Западная модель больше не работает

«Пока что XXI век был для западной модели веком гадким», — утверждает новая книга Джона Миклтуэйта и Эдриана Вулдриджа «Четвертая революция». Это заявление кажется неожиданным для двух редакторов The Economist — издания-проводника английского либерализма, долго стоявшего на том, что не-Запад может достичь процветания и стабильности, только следуя западным предписаниям. За этим выводом на практике прячется другой факт: XX век был поражен теми же патологиями, которые в наши дни показывают западную модель несостоятельной, а ее горячих сторонников — слегка обескураженными. Будучи самым жестоким столетием в истории человечества, он вряд ли может быть лучшей рекламой «туповатых фанатиков западной цивилизации, — как назвал их в разгар Холодной войны американский теолог Рейнольд Нибур, — которые считают крайне условные достижения нашей культуры окончательной формой и нормой человеческого существования».

Нибур раскритиковал фундаменталистское убеждение, определяющее наше мировоззрение вот уже более века, что западные институты государственного устройства и либеральной демократии постепенно распространятся во всем мире и что амбициозные средние классы, созданные индустриальным капитализмом, приведут к появлению подотчетных, представительных и устойчивых правительств — другими словами, что каждому обществу суждено развиваться и эволюционировать точно так же, как это происходило на Западе. Критики этой телеологической точки зрения, определяющей «прогресс» исключительно как развитие в соответствии с западной моделью, давно поняли его абсолютистский характер. Светский либерализм, относительно которого русский мыслитель Александр Герцен предостерегал еще в 1862 году, — «это конечная религия, только ее церковь не от иного мира, а от мира сего». Однако эта религия имела множество священнослужителей и выпустила множество энциклик: от мечты XIX века о вестернизированном мире, давно пропагандируемом The Economist, в котором в свободном обращении находятся капитал, товары, рабочие места и люди, до провозглашенного Генри Льюисом «американского века» свободной торговли и «теории модернизации» — попытки американских рыцарей Холодной войны увести постколониальный мир прочь от революций в коммунистическом стиле в сторону постепенного перехода к альтернативе потребительского капитализма и демократии.

Коллапс коммунистических режимов в 1989 году придал смелости нибуровским недалеким фанатикам. В эпохальном тезисе Фрэнсиса Фукуямы о конце истории старая марксистская телеология была, скорее, модернизирована, чем отвергнута, а такими столпами глобализации, как Томас Фридман, были выданы более примитивные теории о неизбежном марше к мировому процветанию и стабильности. Утверждая, что те счастливчики, которым повезло есть бургеры в «Макдональдсе», не будут воевать друг с другом, колумнист New York Times был не одинок в смешивании старомодного европоцентризма с американским «всё по плечу» — доктриной, появившейся из беспрерывной полосы удачи и непререкаемой силы Америки в течение столетия до сентября 2001 года.

Террористические атаки 11 сентября ненадолго прервали прославление мира, глобализированного капиталом и потреблением. Но шок для наивных умов лишь глубже вогнал в них интеллектуальные привычки Холодной войны — мышление путем бинарного противопоставления «свободного» и «несвободного» мира — и удвоил старые заблуждения: либеральная демократия, преподносимая теоретиками модернизации как неизбежный выбор получающих блага капитализма, теперь может насаждаться силой в непокорных обществах. Призыв к новой «долгой борьбе» против «исламофашизма» пробудил многих престарелых бойцов Холодной войны, скучавших по идеологическим определенностям борьбы с коммунизмом. Интеллектуальный нарциссизм выжил и был зачастую усилен осознанием того, что экономическая мощь начала уходить с Запада. Китайцы, «заполучившие капитализм», по выражению Найалла Фергюсона, теперь «загружают западные приложения». Не далее чем в 2008 году Фарид Закария объявил в своей широко цитируемой книге «Постамериканский мир», что «подъем “остальных” — это результат американских идей и действий» и что «мир идет по пути Америки», когда страны «становятся более открытыми, демократичными и рыночно-ориентированными».

