вредным оптимизмом” и выражал опасения, что индустриализация промышленности и сельского хозяйства, “поднимая производство товаров на небывалую высоту, тем самым сокращает потребность в людях”; над “меньшевиком-вредителем Базаровым”, утверждавшим, что “…когда масса дешевой продукции хлынет в деревню, освобождая рабочее время миллионов людей… для лечения последствий реконструкции пришлось бы расходовать значительную долю тех ресурсов, которые необходимы доля самой реконструкции”; над “вредителем П. Масловым”, считавшим, что “безработица может быть ликвидирована за счет увеличения производительности мелких хозяйств”» [63].
Действительно, никто из экономистов, начинавших разрабатывать планы первой пятилетки при НЭПе, не предполагал, что результатом индустриализации станет не массовое производство дешевых потребительских товаров, а практически полное исчезновение такого производства. С одновременным превращением всего труда в стране в принудительный для использования его в строительстве тяжелой и военной промышленности, не развивающей, а тормозящей экономику страны. Новая сталинская экономика функционировала на совершенно иных основах, нежели в значительной степени рыночная экономика НЭПа.
В таких условиях становилось очевидно верным торжествующе процитированное Хейнманом в той же статье утверждение из постановления ЦК ВКП(б) от 25 марта 1927 года (!): «В отличие от капиталистической рационализации, рационализация социалистическая имеет своей целью увеличение численности рабочего класса…» [64]
В соответствии с этой установкой только за один 1929/30 год численность рабочих в стране (без сельского и лесного хозяйства) должна была вырасти «в связи с проектировкой большего объема работы всего народного хозяйства» на 11,4%, хотя оптимальный вариант пятилетнего плана предусматривал рост только на 7,8% [65].
Одновременно стремительно сокращалась (уничтожалась) частная торговля. В 1927 году удельный вес частной торговли в общей сложности составлял 30%, в ноябре 1928 года он понизился до 21% — «и это снижение идет дальше на протяжении всего 1929 г. <…> Этот процесс должен будет еще более углубиться в предстоящем 1929/30 г., за счет чего ослабится рост индекса цен бюджетного набора» [66]. Ликвидация частной торговли никак не могла ослабить рост цен на продовольственные (и все прочие) товары, но только усилить его, что и происходило стремительно. Невозможность покупки товаров первой необходимости на свободном рынке и введение их нормированного распределения ставили возможность населения выжить в зависимость от службы на госпредприятиях.
Одновременно происходило «значительное ухудшение качества выпускаемых промышленностью изделий (текстиль, кожа, галоши), что вело к еще большему размеру фактического повышения розничных цен» [67].
***
Совершенно новые формы принял после 1928 года сезонный рынок труда, формировавшийся крестьянами-отходниками.
До 1926 года этот рынок были стихийным. В 1926–27 годах Наркомтруд начал вести учет крестьян-отходников и посредничать между ними и госпредприятиями, заинтересованными в сезонной рабсиле. «Начиная лишь с 1928 г. органы НКТ перешли к активному регулированию сезонного рынка труда путем планового прикрепления районов отхода рабочей силы к районам ее потребления — к отдельным крупным ее потребителям и путем концентрации в органах НКТ вербовки и переброски некоторых категорий рабочих. Такое прикрепление в настоящее время производится в отношении дроволесозаготовок, лесосплава, торфоразработок, свекло-сахарных плантаций и строительства» [68].
Таким образом, одновременно с введением массового принудительного труда (коллективизации) в сельском хозяйстве принудительным стал и труд крестьян, отходивших на сезонные работы. Они потеряли возможность самостоятельно решать, где, кем и у кого работать. Их заработки тоже регулировались государством. Масштабы прикрепления все время росли: «в строительстве на первый 1928 г. было закреплено всего по СССР около 50 тыс. человек, а на 1929 г. — 150 тыс. чел.» [69].