 

Мир в огне

События недавних месяцев одно за другим жестоко разоблачили подобные поверхностные высказывания. Китай, хотя и рыночно-ориентированный, еще больше отворачивается от демократии, чем прежде. Эксперимент c рыночным капитализмом в России закрепил во власти клептократический режим, обладающий мессианской верой в превосходство России. Авторитарные лидеры, антидемократическая реакция и правый экстремизм определяют политику даже таких якобы демократических стран, как Индия, Израиль, Шри-Ланка, Таиланд и Турция.

Кровавые бесчинства этого лета в особенности погрузили политические и медиаэлиты Запада в оцепенелое замешательство, заставив употреблять по-настоящему отчаянные клише. Обескураживающая экстраординарность их идей помогла им избежать радикальной проверки практикой в то время, когда мир еще можно было представить развивающимся по пути Америки. Но предпочитаемый ими образ Запада — идеализированный, по образу и подобию которого они стремились переделать весь остальной мир, — постоянно подвергался нападкам со стороны многих критиков как слева, так и справа, как на Востоке, так и на Западе.

Герцен еще в XIX веке предупреждал о том, что «наше классическое незнание западноевропейского принесет много вреда; расовая ненависть и кровавые столкновения будут результатом этого». Герцен скептически относился к тем либеральным «западникам», которые считали, что Россия может двигаться вперед, лишь усердно подражая западным институтам и идеологиям. Опыт и близкое знакомство с Европой за время долгого изгнания там убедили его в том, что европейское доминирование, достигнутое после такого братоубийственного насилия и подкрепленное таким количеством интеллектуального обмана и самообмана, не могло быть «прогрессом». Герцен, веривший в культурный плюрализм, задал вопрос, который редко приходит на ум нынешним западникам: «С какой стати нация, которая развивалась своим собственным путем в условиях, совершенно отличных от условий развития европейских государств, с иными элементами в своей жизни, должна прожить европейское прошлое, при том что она отлично знает, к чему это прошлое привело?»

Жестокость, на которую, по мнению Герцена, опирался европейский прогресс, как выяснилось в следующем веке, была лишь прелюдией к величайшей мясорубке в истории: две мировые войны, жестокие этнические чистки, в которых погибли 10 миллионов человек. Императив копировать европейский прогресс был, тем не менее, воспринят правящими элитами множества новых государств, возникших на руинах европейских империй в середине XX века и вступивших на фантазийный путь поиска благосостояния и силы в западном стиле. Сегодня расовая ненависть и кровавые столкновения опустошают тот мир, которым должны были совместно править либеральная демократия и капитализм.

Этот момент требует пристального изучения того, что Нибур мягко назвал «весьма условными достижениями Запада», и более близкого внимания к отличающимся друг от друга историям не-Запада. Вместо этого наиболее распространенной реакцией на текущий кризис стали ламентации на тему «слабости» Запада — и язвительные замечания относительно того, что Барак Обама, президент «единственной супердержавы» и «незаменимой нации», должен был сделать, чтобы решить эту проблему. «Победит ли Запад?» — задает вопрос Prospect на обложке своего свежего выпуска, подчеркивая безысходность вопроса фотографией Генри Киссинджера, чья причастность к различным смертоносным фиаско от Вьетнама до Ирака не помешала ему возродиться на глазах «недоумевающих» в качестве мудреца твердолобого реализма.

Роберт Кейган в статье для Wall Street Journal в начале сентября высказал дерзкую неоконсервативную веру в то, что Америка обречена использовать «жесткую силу» против врагов либеральной современности, не понимающих никакого другого языка, например против Японии и Германии в первой половине XX века и путинской России сегодня. Кейган не говорит, какое именно выражение жесткой силы — бомбардировку Германии, атомную бомбу против Японии или напалм Вьетнама — США следует использовать против России; или, возможно, более подходящим примером в употреблении будет кампания «шок и трепет», за которую он так ратовал в Ираке. Роджер Коэн из New York Times дает более мягкую версию темы столкновения цивилизаций, когда сокрушается, что «европейские нации с населением из числа выходцев из бывших колоний зачастую кажутся неспособными распространять свои ценности свободы, демократии и законности».

Твердолобые адепты, верящие в способность Запада определять мировые события и вечно поздравлять себя с этим, еще в 1989 году были заражены устаревшим утверждением, что XX век определялся борьбой между либеральной демократией и тоталитарными идеологиями, такими как фашизм и коммунизм. Их одержимость внутризападным спором не позволила им увидеть тот факт, что самым значимым событием XX века была деколонизация и появление новых государств на территории Азии и Африки. Они едва ли зафиксировали тот факт, что либеральные демократии воспринимались их колониальными субъектами как безжалостно империалистический режим.

Для людей, блаженствующих на высших уровнях абстракции и привыкших во времена Холодной войны иметь дело с государствами, организованными просто в блоки и суперблоки, всегда было слишком неудобно изучать, были ли свежепридуманные общества Азии и Африки по природе своей достаточно сильны и сплочены, чтобы противостоять давлению и раздорам, сопутствующим процессам становления государства и экономического роста. Если бы они действительно рискнули и не побоялись осложнений и противоречий, они бы обнаружили, что непреодолимое желание быть обеспеченным и сильным государством, построенным по западному образцу, вначале упорядочило, а затем ввергло в беспорядки сначала Россию, Германию и Японию, а затем, уже в наше время, погрузило в кровавый конфликт обширную часть постколониального мира.

 

Вечные неудачники истории

Соблазн копирования очевидно триумфальной западной модели, как опасался Герцен, был всегда сильнее, чем желание отказаться от нее. Для многих в древних и сложных обществах Азии и Африки, загнивающих под господством очень маленьких стран Западной Европы, казалось очевидным, что люди могут набрать беспрецедентную коллективную силу посредством новых европейских форм организации, например государства и индустриальной экономики. Большая часть Европы вначале усвоила этот суровый урок политической и военной инновации у всепобеждающей армии Наполеона. Спустя столетие после наполеоновских войн европейские общества постепенно научились эффективно применять современные военные силы, технологии, железные дороги, транспортные пути, юридические и образовательные системы и формировать чувство приверженности и солидарности, зачастую при помощи распознавания врагов внутри и снаружи.

Как продемонстрировал в своей классической книге «Из крестьян во французы» (Peasants into Frenchmen, 1976) Юджин Вебер, в самой Франции шел точно такой же жестокий процесс. Большая часть Европы затем двинулась по пути лишений, уничтожения региональных языков и культур и формализации махровых предрассудков вроде антисемитизма. Наиболее чувствительные умы XIX века — от Кьеркегора до Рескина — содрогались от такой модернизации, хотя они и не всегда знали еще более темную ее сторону — ненасытный европейский колониализм в Азии и Африке. К 1940-м конкурирующие националистические режимы в Европе ввязались в самые ужасные войны и преступления против религиозных и этнических меньшинств, когда-либо случавшиеся в истории человечества. После Второй мировой войны европейские страны — под покровительством Америки и давлением Холодной войны — были вынуждены выдумывать менее антагонистичные политические и экономические отношения, которые в результате вылились в создание Европейского союза.

Однако новые государства в Азии и Африке уже начали свой собственный тревожный путь к современности, игнорируя этническое и религиозное многообразие и старые нормы жизни. Азиаты и африканцы, получившие образование в западных учреждениях, утратили веру в свою элиту, придерживающуюся традиционалистских взглядов, к тому же, их возмущало европейское господство над их обществами. Они искали настоящую власть и суверенитет в мире сильных национальных государств — одно только это, казалось, должно было гарантировать им и их народу хорошие шансы на обретение силы, равенства и достоинства в мире белого человека. В этом поиске китайский лидер Мао Цзэдун и турецкий лидер Мустафа Кемаль Ататюрк, так же как и демократически избранный премьер-министр Ирана Мохаммед Моссадык, следовали западной модели массовой мобилизации и «построения» государства.