Чрезвычайно впечатляющи данные по плановому обеспечению сезонной рабсилой дроволесозаготовок и сплава.
Экспорт леса был одним из основных (наряду с экспортом продовольствия) источников валюты для финансирования закупок западных промышленных технологий.
Планы лесозаготовок стремительно росли: с 82,7 млн куб. м в 1927/28 году до 197,9 куб. м в 1929/30 году — то есть почти в 2,5 раза за два года. Соответственно, росла и численность требуемой для выполнения плана рабсилы: с одного миллиона рабочих в 1926/27 году до 1,78 млн рабочих в 1929/30 году [70]. При продолжительности сезона в 150 дней для пеших рабочих и 100 дней для конных и с учетом текучести рабсилы (поскольку многие группы рабочих работают только 40–50 дней в году), общая потребность в рабсиле составляет по расчету 2,307 млн чел. — 889 тыс. пеших и 1,418 млн конных рабочих [71].
Объем сплава увеличился с 40,8 млн куб. м в 1927/28 году до 84 млн куб. м в 1929/30 году. Соответственно, выросло и число рабочих — с 467 тыс. до 794 тыс. [72].
О том, как все это выглядело в реальности, пишет в мемуарах Карл Альбрехт (в описываемое время занимавшийся в советском правительстве лесозаготовками):
«На весеннем пленуме ЦК [73] выяснилось, что выполнить программу лесозаготовок 1929 г. прежними средствами и методами невозможно. К этому моменту как раз началась коллективизация. Ответственный за нее комиссар по сельскому хозяйству указал на то, что коллективизация будет невозможной, если, как раньше, лесозаготовки в зимний сезон будут проводиться насильственно рекрутированными массами крестьян с их лошадьми, которые к моменту возвращения домой не только десятикратно сокращаются в числе, но и настолько измучены, что не в состоянии участвовать в весенних работах… Согласно принятым методам и организации работ, уже в 1928 г. для лесозаготовок и транспортировки леса в течение четырех месяцев с 15 ноября по 15 марта требовалось в общей сложности около пяти миллионов человек и двух миллионов лошадей. Эти непредставимые массы людей принудительно отправлялись в местность без дорог, причем об их размещении и обеспечении не проявлялось ни малейшей заботы» [74].
В декабре 1931 года Карл Альбрехт был послан в лесной район Урала в качестве «особого уполномоченного» советского правительства для того, чтобы содействовать выполнению плана лесозаготовок 1932 года. Невыполнение плана ставило под угрозу срыва выполнение уже заключенных с Англией и другими странами договоров на поставки очень большого количества леса.
Альбрехта сопровождала группа лесных инженеров, каждый из которых должен был обследовать определенный район. Сам Альбрехт прибыл на лесоразработки под г. Надеждинском, которые должны были снабжать топливом сталелитейный завод с тысячами рабочих. Завод играл ключевую роль в снабжении военной промышленности чугуном и сталью, но его запасы топлива и коксующегося угля подходили к концу.
«Я готовился к самому худшему, но реальность превзошла все мои ожидания. Тысячи раскулаченных крестьян с семьями со всех концов России жили в стоявших длинными рядами землянках, крытых сучьями и ветками. Хотя эти земляные норы находились посреди леса и дров для отопления было в избытке, они не отапливались. Мне объяснили, что по распоряжению руководства пользоваться дровами имеют право только те, кто выполнил “рабочую норму”. В действительности, как я выяснил, в землянках не было ни одной печи. Большинство из всего несколько недель назад доставленных сюда крестьян имело только легкую летнюю одежду, поскольку привезли их в основном из Крыма, южной части Кавказа и района Дона» [75].
«Все сообщения имели один и тот же смысл: ни принудительно мобилизованное крестьянское население деревень и поселков Урала, ни 60 000 заключенных лагерей ГПУ, ни 50 000 “добровольно” явившихся крестьян из колхозов Татарской республики, которые были рассеяны по всему Уралу и жили в землянках или плохих бараках, не могли при существующих плачевных условиях выполнить больше чем малую часть планировавшихся работ, не говоря уже о полной программе лесных разработок» [76].