К тому времени европейское и американское господство над «мировыми экономиками и народами», — как пишет в своей книге «Рождение современного мира» (The Birth of the Modern World) историк из Кембриджа Кристофейр Бэйли — превратило значительную часть человечества «в долгосрочных неудачников в борьбе за ресурсы и достоинство». Тем не менее, четко определенной целью первых национальных «икон» Азии и Африки, как правило социалистов и светских деятелей (Ататюрк, Неру, Нассер, Нкрума, Мао и Сукарно), было «догнать» Запад. Правящие классы незападных стран в последние годы чаще обращались к МакКинзи, чем к Марксу за помощью в определении их социоэкономического будущего; но они не осмеливались изменить основополагающую базу своей легитимности в качестве «модернизаторов», ведущих свою страну к сближению с Западом и приобретению европейских и американских стандартов жизни. Как показывает практика, опоздавшие в современность, отказавшись от протекционистского социализма в пользу глобального капитализма, снова потеряли свое время.

В XXI веке старое заклинание универсального прогресса при помощи западных идеологий — социализма и капитализма — окончательно перестало работать. Если нас пугает и приводит в ступор мир в огне, то это только потому, что мы живем— на востоке и юге, так же как и на западе и севере — в суете и иллюзиях, что азиатские и африканские общества, как Европа, будут становиться более светскими и инструментально рациональными по мере ускорения экономического роста; что при мертвом и похороненном социализме свободные рынки будут гарантировать быстрый экономический рост и всемирное процветание. Эти фантазии перевернутого гегельянства всегда скрывали за собой отрезвляющий факт: что динамика и специфические черты западного «прогресса» не могли и не могут быть скопированы или правильно выстроены на не-Западе.

Условия, которые способствовали успеху Европы в XIX веке, — немногочисленные, относительно однородные популяции или возможность отослать избыточное население за границу в качестве солдат, торговцев или миссионеров — отсутствовали в больших и густо населенных странах Азии и Африки. Более того, как утверждал Базиль Дэвидсон в работе «Бремя черного человека: Африка и проклятие национального государства» (The Black Man’s Burden: Africa and the Curse of the Nation-State), империализм лишил их ресурсов, необходимых для следования западному курсу экономического развития; он также навязал губительные идеологии и институты обществам, которые столетиями развивали свои собственные жизнеспособные политические образования и социальные структуры.

Бездумно экспортируемые по всему миру даже сегодня, успешные формулы Запада продолжают причинять невидимые страдания. То, что могло быть правильным выбором для колонизаторов XIX века в странах с неиссякаемыми ресурсами, не может обеспечить стабильного будущего для Индии, Китая и других стран, опоздавших в современный мир, которые могут колонизировать лишь свои собственные территории и насильно переселять лишь свои собственные коренные народы в поиске ценного сырья и ресурсов.

Результатом являются бесконечные мятежи и ответные карательные операции, войны и резня, рост таких невероятных анахронизмов и новшеств, как маоистские партизаны в Индии и приносящие себя в жертву монахи на Тибете, усиливающийся приток безработных и нетрудоспособных молодых людей в экстремистские организации и бесконечные мучения, которые толкают тысячи отчаявшихся азиатов и африканцев на рискованные путешествия к тому, что они считают центром успешной современности.

Никого не должно удивлять, что религия в незападном мире не смогла исчезнуть под неумолимым прессом индустриального капитализма или что либеральная демократия находит самых убежденных саботажников среди нового среднего класса. Политические и экономические институты и идеологии Западной Европы и Соединенных Штатов были сформированы определенными событиями: восстаниями против власти клерикалов, промышленными инновациями, консолидацией капиталистов посредством колониальных захватов, — которые не происходили где-либо еще. Поэтому формальная религия — не только ислам, индуизм, иудаизм и Русская православная церковь, но и такие «тишайшие» религии, как буддизм, — сейчас все больше сотрудничают с государственной властью, а не отделены от нее. Средние классы, будь то Индия, Таиланд, Турция или Египет, демонстрируют бóльшую симпатию в отношении авторитарных лидеров и даже форменных деспотов, чем в отношении власти закона или социальной справедливости.