Карл Альбрехт довольно детально описывает обстоятельства, заставившие правительство загнать гигантские массы крестьян на лесоразработки в годы первой пятилетки:
«В рамках первой пятилетки Советский Союз принял на себя гигантские обязательства по отношению к странам, поставляющим машины. Эти обязательства должны были быть выполнены во что бы то ни стало, иначе дальнейшее финансирование, в особенности текущие переговоры о государственных кредитах, были бы поставлены под угрозу.
Предусмотренные советским бюджетом поступления за уже запроданные за границу гигантские массы хлеба оказались фикцией. Благодаря трагическим результатам принудительной коллективизации, сельскохозяйственный сектор сдал. Из уже запроданного количества хлеба, несмотря на все насилие и террор, нельзя было доставить даже и половины.
По мнению Сталина и его Политбюро, оставался только один выход: пополнить гигантские потери на хлебной валюте удвоением поступлений за лес.
Именно тогда бросил Каганович в массы опасный лозунг “заем у леса”.
Несмотря на протесты своих и иностранных лесных специалистов, немедленно началась никогда еще не виданная безмерная вырубка леса» [77].
***
Одной из форм массового принудительного труда была дорожная повинность, возложенная на население, которое должно было бесплатно участвовать в строительстве дорог либо, в исключительных случаях, откупаться от такого участия.
Постановлением СНК РСФСР от 20 июня 1931 года сумма трудовой повинности всего населения РСФСР в 1931 году оценивалась по плану в 200 миллионов рублей [78].
Согласно постановлению ВЦИК и СНК РСФСР от 10 августа 1931 года, «все наличное трудоспособное крестьянство, как коллективизированное, так и неколлективизированное, в возрасте от 18 до 45 лет обязательно привлекается к бесплатному трудовому участию в новом дорожном строительстве и в ремонте дорог и дорожных сооружений ежегодно в течение 6 дней. Это участие выражается как в выполнении определенных работ <…>, так и в обязанности бесплатно предоставлять на 6 дней в распоряжение соответствующих дорожных органов на время выполнения этих работ рабочий скот с необходимыми гужевыми транспортными средствами и инвентарем» [79].
«Нетрудовое население» и «кулацкая часть крестьянства» должны были исполнять дорожную повинность в течение 12 дней в году [80]. Сельсоветы имели при этом право в исключительных случаях заменять трудовое участие денежными взносами в соответствии с местными расценками для данных видов работ.
В ноябре 1931 года Постановлением СНК РСФСР предписывается для форсирования дорожного строительства «принять решительные меры к вербовке и переброске на дорожное строительство рабочей силы, освобождающейся в сельском хозяйстве <…> производя эту вербовку как в порядке найма, так и, в особенности, в порядке организации трудучастия населения в дорожном строительстве» [81].
Через несколько дней новое постановление СНК РСФСР указывает, что частные промышленные и торговые предприятия отбывают дорожную повинность путем уплаты денежных взносов и предоставления дорожным органам на 12 дней в году «всей принадлежащей этим предприятиям живой и механической тягловой силы» [82].
Согласно официальным итогам второй пятилетки, трудоучастие населения в дорожном строительстве за вторую пятилетку оценивалось в 4,206 млрд руб., что составляло 500% к тем же показателям за первую пятилетку [83]. Следовательно, бесплатное трудоучастие населения в дорожном строительстве за первую пятилетку оценивалось в 840 млн руб.
***
Начиная с 1928 года советское экономическое планирование уже свободно оперировало миллионными массами людей, по мере потребностей плана произвольно перемещаемых по стране и/или изымаемых из деревни для нужд промышленного производства.
Характерным примером могут служить расчеты, связанные с трудовыми ресурсами Уральской области во второй пятилетке, опубликованные в 1932 году в книге Б.И. Эвенчика «Урал в плане Урало-Кузнецкого комбината». В основу книги положены доклады автора, опубликованные осенью 1930 года.
По приведенным в книге данным Уралплана все население области, составлявшее в 1931 году 7,686 млн чел., должно было вырасти к 1938 году до 11,023 млн чел., то есть на 3,337 млн чел. [84]. При этом естественный прирост населения оценивается только в 1,282 млн чел.:
«Кроме того, намечен приток населения извне области в количестве 2,055 тыс. чел., в том числе 1,478 тыс. чел. в трудоспособном возрасте. Только при этом условии, а также при условии полного вовлечения женщин в производство, при условии сокращения занятых в с.-х. производстве с 1,976 тыс. чел. в 1931 г. до 1,185 тыс. чел. в 1937 г. и высвобождения 919 тыс. чел. из сельского хозяйства для индустрии — только при этих условиях может быть удовлетворена потребность Урала в рабочей силе» [85].
Итак, выполнение плана второй пятилетки обусловлено перемещением на Урал за семь лет двух миллионов человек извне и изъятия почти одного миллиона человек из сельского хозяйства в самой области. При этом предполагается стопроцентное вовлечение в производстве женщин.
Данные о переселении двух миллионов человек, из которых полтора миллиона — трудоспособных, означают, что речь идет о переселении на Урал где-то около полумиллиона семей, — скорее всего депортированных крестьян.
За счет этого численность рабсилы в промышленности Урала вырастает в 1937 году почти в четыре раза — с 311 тыс. чел. до 1,168 тыс. чел.
Городское население вырастает почти в три раза — с 2,059 до 6,045 млн чел. Сельское уменьшается на 16% — с 5,571 до 4,682 млн чел. [86].
Практические способы достижения такого массового перемещения населения не оговариваются, но совершенно очевидно, что речь не идет о более или менее естественных урабанизационных процессах. Принудительные миграции и депортации закладывались в экономические планы изначально.
***
Развернутую картину того, как выглядели результаты реализации этих планов на Урале, дает исследование Надежды Макаровой «Повседневная жизнь Магнитогорска в 1929–1935 гг.». Магнитогорский комбинат был основной стройкой Урала, а город Магнитогорск возникал на пустом месте, практически с нуля.
В 1930 году население Магнитогорска составляло 22 тыс. чел.; в 1931 году — 70,4 тыс.; в 1932 году — 205 тыс.; в 1933 году — 266 тыс. чел.
Город Новокузнецк (Сталинск, крупный центр уральской промышленности) вырос с 1930-го по 1935 год с 40 до 220 тыс. человек. При этом текучесть рабочей силы составляла в 1931 году 70,9%, в 1932 году — 69% . Только к 1935 году она уменьшилась до 3,9% [87].
В 1937 году население Магнитогорска составляло 152,4 тыс. человек. При этом с 1930-го по 1935 год город покинуло 100 тыс. человек [88]. За этой статистикой стоит катастрофическая картина блужданий по стране сотен тысяч и миллионов нищих и голодных людей, безуспешно пытающихся найти возможность прокормиться и выжить. Частная экономика уже уничтожена, а условия работы на государственных предприятиях всюду более или менее одинаковы — одинаково ужасны.
Как пишет Макарова, «весомую долю среди первых магнитогорцев составляли <…> крестьяне Уральского региона. Важным каналом трудовых ресурсов стал организованный набор рабочих по договорам с колхозами. Подобная практика получила в масштабах СССР широкое применение. В частности, такая практика активно применялась для вербовки трудовых ресурсов в Кузбассе» [89].
Условия жизни в Магнитогорске были очень плохими. Коэффициент смертности в 1930 году достигал 110,22 чел. на 1000, в 1931 году — 27,21, в 1932-м — 20,21. В 1935 году коэффициент смертности уменьшился до 13,01 [90].