Но тогда, во времена Холодной войны, западные идеологи абсурдно приукрасили подъем «демократического» Запада. Долгая борьба против коммунизма, которой нужна была позиция превосходящих моральных качеств, требовала многочисленных ловких маневров. Таким образом, столетия гражданских войн, имперских завоеваний, жестокой эксплуатации и геноцида были заретушированы в отчетах, показывавших, как западники построили современный мир и стали, со своими либеральными демократиями, людьми высшего сорта, за которыми должны были тянуться все остальные. «Все западные нации, — предостерегал Джеймс Болдуин во времена Холодной войны в 1963 году, — погрязли во лжи и врут о своем притворном гуманизме. Это означает, что у их истории нет морального оправдания и Запад не имеет морального авторитета». Обман, который легко разгадал бы любой афроамериканец, тем не менее, продолжал получать государственную поддержку и интеллектуальное уважение еще долго после окончания Холодной войны.

Таким образом, редакторы The Economist в «Четвертой революции» обходят молчанием историю массовых убийств на самом Западе, которые вели к созданию современного государства: религиозные войны XVII века, террор французских революций, наполеоновские войны, франко-прусская война и войны итальянского объединения. Мейнстримовые англо-американские писатели, распространяющие популярные трактовки того, как Запад создал современный мир, мечутся между интеллектуальным увиливанием и беззаботными рассуждениями о сравнительном превосходстве Запада в колониализме, рабстве и кабальном труде. «Мы не можем притворяться, — утверждает Фергюсон, — что мобилизация дешевой и, вероятно, недозанятой азиатской рабочей силы для выращивания каучука и добычи золота не имела экономической ценности». Недавний обзор в The Economist истории, объясняющей договор между капитализмом и рабством, протестует, что «почти все черные в книге — это жертвы», а «почти все белые — негодяи».

Разумеется, история должна быть «сбалансирована» для людей Давоса, которые не выносят переизбытка реальности в своих искрометных прогнозах «сближения» Запада с остальным миром. Но сокрытие чудовищной цены собственного «прогресса» Запада уничтожает всякую возможность объяснить распространение широкомасштабного насилия в мире сегодня, не говоря уже о том, чтобы найти способ сдержать его. Уклонение, давление и откровенная ложь привели в результате к огромным залежам испорченной информации — невежеству, которое, как правильно опасался Герцен, будет пагубным — как на Западе, так и на не-Западе. Простые и вводящие в заблуждение идеи и предположения, построенные на этой ограниченной истории, сегодня оказывают влияние на выступления западных спикеров, отчеты мозговых центров и содержание газетных передовиц, одновременно подбрасывая пищу бесчисленным восхваляющим друг друга колумнистам, телевизионным критикам и экспертам по терроризму.

 

Цена прогресса

Вера в превосходство Запада не всегда была препятствием к пониманию мучительного процесса модернизации остальной части мира, как продемонстрировал в своих книгах «Прогресс и разочарование» (Progress and Disillusion, 1968) и «Опиум интеллектуалов» (The Opium of the Intellectuals, 1955) французский антикоммунист Раймон Арон. Арон считал, что Запад создал современный мир с его политическими и экономическими инновациями и материальными целями, но не пытался уйти от изучения того, что на самом деле этот факт предсказывал о современном мире. По его мнению, в течение большей части прошлого столетия западным обществам было довольно трудно управлять конфликтами и противоречиями, вызванными погоней за современностью. Только индустриальные общества, казалось, были способны улучшить материальные условия и достичь некоего социального и экономического равенства; но обещание равенства, которое сдерживало социальные беспорядки, было все сложнее выполнить, потому что специализация продолжала производить свежие иерархии.

Отдельным частям Запада удалось добиться некоторого сокращения материального неравенства благодаря рыночной экономике, которая производила как желаемые товары, так и средства для их приобретения; организованному труду, который дал рабочим возможность требовать более высоких заработных плат; и политической свободе, которая делала правителей подотчетными перед управляемыми. Кроме того, некоторым западным странам удалось выдержать, в целом, правильную последовательность: они сумели построить жизнеспособные государства, прежде чем попытались превратить крестьян в граждан. («Мы создали Италию; теперь нам нужно создать итальянцев» — известное высказывание итальянского националиста Массимо д’Адзельо в 1860 году.) Наиболее успешные европейские государства также сумели достичь экономического роста, прежде чем постепенно распространили демократические права на большую часть населения. Как заметил Арон, «ни одна европейская страна не проходила через этап экономического развития, который сейчас переживают Индия и Китай, при режиме, который был бы представительным и демократическим». Нигде в Европе, пишет он в «Опиуме интеллектуалов», «рост численности населения и строительство фабрик и мостов не происходили при наличии личных свобод, всеобщего избирательного права и установившихся парламентских систем».