Младенческая смертность в Магнитогорске в 1930 году была равна 8,4%, а к 1932 году выросла в 4,5 раза и составила 38,6%. В 1933 году показатель младенческой смертность составил 23,9% [91].
В 1932 году население города было 205 тыс. чел., из них заключенные и спецпереселенцы составляли 50 тыс. чел., или 24,3 % [92], при этом численность их постоянно менялась. В ноябре 1932 года численность заключенных ИТК составляла около 6 тыс. человек, в декабре выросла до 13 тыс., в 1934 году она составляла около 10 тыс. человек [93].
В 1933 году среди заключенных официально насчитывалось 77,6% «трудящихся» и 22% «классово-чуждого элемента». В 1934 году ситуация резко поменялась. Трудящихся было 8,4% , «классово-чуждых» — 71,4% [94]. «Классово-чуждым элементом» были, видимо, зажиточные крестьяне и «нэпманы». Остальные 20,2% составляли колхозники и лица без определенных занятий [95]. Можно предположить, что резкое изменение социального состава заключенных было результатом введения в начале 1933 года паспортной системы и очистки с ее помощью городов от «классово-чуждых элементов», становившихся «лишенцами». Изгнанные на первых порах из центральных городов, они в большинстве своем в конечном счете оказывались в лагере.
В 1932 году в Уральском регионе числилось 484 380 спецпереселенцев, закрепленных за различными леспромхозами. В 1932 году только при Главном управлении Магнитостроя числилось 40 000 спецпереселенцев. Половину из них составляли сосланные «кулаки». Условия жизни спецпереселенцев во всех регионах СССР были особенно тяжелы. Как следует из докладной записки Г.Г. Ягоды от 26 октября 1931 года на имя Я.Э. Рудзутака, «заболеваемость и смертность спецпереселенцев велика… Месячная смертность равна 1,3% к населению за месяц в Северном Казахстане и 0,8% в Нарымском крае. В числе умерших особенно много детей младших групп. Так, в возрасте до трех лет умирает в месяц 8–12% этой группы, а в Магнитогорске еще более, до 15% в месяц» [96].
Крестьян, в том числе и кочевников — казахов и киргизов, — использовали также и на шахтах Кузбасса.
Вот данные из статьи 1932 года: «…обследование, проведенное в ноябре на Ленинском руднике, отмечает: “бараки, занятые киргизами, перегорожены на отдельные комнаты, площадью по 6–9 кв. м. В каждой комнате живет от 1 до 4 семей. При проверке живущих в одной половине оказалось, что в 14 таких комнатушках живет 29 семей, численностью в 106 человек. В среднем на живущего приходится около 1 кв. метра”. Это, правда, исключительный случай» [97].
Из текста статьи неясно, каким образом киргизы-кочевники оказались с семьями в нечеловеческих условиях на шахтах Кузбасса. Не много информации о судьбе этой категории «строителей пятилетки» можно почерпнуть из книги-справочника «От Кузнецкого острога до Кузнецкстроя», вышедшей уже в постсоветские времена:
«..большую часть <рабочих Кузбасса> неизмеримо составляли заключенные, которых направляли на стройки по особым разнарядкам как дешевую или даже бесплатную рабочую силу, и так называемые “раскулаченные” спецпереселенцы и “инородцы”, основную массу которых составляли казахи, тоже из “раскулаченных”, но в казахском варианте. У казахов отнимали отары овец, верблюдов, коней, запруды закрывали арыки, люди без воды в знойной степи уходили из своих аулов пешком к Аральскому морю. Если успевали. Один из авторов справочника, долгие годы в Казахстане встречался с потомками этих изгнанников, большая часть которых погибала в пути, равно как и с потомками тех, кто после вольной жизни на пастбищах оказался принудительно доставленным на Кузнецкстрой, в шахты. Сказы “про ад под землей” бытовали в Казахстане еще в конце 50-х годов и, пожалуй, бытуют и по сей день» [98].