Незападные страны при этом столкнулись с тяжелой задачей одновременного создания сильных государств с жизнеспособными экономиками и удовлетворения требований достоинства и равенства свежеполитизированных народов. Это сделало импорт западных критериев и техник успеха в места, которые «еще не вышли из феодальной нищеты», беспрецедентным и опасным экспериментом. Путешествуя по Азии и Африке в 1950-х, Арон ясно увидел потенциал авторитаризма и мрачного хаоса.

У обществ, потерявших свои старые традиционные источники власти во время осуществления авантюры строительства нового государства и промышленной экономики под светскими и материалистическими идеалами, политический выбор был невелик. Эти рационализированные общества, образованные «личностями и их желаниями», должны были либо построить социальный и политический консенсус самостоятельно, либо получить его сверху, от какой-то сильной руки. Неудача погрузила бы их в жестокую анархию.

Арон не был вульгарным представителем доктрины «всё по плечу». Американский индивидуализм — продукт короткой истории не подлежащего повторению национального успеха, — по его мнению, «излучает безграничный оптимизм, недооценивает прошлое и поощряет принятие институтов, которые по сути своей разрушительны для коллективного единства». Он также не был и приверженцем залитой кровью французской революционной традиции, требующей, чтобы «люди подчинялись строжайшей дисциплине во имя высшей свободы», одна из последних реинкарнаций которой — это ИГИЛ (Исламское государство Ирака и Леванта) и его попытка построить утопическое «Исламское государство» посредством господства террора.

 

Государство в осаде

Применимый ко многим государствам, появившимся в середине XX века, трезвый анализ Арона может смутить только тех, кто с 1989 года предавался мечтаниям о всемирном подъеме либеральной демократии в тандеме с капитализмом. Действительно, задолго до расцвета европейского тоталитаризма срочное строительство государства и поиск быстрого и мощного экономического роста поставили крест на личных свободах в Японии. Сингапур, Тайвань, Малайзия и Южная Корея после 1945 года подхватили тенденцию и продемонстрировали, что процветающая капиталистическая экономика вполне сочетается с отрицанием демократии.

В более недавнем прошлом Китай достиг определенной формы капиталистической современности без принятия либеральной демократии. Турция сейчас переживает экономический подъем, при этом в стране проходят регулярные выборы. Однако это не заставило страну отказаться от долгих десятилетий авторитарного режима. Приход в политику анатолийских масс позволил демагогу вроде Эрдогана вообразить себя вторым Ататюрком.

Турции, при этом, возможно, повезло в том, что она смогла построить современное государство на руинах Османской империи. Многие молодые нации, недостаточно или слишком наскоро придуманные, например Мьянма и Пакистан, не смогли избежать беспорядков. Их слабые госструктуры и разобщенное гражданское общество обрекли их на вечные метания между гражданскими и военными тиранами и одновременное отражение нападок недовольных меньшинств и религиозных фанатиков. Вплоть до Арабской весны безжалостные деспоты сдерживали враждебность фанатиков в государствах, образовавшихся из осколков Османской империи. Сегодня раскол Ирака, Ливии и Сирии демонстрирует, что деспотизм, вместо того чтобы быть защитой против воинствующего недовольства, на самом деле является для него эффективным горнилом.

Страны, которые сумели перестроить контролирующие госструктуры после народных национальных революций — например, Китай, Вьетнам и Иран, — выглядят стабильными и целостными по сравнению с традиционными монархиями, вроде Таиланда, или полностью искусственными государствами, как Ирак и Сирия. Кровавые режимы, созданные Хомейни и Мао, пережили несколько ужасающих внутренних и внешних конфликтов — корейскую и ирано-иракскую войну, культурную революцию и братоубийственное кровопролитие — частично потому, что их главные национальные идеологии базируются на согласии многих подданных.