«В 1932 г. сотни казахов работали на кемеровских предприятиях. Большинство — семейные, прибыли из районов Семипалатинска в количестве более полутора тысяч человек. Работали они в основном на Энергострое (359 чел.), Цинкострое (52 чел.), Кузбасстрое (40 чел.), Коксохимкомбинате (118 чел.), Сибстройпути (120 чел.) и т.д. Большинство проживало в землянках, остальные — в бараках. Некоторые совсем не имели жилья — ночевали по месяцу и более на станции. Поначалу же депортированным вообще негде было жить — их бросили посередь тайги, и они там и обитали, в летнюю пору — под деревьями, потому что в городе селиться было совсем некуда» [99].
Всего до 62% строителей Кузнецкого комбината были раскулаченными крестьянами и заключенными [100].
Ситуация в Магнитогорске и в Кузбассе характерна для всех промышленных городов и регионов СССР начала 30-х годов, хотя в отдельных местах она принимала особо катастрофические формы: «В СССР и в Уральском регионе в 1933 г. развернулась полномасштабная катастрофа, характеризующаяся скачкообразным ростом смертности. В частности, на Урале в 1933 г. естественный прирост был отрицательным и составил -14,3%. В Магнитогорске рост смертности начался еще в 1932 г. и к лету 1933 г. достиг своего пика. Главными факторами высокой смертности в это время были не ее сезонные колебания, а голод в стране и эпидемии. Если по стране отрицательный естественный прирост населения был обусловлен массовым вымиранием, а не снижением рождаемости, то в Магнитогорске сказывались оба этих фактора. После стабилизации ситуации в сфере снабжения населения и здравоохранения рождаемость в СССР сокращалась по инерции вплоть до 1934 г. включительно» [101].
***
В советских публикациях времен первой пятилетки (и более поздних — тем более) чрезвычайно трудно найти указания на действительные цели и методы ломки социальной структуры страны и введения массового принудительного труда. Исключение в этом смысле составляет книжка Эммануила Квиринга «Задачи построения социализма в СССР. О генеральном плане на 10–15 лет», вышедшая в 1931 году. Автор на момент написания книги — зампред Госплана СССР, до того, в 1925–27 годах, — первый секретарь ЦК КП(б) Украины.
В книге Квиринга перечислены и описаны все формы принудительного труда, которые разрабатывались и применялись в это время: плановое насильственное перемещение рабочих по стране, принудительное выделение рабочих колхозами для городского строительства, трудмобилизации, трудовые армии, всеобщая трудовая повинность, трудовое использование репрессированных «спецпереселенцев» и заключенных:
«Перейду к вопросу о регулировании рабочей силы. <…> При социализме безработных не будет, стало быть, не будет “естественной” резервной армии. Но и при социализме будет необходимость в значительной передвижке рабочих на сезонные работы или в районы новостроек.
В отличие от капиталистического общества такая передвижка должна будет совершаться в организованном порядке. <…> Вероятнее всего, что наряду с организованным выделением колхозами излишней рабочей силы для переброски на строительство должен быть поставлен вопрос о маневренных трудовых армиях. <…> Весьма возможно, что в ближайшие годы для регулирования рынка труда необходимо будет в порядке трудовой повинности создавать группы рабочих, которые могут быть переброшены на слабые участки. <…> Стоит вопрос о трудовой повинности для всех граждан — и мужчин и женщин — в определенном возрасте. Опыт покажет, будет ли достаточным сроком отбывания этой повинности шесть месяцев или, скажем, год. Такая армия в несколько сот тысяч человек будет совершенно достаточна для того, чтобы регулировать правильное использование рабочей силы по стране.