С 1989 года, однако, этот со скрипом достигнутый национальный консенсус во многих странах был поставлен под угрозу новой двадцатипятилеткой: в середине XX века была освоена идеология бесконечного экономического расширения и создания частного капитала. После своего самого серьезного глобального кризиса в 1930-е капитализм переживал падение легитимноcти, и в значительной части незападного мира предпочтительным методом достижения таких результатов, как социальная справедливость и равенство полов, был выбран плановый и защищенный (обоснованный) рост. В наши дни нецивилизованные формы капитализма, которые после Депрессии были обезглавлены социальным велфаризмом на Западе и протекционистской экономикой в остальных местах, превратились в стихийную силу. Так, государства, сражавшиеся против сепаратистских движений, возглавляемых этническими и религиозными меньшинствами, обнаружили, что их внутреннее единство было еще больше подорвано доминирующей этикой капитализма, основывающейся на примитивном накоплении и личной выгоде.

В Китае — когда-то самом эгалитарном обществе в мире — сейчас процветает неравенство даже в больших масштабах, чем в США: одному проценту его населения принадлежит треть национального богатства. Кроме того, он намерен подавить растущие социальные противоречия при помощи жесткого национализма, направленного против соседних стран, в частности Японии. Многие формально демократические национальные государства, такие как Индия, Индонезия и Южная Африка, боролись за сохранение своего национального консенсуса под гнетом требования приватизировать основные услуги, такие как водоснабжение, здравоохранение и образование (а также, для многих стран, требования деиндустриализоваться и подчинить свой суверенитет рынкам). Мобильный и транснациональный капитал, благодаря которому богатство и бедность больше не зависят от территории, сделал задачу строительства государства и его цели масштабного социального и экономического подъема практически недостижимыми в рамках национальных границ.

Элитам, которые в первую очередь выигрывали от глобального капитализма, пришлось изобретать новые идеологии, чтобы их доминирование казалось естественным. Так, Индия и Израиль, которые начинали как национальные государства, преданные идее социальной справедливости, обнаружили, что их основополагающие идеалы были радикально трансформированы кликой неолиберальных политиков и мажоритарных националистов, которые сейчас вынуждают своих недовольных подданных быть лояльными «еврейскому государству» и «индуистскому государству». Демагоги в Таиланде, Мьянме и Пакистане возглавили людей, испытывающих злость и страх оттого, что их лишают бесконечно откладываемых «на потом» плодов современного мира.

Ассоциируемые с интересами элиты или религиозных фанатиков, нерепрезентативные правительства во многих странах пытаются конкурировать с обещаниями стабильности и порядка от негосударственных структур. Неудивительно, что даже агрессивное Исламское государство пытается предложить лучшее правление суннитам, недовольным шиитским правительством в Багдаде. Так же поступают и маоистские повстанцы, контролирующие значительные территории в Центральной Индии, и даже наркоторговцы в Мьянме и Мексике.

 

Разбитое зеркало

Фукуяма, утверждая об огромной «силе демократического идеала», заявил ранее в этом году, что «у нас не должно быть сомнений относительно того, что лежит в конце Истории». Но время для великих гегельянских теорий о рациональном духе истории, реинкарнировавшей в национальное государство, социализм, капитализм или либеральную демократию, уже ушло. Глядя на наш собственный сложный хаос, мы больше не можем принять то, что он являет собой априори моральный и рациональный порядок, который пока видим только элите, но в конечном итоге будет раскрыт всем.

Как же нам это понимать? Размышляя о «повсеместной обветшалости» мира в своем последнем эссе, написанном перед смертью в 2006 году, американский антрополог Клиффорд Гирц говорил, как «раздробление более крупных связей… сделало взаимоотношения локальных реалий с глобальными… крайне сложными». «Если общее и может быть когда-то познано, — пишет Гирц, — а новые образования обнаружены, вероятно, их следует постигать не прямо и не сразу, но через примеры, различия, вариации, частности — по кусочку, пример за примером. В разбитом на осколки мире мы должны обращаться к этим осколкам».