Я не останавливаюсь на организационной стороне вопроса. В отдельных случаях, например для лесозаготовок, могут быть организованы специальные отряды рабочих. В других районах, где нужно лишь пополнить недостаток рабочей силы на отдельных предприятиях, никаких специфических отрядов трудовой армии создавать не нужно. Мобилизованные работают наравне со всеми. Разница только в том, что их в любой момент могут передвинуть на другую работу. <…>
Я оставляю здесь в стороне вопрос о принудительной работе для социально опасных элементов. Долгие годы и после ликвидации классов будет стоять вопрос о бывших помещиках, капиталистах, кулаках, нэпманах. <…> Борьба здесь не кончается с ликвидацией классов. Ликвидированные не хотят мириться с тем, что они бывшие люди. К тому же при всяком выступлении капиталистических стран против нас эти бывшие люди увеличат свою активность.
Мы должны предупредить всякую возможность со стороны этой группы ударить нам в спину. Вместе с тем мы должны поставить этих людей в трудовые условия, чтобы они не были паразитами. <…>Я уже писал выше о “районах ограниченных прав”. Такие районы, как мне представляется, естественно вырастут из современных концентрационных лагерей.
<…>В отличие от обычной коммуны будущего в таких районах люди будут, во-первых, ограничены в праве передвижения, во-вторых, они будут лишены избирательных прав и, в-третьих, государство через уполномоченных будет руководить хозяйственной работой. По мере укрепления социализма количество неполноправных граждан будет уменьшаться.
<…>До сих пор мы вносили лишь частичные изменения в оставленную нам капитализмом систему разделения труда.
<…>По мере укрепления социализма встают задачи коренной реорганизации труда в направлении ликвидации общественного разделения труда» [102].
Можно предположить, что в книге Квиринга отразились детали обсуждений проблемы использования трудовых ресурсов, происходивших в верхушке партии в 1930–31 годах, и вышла она в свет по неосторожности, минуя цензуру. Во всяком случае, такие термины, как «концентрационные лагеря», «трудовая повинность», «трудовые армии», очень редко встречаются в более поздних (да и в более ранних) открытых публикациях пропагандистского характера. Надо учесть, что как раз с 1930–31 годов все публикации, связанные с первым пятилетним планом, потеряли экономический смысл и сохранили только пропагандистский. Однако описанные в книге методы обращения с рабсилой в СССР были не фантазиями о будущем, а уже чрезвычайно широко применялись на практике.
***
В декабре 1932 года в СССР было объявлено о выполнении первой пятилетки в четыре с половиной года.
Итоги выполнения пятилетки в области труда выглядели следующим образом.
Городское население в 1932 году составило, по официальным данным, 38,7 млн [103] человек, увеличившись с 1927 года на 13 млн чел. (вместо 4,4 млн по плану Гинзбурга 1927 года).
Численность сельскохозяйственного населения уменьшилась с 119,9 млн в 1927 году до 117, 2 млн чел. (план Гинзбурга предполагал рост до 130,1 млн чел.).
Колхозное население выросло с 1928 года в 33 раза (с 2 млн чел. до 66,7 млн чел.). Число коллективизированных хозяйств достигло 14,7 млн, а число колхозов — 209,6 тыс. (рост в шесть лишним раз) [104]. Планы 1927 года численный рост колхозов не планировали вообще.
Число рабочих и служащих составило 22,8 млн человек (по плану Гинзбурга — 12,86 млн; по утвержденному плану 1929 года — 15,76 млн).
Численность строительных рабочих достигла 3,126 млн чел. с 1928 года, то есть возросла с 1928 года в 4,3 раза.
Численность рабочих цензовой промышленности с 1928 года удвоилась и достигла 6,311 млн чел. [105].
Общее количество лиц наемного труда увеличилось на 11 млн чел. — на 10 млн чел. больше, чем предполагалось по плану Гинзбурга. Частная торговля и мелкая промышленность исчезли практически полностью. Занятые в них люди использовались в качестве наемной рабсилы в обобществленном секторе экономики.
Таким образом, к концу первой пятилетки советскому правительству удалось полностью подчинить себе и заставить в принудительном порядке выполнять планы индустриализации практически все городское и сельское население страны.
Примечания
Комментарии