Такой подход непременно потребует более глубокого внимания к исторической специфике и деталям, присутствию фактора неопределенности и все более глубоких разногласий государств на фоне кризисов капитализма. Он потребует задать вопрос, почему строительство государства в Афганистане и Ираке окончилось ужасающей катастрофой, а децентрализация помогла стабилизировать Индонезию, самую большую мусульманскую страну мира, после долгого заклятья деспотического режима, поддерживаемого средним классом. Он потребует признать, что Ирак может достичь хоть какой-то стабильности не путем возрождения обреченного проекта национального государства, а путем возврата к конфедеративным институтам в духе Османской империи, которые передают полномочия другим правителям и гарантируют защиту прав меньшинств. Обращение к небольшим отколовшимся группам не оставляет пространства для пустопорожнего морализаторства против «исламского экстремизма». Жестоко проламываясь через всю Сирию и Ирак, в своем пуританском и утопическом энтузиазме исламские революционеры больше всего в долгой истории ислама напоминают фанатично религиозных красных кхмеров.

Новое постижение общего также делает необходимым тщательное понимание способов, которыми западные идеологии и их незападные эпигоны продолжают «создавать» современный мир. «Шоковая терапия», проводившаяся в отношении несчастного российского населения в 1990-е, и его последующие страдания подготовили почву для мессианского евразийства Путина. Однако, следуя настоятельной рекомендации Гирца о необходимости различий и вариаций, разочарованность Западом, высказываемую националистами в России, Китае и Индии, нельзя путать с сопротивлением хищнической форме модернизации (жесточайшим лишениям, которые создает союз государства и бизнеса, ориентируемый только на прибыль), предпринятым местным населением в Тибете, Индии, Перу и Боливии.

В любом случае, в числе тех, кто сомневается сегодня в прогрессе в западном «стиле», не только маргиналы и рассерженные защитники природы. В прошлом месяце The Economist писал, что по данным Всемирного банка развивающимся странам — или «значительной части человечества», которых Бейли назвал «долговременными неудачниками» истории, возможно, придется потерпеть еще три столетия, прежде чем догнать Запад. По оценкам The Economist, безжалостно развенчивающим оптимистичные планы консультантов и инвесторов, последнее десятилетие быстрого роста вводило нас в заблуждение: «Миллиарды людей будут оставаться бедными гораздо дольше, чем они могли ожидать всего лишь несколько лет назад».

Возможные последствия отрезвляют: незападные страны не просто копируют историю насилия и травм Запада и не только причиняют глубочайший урон окружающей среде — что проявляется сейчас в подъеме уровня моря, нехарактерных ливнях, засухе, снижении урожайности и разрушительных наводнениях; они при этом еще и лишены реальных перспектив догнать Запад.

Как нам наметить пути выхода из этого тупика? Обнаружив трагически непреодолимые противоречия вестернизации, Арон присоединялся к экзотической компании многочисленных мыслителей Востока и Запада, которые подвергают сомнению прославление экономического роста как самоцели. Разумеется, остальные варианты создания хорошей жизни существовали еще задолго до того, как грубо утилитарные расчеты — узаконивающие алчность, приписывающие рабству экономическую ценность и путающие личную свободу с выбором потребителя — вытеснили другие мысли в наших самых выдающихся умах.

Пересмотр либерально-капиталистических идей «развития» и изучение подавленных интеллектуальных традиций воодушевляют не настолько сильно, как напыщенные альтернативы, заставляющие интернет-мыслителей упоенно стучать по клавишам.

Барак Обама, который старался придерживаться мудрой политики и не совершать глупых поступков, развязал еще одну бесконечную войну, когда подвергся нападкам за слабость со стороны разнообразных экспертов. Просто-напросто англо-американские элиты, которые собирались существовать в вечном великолепии в начале XX века, когда либерально-демократический Запад сокрушил их самых заклятых врагов, никогда не переставали искать новое зло в мире, которое следует тоже уничтожить. Но все мы, «остальные», должны жить в XXI веке, не допуская, чтобы еще один век оказался веком порчи западной модели.

*Эта статья была исправлена 17 октября 2014 года. Более ранняя версия гласила, что «не кто иной, как Всемирный банк, признал в прошлом месяце, что развивающимся экономикам… возможно, придется потерпеть еще три столетия, прежде чем догнать Запад». На самом деле это провозгласил The Economist в прошлом месяце, когда анализировал данные МВФ.

Источник: The Guardian